Ход времени: Защита

Глава 4: Коммунальный лабиринт

Утро в коммунальной квартире началось со скрипа дверей и запаха подгоревшего лука. Из кухни несло жареной рыбой и квашеной капустой, вперемешку с духотой кипящего чая и сыростью, въевшейся в потолок.

Анна села на свою скрипучую кровать, натянула платок поверх мокрых от умывания волос и достала из-под кровати жесткий, потёртый чемодан. Щёлкнул замок. Под старым свитером лежал аккуратно упакованный смартфон, пустой флакон дорогих духов и компактная складная расчёска с зеркалом. Она закрыла чемодан, как только услышала шаги за дверью.

«Как трофей с другой планеты. Даже батарея на нуле — а спрятать страшно».

На стене висело выцветшее расписание уборки: по средам и воскресеньям — коридор, по пятницам — кухня, по понедельникам — уборная. Её имя, выведенное аккуратным почерком Веры Павловны, стояло в графе «Суббота — раковина».

Анна вышла в коридор. Половицы под ногами жалобно застонали. Из кухни донёсся голос:

— Опять чайник забыла! Лид, ты на плиту ставила?

— Я что, нянька всем чайникам? Пусть новенькая следит!

Лидия, домохозяйка с рукой в старом вязаном рукаве, стояла у плиты с руками в боках. Плита чадила, чайник звенел, будто в панике.

Анна подошла, взяла тряпку, подняла крышку — внутри кипело.

— Я за ним смотрела, — тихо сказала она. — Просто отошла за кружкой.

— Отошла… — протянула Лидия с прищуром. — Ага. Ты бы у нас в феврале отошла — всё б замёрзло. У нас, девочка, плита — она как член семьи. За ней глаз да глаз.

Анна молча достала из шкафа алюминиевую миску, плеснула в неё горячей воды, достала из кармана тряпку и аккуратно принялась мыть чашку.

Катя, студентка с косой и тетрадкой, глянула с удивлением.

— Вы всегда так? Сразу?

— Привычка, — пожала плечами Анна.

— Московская? — С усмешкой вставила Лидия. — Там, поди, и вода сама льётся, и посуда сама стирается. У нас, родимая, не барыня — привыкай.

— Привыкну, — коротко сказала Анна.

«Ага. К тазикам вместо душа. К плите с характером. К тому, что если помыла посуду — ты уже подозрительная».

Вера Павловна появилась в дверях кухни в пиджаке и очках на резинке.

— Анна Алексеевна, — начала она сухо. — Вы, кажется, воду берёте кипячёную для мытья?

— А что?

— Это, конечно, не запрещено, но… экономьте. Мы дрова не получаем, у нас электричество — как золото. Иван вчера чуть свет не вырубил, пока ваш чайник три раза закипал.

Иван, рабочий с запахом машинного масла, вошёл следом.

— Я ничего не вырубал. Просто у неё провод греется, как на заводе.

Анна почувствовала, как пылают уши.

— Я только один раз кипятила.

— Ага, — буркнул Иван, проходя мимо. — В следующий раз пусть в тазике сразу моет, как все.

Она вытерла руки, поставила кружку на подоконник и вышла из кухни, чувствуя на себе взгляды.

«Вот и адаптация. Стирка по расписанию. Вода в чайнике — стратегический ресурс. А чтобы мыть посуду сразу — надо объяснять, что ты не враг народа».

В своей комнате она села обратно на кровать. Сквозь окно, за которым серело октябрьское утро, виднелась облупленная вывеска магазина «Кулинария». Где-то гудел трамвай.

Снова скрипнула дверь — кто-то проверил, не заперта ли.

Анна достала блокнот и записала ручкой с потёками: «Урок на сегодня: кипяток — провокация. Убираться — строго в день графика. Слишком чисто — вызываешь подозрения. Бытовая маскировка обязательна».

Она подложила одеяло под спину и прижалась к стене.

«Моя мечта — горячий душ. И чтоб никто не считал, сколько раз я вскипятила воду. Но пока что — плита, тазик, тряпка. А главное — не выделяться».

За стеной кашлянула Лидия. Снова запахло рыбой. Где-то вдалеке загудел радио-голос:

— Пятилетний план выполнен досрочно…

Анна вздохнула.

«Досрочно — это хорошо. Я бы тоже хотела досрочно домой. Но пока — жить здесь. В коммуналке. В 1968-м. Без скандалов. Без подводок. Без чайников лишний раз».

День в коммуналке начался с очереди к плите.

Кухня, затянутая запахом жареного лука и угарным дымом от плиты, гудела как муравейник. Радиоприёмник на шкафу сипел «Широка страна моя родная», а на стене под расписанием уборки чьей-то рукой жирно было приписано: «Очередь соблюдать!».

Анна стояла у плиты с алюминиевой кастрюлькой, в которой томилась гречка. Крупа вываривалась медленно, как терпение соседей.

— Девушка, — прогремел голос Ивана от стола. — Вы, простите, с какого раза с утра плиту занимаете?

Анна подняла глаза. Иван, в засаленной майке, держал стакан с чаем и внимательно её рассматривал.

— Я по очереди. После Кати.

— Это если Катя готовит, — вмешалась Лидия, режущая лук. — А не если ты за неё кашу варишь. У нас не ресторан.

Катя, сидевшая на табуретке с тетрадью, подняла глаза:

— Мы договорились. Я ей за это помогу с биологией.

— С чего это вдруг такие бартеры пошли? — Хмыкнула Лидия. — Только вселилась, а уже командует.

— Никем я не командую, — Анна выдохнула, помешивая кашу. — Я просто договорилась.

«Кухня как суд, только вместо приговора — очередь за газом. А свидетели — с половником».

Вера Павловна сложила газету «Известия», подняла очки и вмешалась:

— В коммуналке не договариваются, а обсуждают. И всё записывается в журнал, если что. У нас порядок.

Анна попыталась улыбнуться.

— Запишите. Я только гречку сварю и сразу освобожу.

Иван чмокнул языком.

— Да не в том дело. Просто, когда человек каждый день стоит у плиты, это не к добру. У нас, между прочим, люди работают.

— Я тоже, — сухо ответила Анна.

— Только возвращаетесь как-то поздно, — тихо заметила Лидия. — С фонарями по двору шастать — это не норма.

«И начинается. Сейчас будет: или шпионка, или любовница буржуя».

Анна выключила конфорку и быстро поставила кастрюлю на подставку. Пар взметнулся вверх, и на мгновение кухня утонула в облаке гречки и лука.

— Всё. Плита свободна.

— Ну слава богу, — фыркнула Лидия, вытирая доску. — А то я думала, каша у тебя какая-то заграничная — вечная.

Катя поднялась с табурета:

— Я потом посуду помою, ладно?

— Конечно, — кивнула Анна. — Спасибо.

Она вылила себе немного каши в миску и направилась в сторону двери, но краем уха уловила за спиной:

— Чай не пьёт, кофе варит. Посуду сама. Плита по бартеру. Кто такая вообще?

Анна вошла в коридор, прижимая к груди миску.

«Кажется, если я дышу не в такт с радио — уже шпионка».

В своей комнате она закрыла дверь и присела на кровать. Горячая гречка парила в ладонях. Влажные стены комнаты напоминали: здесь всё просачивается — и шум, и запахи, и мнения.

Она съела ложку, криво улыбнулась.

«Гречка, зато не под прицелом. Завтра кипятить не буду — а то ещё газ подсчитают».

И осторожно записала в блокнот: «Дипломатия: уступи плиту, предложи бартер, не возвращайся поздно. И никогда не говори слово “пицца”».

Тусклый свет лампы падал на облупившиеся обои, отбрасывая длинную тень от стула на пол. За окном было темно, только редкий свет от уличного фонаря пробивался сквозь тонкую занавеску. Комната дышала холодом.

Анна сидела на краю кровати, обмотав плечи серым вязаным платком. Под ногами стоял чемодан. Металлический замок блестел тускло, как глаз уставшего сыщика.

Она аккуратно подняла крышку, оглянувшись в сторону двери. Скрип половиц в коридоре заставил её затаить дыхание.

«Если найдут телефон, меня не посадят — меня изучать повезут. В лучшем случае».

Смартфон лежал завернутый в махровое полотенце, батарея отсоединена, экран выключен. Косметика — блестящая помада, тушь, две круглые баночки с тоном — были спрятаны в старый чехол от очков. На дне — серьги: серебро, гладкие, с лёгкой инкрустацией.

— Что ты там прячешь? — Голос Веры Павловны, глухой, но чёткий, раздался у двери.

Анна вздрогнула, но не захлопнула крышку. Она медленно подняла голову.

— Письма. Старые. Из дома.

Вера Павловна стояла, слегка наклонившись, держась за косяк. На ней был тёплый халат с вытертыми рукавами, в очках отражался свет лампы.

— Хм, — произнесла она, как будто пробуя слово на вкус. — Это хорошо. Дом надо помнить. Не забудь завтра дежурство за собой записать.

— Конечно. Запишу.

Дверь закрылась, шаги удалились.

Анна прижала пальцы к виску.

«Она видела свет от крышки. Видела. Но поверила. Или сделала вид. Лучше бы не проверяла».

Осторожно, словно работая с уликой, она запаковала всё обратно: телефон, косметику, серьги — каждый предмет завернут, уложен. В потайной карман вшила маленький конверт с обрывками салфетки, на которой когда-то написала Wi-Fi-пароль. Бессмысленно, но выбросить не смогла.

Часы с гравировкой «Я.Г. 1968» лежали отдельно, на столе. Их тикание было ровным, как будто кто-то подстраивал реальность под заданный ритм.

Она заперла замок, проверила его на прочность, затем снова засунула чемодан под кровать.

«Меньше движений. Меньше шума. Ни шагу в сторону от образа. Советская, скромная, уставшая. Всё».

Анна легла на кровать, натянула шерстяное одеяло до подбородка. За стенкой кто-то храпел, за окном шелестел ветер. Комната пахла капустой и старым деревом.

Задний двор рынка гудел низкими голосами и хриплыми выкриками. Мокрый асфальт блестел под тусклым солнцем, пах сыростью, картошкой, пережаренным луком и чем-то горьким, дешёвым — одеколоном, которым Григорий щедро сдобрил воротник своей кожанки.

Анна стояла у деревянных ящиков, в руках сжимая крошечный льняной узелок. Внутри — тонкая цепочка с кулоном, последняя вещь, не от мира 1968 года.

— Ну? — Григорий прищурился, глядя на неё исподлобья. — Говори, что принесли. Только не надо, как в прошлый раз, — и показательно сплюнул в сторону. — Серёг больше нет, значит?

— Нет, — спокойно ответила она, разворачивая узелок. — Осталась цепочка. Настоящее серебро.

Григорий взял её в пальцы, повертел под светом, сунул в рот и прикусил. Анна невольно скривилась.

«Два диплома, ордер от коллегии, десятки выигранных дел — и вот я стою у ящиков с маслом, как школьница, прячущая сигарету».

— Мелко, — буркнул он. — Маловато будет за кофту и крупу.

— Тогда только масло и варежки.

— Ты шутишь? За это — и масла не дам.

— Григорий, — она скрестила руки, стараясь не показать дрожь в пальцах, — если бы это было золото, ты всё равно сбил бы цену. Возьми или нет — твой выбор, но в следующий раз я пойду к Мишке с Флотской. Он тоже барыжит, только язык у него почище.

Григорий шумно вздохнул, обвел взглядом её пальто, выдавшее нечто «не из местных».

— Ладно, — процедил он. — Варежки, масло, гречка, давай сюда своё добро. А за кофту — потом поговорим.

— Потом — это когда?

Он улыбнулся, обнажая кривой передний зуб.

— Приду, спрошу об одолжении. Ты же у нас грамотная, адвокатша. Может, с одним человеком… поболтать надо будет. По бумажкам.

Анна сделала вид, что не поняла.

— Я не даю консультаций на базаре.

— Да ты не кипятись, — буркнул он, забирая цепочку. — Всё будет по-товарищески.

Он ловко закинул её в карман, толкнул ногой ящик, из-под которого достал холщовый мешочек с гречкой, бутылку с мутным маслом и тёплую кофтину с потертыми манжетами.

— На, держи. И давай больше без понтов, мы тут все свои.

— Конечно, — Анна взяла пакет.

«Свои… Ярославль, чёрный рынок, потёртая кофта в обмен на кулон из XXI века. Всё своё, да».

Она повернулась, уходя, стараясь идти уверенно. Сквозь общий гул раздался голос громкоговорителя:

— Внимание, внимание! Сообщаем, что в районе улицы Калинина сегодня состоится…

«Люблю, когда всё «сообщают» заранее. Только не о тебе, не о твоих серьгах, не о твоём времени».

У выхода с рынка её почти сбил с ног мальчишка с сумкой моркови.

— Извините, — пробормотала Анна, крепче прижимая мешок с покупками.

Снаружи было прохладно. Осенний воздух напоминал о грядущей зиме. Она шла мимо старух с корзинами, стараясь не думать о том, что теперь у неё есть крупа и масло — и новый долг, невидимый, но весомый.

«Это не суд. Это торг. И в нём — никаких апелляций».

Тусклая лампа над входной дверью потрескивала, отбрасывая зыбкие тени на облупившуюся зелёную краску стен. В коридоре пахло сыростью, мокрыми валенками и чем-то кислым — то ли квашеной капустой, то ли старыми газетами. Половицы жалобно скрипнули под ногой, когда Анна ступила внутрь, неся сумку с тяжёлыми банками и пачкой гречки.

— Опять поздно, — шепнула Вера Павловна, стоя у кухонной двери и складывая руки на груди.

Её голос, хоть и негромкий, легко долетел до ушей Анны.

— Подозрительно, — отозвалась Лидия, сдвигая брови. — Не работает днём, по вечерам шастает неизвестно где. Ты посмотри, как пальто сменилось, а? Новенькое, тёпленькое. Где ж она его взяла?

Анна на мгновение остановилась, будто прислушиваясь к радио из комнаты Ивана — глухое бубнение ведущего передавало сводку новостей.

«Так. Спокойно. Не оборачиваться. Не отвечать. Не дай бог — и тебя в вытрезвитель, и кооператив “где взяла масло” на допрос».

Она прошла мимо, опустив глаза, и тихо кивнула:

— Добрый вечер.

— А вы, Анна Владимировна, всё по делам? — Ехидно спросила Лидия, громче, чем следовало. — Или на свежем воздухе гуляете до темна?

Анна приостановилась, ровно настолько, чтобы перевести сумку в другую руку.

— Ходила за продуктами. В гастрономе пусто, вот и искала, где взять масло.

— И нашли? — Вера Павловна щурилась, как в суде на допросе. — Сейчас трудно, а у вас прям всё есть.

— Немного. Обменяла на старые вещи. Шерстяной платок и пару перчаток. Всё по-честному, — голос был ровный, без вызова.

— Гм, — Лидия отвернулась, но не замолчала. — А я, между прочим, в очереди два часа стояла — и ни масла, ни крупы. Может, кому и везёт.

Анна тихо прошла к своей двери, стараясь не греметь ключом. Позади снова заскрипели половицы — Катя вышла из своей комнаты и села у окна с тетрадками.

— Здравствуйте, Анна Владимировна, — отозвалась она устало. — У вас гречка? Можно будет чуть-чуть одолжить? Завтра верну, честно.

— Конечно, — кивнула Анна. — Заходи попозже, насыплю немного.

«Вот кто единственный здесь не смотрит на меня, как на врага народа».

Открыв дверь в свою комнату, она задвинула её за собой и на мгновение замерла в темноте. Затем щёлкнула лампу. Тусклый свет пролился на стол, на тёплую кофту, перекинутую через спинку стула, на сумку, из которой виднелась краешек упаковки крупы.

Она открыла её, проверила — часы с гравировкой были на месте, завёрнуты в носовой платок. Телефон лежал глубже, между парой советских книг.

«Если они вызовут участкового — всё. Один взгляд, и конец. Даже объяснять не придётся».

За стенкой снова заскрипели доски, кто-то чихнул, кашлянул, хлопнула дверь в ванной. Всё звучало ближе, чем хотелось.

Анна подошла к окну, приоткрыла форточку. Ночной воздух обдал лицо — прохладный, чистый, совсем другой, чем в коридоре.

«Один донос — и я в лагере. Даже без суда. Трое свидетелей скажут, что "подозрительная", и всё. В Москве я могла говорить, что думаю. Здесь — только молчать».

Она вернулась к столу, пересыпала гречку в жестяную банку из-под карамелек. Щёлкнула крышкой. Потом взяла блокнот и начала писать список, обрывочно, торопливо: «чай — обмен», «записка для Мишина — без фамилий», «Катя — гречка».

«Будешь тихой, будешь своей. Заговоришь — будешь чужой. А чужим здесь не выжить».

И всё же, несмотря на тьму в коридоре, несмотря на подозрительные взгляды, запах картошки из кухни, сквозняк из щелей и следящий взгляд Веры Павловны — в комнате было тепло. И пока всё ещё молчали.

Тусклая лампа над столом шипела, словно сопротивлялась самой идее света. Комната напоминала коробку — тесную, запертую, но на этот раз Анне казалось, что она сидит в зале суда, где каждое движение, каждое слово может стать уликой.

На столе лежала потрёпанная книга — «Ленин о праве», стандартный атрибут любой советской библиотеки, идеальная маскировка. Внутри, аккуратно вшитый между страницами, спрятался самиздатовский текст «Феникса-66». Анна раздвинула листы, прищурилась и прочла первую строчку: «Свобода начинается там, где заканчивается страх».

За окном темнота сползала с крыш, накрывая двор плотной ватой. Внизу кто-то громко чихнул, на лестнице поскрипывали шаги. Коридор жил своей жизнью: кто-то наливал воду в чайник, кто-то кашлял. Анна раз за разом сдерживала порыв закрыть книгу.

В тексте шло о деле Юрия Галанскова. О том, как он и его товарищи отказались молчать. Об арестах, допросах, этапах. Бумага была серая, отпечатки нечёткие, но с каждым абзацем ей казалось, что строки обжигают пальцы.

«И всё-таки они писали. Даже когда знали, что их читают уже не глаза — а глаза следователя. Писали. Говорили. Подписи ставили. А я — боюсь соседей с тетрадками».

Скрипнула половица в коридоре. Тень замерла у двери. Анна аккуратно захлопнула книгу, плотно прижав её ладонью. Несколько секунд — тишина. Потом короткий стук.

— Анна Николаевна? — Голос Веры Павловны, мягкий, будто ватный, но с металлической жилкой. — Вы что, до ночи читаете? Свет в окно, понимаете, яркий. Спать мешает.

Анна встала, прикрыв книгу тетрадкой, подошла к двери и приоткрыла на ладонь.

— Уже заканчиваю. Завтра дело, хотелось дочитать главу.

— Дело? — В голосе скользнула насмешка. — Вы же у нас вроде без работы пока. Или уже куда-то устроились?

— Консультации даю, — ответила Анна ровно. — По гражданским вопросам. Помогаю людям разбираться с бумагами. Без оплаты, пока что.

— Ну-ну, — кивнула Вера Павловна. — Главное, чтобы всё было по правилам. А то знаете, в наше время — шаг влево, шаг вправо… Сами понимаете.

— Конечно. Спасибо, что напомнили.

— Доброй ночи.

— Доброй.

Она закрыла дверь, прижалась к ней лбом. «Вот это сейчас было форменное “следим, но с улыбкой”. Отработано».

Книга уже лежала в ящике стола под парой номеров «Советской женщины» и старым блокнотом. Ключ повернулся в замке туго, с хрипом.

Анна вернулась к столу, сделала глоток остывшего чая и посмотрела на часы с гравировкой «Я.Г. 1968».

«Если Юрий знал, что его ждёт — и всё равно пошёл — я не имею права ныть. Просто думай, что делаешь. И не забудь, где находишься».

Она выключила лампу, и комната сразу стала прозрачной, как тень — снаружи фонарь освещал оконное стекло. Шаги Веры Павловны затихли в коридоре.

А самиздат в ящике, под прикрытием Ленина, ждал следующей ночи.