Ход времени: Защита

Глава 9: Тень сына

Утро начиналось с сырости. На подоконнике собирался иней, и даже под двумя кофтами Анна чувствовала, как стынет кожа. Комната пахла пылью, керосином и мокрыми тряпками — соседка Лидия с вечера мыла полы и не выжала тряпку до конца. Под столом скрипела половица, в которой хранился тайник. Сейчас она сидела, прижав локти к телу, над пачкой слегка измятых, но свежих советских рублей. Слева от денег лежала папка — новое дело.

«Спасла человека — и что дальше? Он снова торгует под полой, будто не было суда, присяжных, речи защиты. Оправдали — значит, можно дальше?».

На пачке было шестьсот рублей. Ничего криминального, на бумаге — гонорар. На деле — грязные деньги, о которых уже знали на рынке.

— Угу, Коваленко, видали мы таких… — пробормотал кто-то вчера в коридоре, когда она вышла за водой. — С Петровым водится, не иначе.

Сейчас эта фраза звенела в голове громче, чем трамвай за окном.

Скрип двери — в коридоре показалась тень. Вера Павловна, закутавшись в свой фланелевый халат, прошла мимо, глядя исподлобья. Ни слова. Просто посмотрела — и ушла.

Анна вернулась к столу, переложила деньги в конверт.

— Шестисот не хватит, — пробормотала она, глядя на сумму как на компромат. — Подкупить стенографистку, отдать юристу в прокуратуре — и ещё на питание троим в камере. Всё впритык.

Она открыла папку: дело о распространении самиздата. Подпольная типография в подвале хлебозавода. Трое подсудимых, один несовершеннолетний. Статья 190-1. До трёх лет лагерей. За стихи. За бумагу.

— За бумагу, мать вашу, — Анна откинулась на спинку стула и провела ладонью по лицу.

За стеной зазвучал голос Лидии:

— Да я тебе говорю, у неё и обувь кожаная. А это всё откуда, в очереди ж не стояла. Деньги есть, видно…

Анна наклонилась к половице, проверила, не вылез ли край газеты. Всё было на месте. Часы «Я.Г.» в глубине, рядом — записи и кусок ваты, на случай если придётся всё заткнуть.

В дверь тихо постучали. Она вздрогнула.

— Кто?

— Это я, Григорий, — голос был глуховатый, как будто он говорил сквозь воротник.

Анна приоткрыла.

— Что-то случилось?

— Только слух. Но серьёзный. Петров… — он понизил голос, оглянулся. — С жуликами снова водится. Шеф на рынке сказал: сдаёт краденое с вагонов. Через склад. Всё как до суда.

Анна молчала.

— Не сочти, что доношу. Просто подумал — ты ж его вытянула. Может, обидно будет.

— Обидно, — спокойно ответила она и закрыла дверь.

Она села за стол. Смотрела на конверт.

«Я защищала его по закону. Не врала, не подделывала. Всё в рамках. Он — взрослый человек. Но я знаю, что натворит снова. И всё равно брала деньги. Значит, кто я?».

Она снова раскрыла папку. Списки свидетелей, копии протоколов, фотографии распечаток. Почерк — разный. Значит, печатали вперемешку. Ошибка. На этом и будут давить.

Анна сделала пометку: «Вывести несовершеннолетнего из группы. Давить на судью, сославшись на его прошлые приговоры. Потенциально — подкуп».

Положила ручку. Снова посмотрела на конверт.

«А эти деньги — ключ к свободе для троих. Или инструмент для следующего хищения. В зависимости от того, в чьих руках».

Она встала. Подошла к тайнику. Открыла. Уложила конверт рядом с часами. Закрыла. Наступила каблуком.

С улицы донёсся звон трамвая. Свет от окна скользнул по полу.

Анна вернулась к столу, взяла дело.

— Буду работать. Хватит рефлексировать, — сказала она вслух.

Она раскрыла папку и начала читать. Строчка за строчкой. С холодным вниманием и чуждым этому времени цинизмом, выточенным в другой эпохе, где справедливость уже давно стала условной.

Кабинет судьи Михаила Орлова находился в дальнем углу коридора, где тишина становилась вязкой, как клейстер в канцелярии. В узком окне было видно только серое небо и угол крыши соседнего здания. Внутри пахло бумагой, чернилами и старым клеем — библиотечным спокойствием, натянутым поверх десятилетий решений.

Анна вошла, постучав один раз.

— Проходите, — тихо сказал Михаил.

Он сидел без мантии, в рубашке, рукава аккуратно закатаны. На столе — кипа дел, чернильница, аккуратно сложенные очки, и рядом — детский рисунок, выцветший, с загнутым уголком.

Она не сразу обратила на него внимание — сначала взгляд скользнул по деревянным панелям стены, портрету Ленина в золочёной рамке, стулу, на который он кивнул.

— Спасибо, — сказала она и присела, удерживая сумку у колен.

— Я хотел обсудить дело Петрова, — начал он, откладывая перо. — Точнее, вашу аргументацию по поводу сомнительности состава преступления.

— Я слушаю.

Он медленно вздохнул и коснулся детского рисунка. Там была семья: мужчина, женщина с пышными волосами, и мальчик с красным галстуком, слегка не по размеру.

— Это Артём рисовал, — он сказал это так, будто объяснял, кто автор картины в галерее. — Сын.

Анна не ответила. Только взгляд задержался на рисунке.

— Ему семь, — продолжил Михаил. — В прошлом году пошёл в школу. А в садик не ходил. Жена настаивала, чтобы воспитывали дома.

Он замолчал. Потом тихо добавил:

— Её нет уже два года. Елена умерла. От саркомы.

Анна слегка сжала пальцы на ручке сумки.

«Ни одного слова не надо. Нельзя».

— Сожалею, — выговорила она после короткой паузы.

— Спасибо.

Он убрал рисунок в ящик. Движение было плавным, осторожным — будто боялся повредить что-то хрупкое.

— Ваша речь была убедительна, — вернулся он к делу. — Особенно формулировка «хищение, не повлекшее общественной опасности». Это ведь не из нашего методического пособия.

— Нет, не из вашего. — Анна чуть приподняла подбородок. — Но укладывается в рамки принципа законности.

— Согласен. Хотя коллеги из обкома могут счесть это… прогибом.

— А вы?

Он взглянул на неё пристально, но без резкости.

— А я счёл это хорошей работой. И странной.

Она ответила без тени улыбки:

— Странной — потому что не по шаблону?

— Потому что профессиональной. А это в наше время — уже подозрительно.

За окном стукнуло: мимо прошёл трамвай. Тени на стене дрогнули.

Анна кивнула.

— Знаете, в другой жизни я бы, возможно, не пошла защищать Петрова. Но теперь — иначе нельзя.

Он не спросил, что она имела в виду. Только опустил глаза на бумаги.

— Я не против ваших методов, — сказал он наконец. — Но хочу предупредить: здесь любое нарушение привычного вызывает реакцию. Иногда не от закона — от людей.

— Я поняла.

Он встал. Подошёл к шкафу, достал папку.

— Новое дело. Если согласитесь. Молодой парень, библиотекарь. Нашли у него с машинкой стихи. Опять 190-я.

Он положил папку перед ней.

— Вы ведь к литературе неравнодушны?

— Неравнодушна.

Анна взяла папку.

— Как зовут мальчика? — Вдруг спросила она, не глядя на Михаила.

— Артём.

Она подняла глаза.

— Хорошее имя.

Он улыбнулся — коротко, немного растерянно.

— Спасибо.

Анна встала.

— Спасибо за доверие.

Он не ответил. Только кивнул, снова проводив взглядом до двери.

Уже выходя, она услышала за спиной тихое:

— Если что-то понадобится… для работы, я могу помочь.

Она обернулась:

— Только не говорите это вслух в коридоре. А то подумают, что вы либерал.

Он усмехнулся, и это было — впервые — по-настоящему живо.

Анна вышла в коридор, придерживая папку и сжимая ремешок сумки.

«Он не просто судья. У него рана. И у меня — тоже. Просто она глубже, и кровоточит тише».

Тихая ночь декабря легла на город, как ватное одеяло — плотное, холодное и глухое. Комната Анны погружалась в полумрак: единственным источником света была настольная лампа с мутным абажуром, отбрасывающая тёплый круг на стол, и в нём — они. Часы.

Старомодные, с выпуклым стеклом и гравировкой «Я.Г.», они лежали в самом центре — почти как обвинение.

Анна сидела с прямой спиной, плечи обёрнуты в вязаную кофту. Локти — на краю стола, ладони сцеплены. Перед ней, в тихом, едва заметном пульсе, часы излучали тусклый голубой свет.

«Не от батарейки. Не от жары. Не от лампы. А от чего, тогда?».

Она обвела взглядом комнату. Обои отклеивались по швам, от окна тянуло ледяным. Под половицей — тайник. В углу кровати — сложенный плед и книжка по УПК. Всё обычное. Всё земное. Кроме этого свечения.

«Они светятся, когда я думаю об Артёме… Это не совпадение».

Она вновь позволила себе воспоминание. Артём — с выцветшего рисунка. Красный галстук, слишком большой рот и неуклюже нарисованные руки, как у всех детей. Но в глазах Михаила, когда он показывал картинку, было то, что обжигало: любовь и потеря.

И в этот момент — вспышка. Не яркая, но отчётливая. Часы дрогнули, будто их стекло вздохнуло. Свет стал чуть насыщеннее.

— Ну конечно, — прошептала Анна, почти шевеля губами.

Половица под ногой скрипнула. Она застыла, прислушалась.

Из-за двери — голос Лидии, приглушённый:

— …поздно уже, Ирина, не топай ты так, у нас и так полы как в клубе…

Анна медленно поднялась, подошла к двери, проверила замок. Закрыто. Засов — на месте.

Вернувшись, села на корточки, подняла половицу. Тайник пуст — только обёртка от «Космоса», старый блокнот с записями и обёрнутые в ткань деньги от Петрова.

Она аккуратно взяла часы двумя пальцами, как хирург берет инструмент, и опустила их в тайник.

«Если они реагируют на мысль… значит, механизм считывает что-то изнутри. Или — кого».

Щелчок пола показался ей слишком громким. Она села обратно. Света от лампы было достаточно, чтобы прочитать, но едва ли — чтобы почувствовать тепло.

Анна достала карандаш, открыла блокнот и на последней странице написала:

«Светятся при мыслях об Артёме. Не реагируют на Петрова, деньги, дело. Возможно: отклик на связь, привязанность или…».

Она замерла.

«…или на то, чего у меня никогда не было».

На улице пронёсся трамвай. Стекло дрогнуло.

Анна отложила карандаш и сжала виски.

«Я их больше не оставлю просто так. Надо найти схему, принцип. Что связывает ребёнка судьи, часы Галанскова и мою чёртову психику».

В коридоре снова послышался скрип шагов. Голоса не было. Только тень прошла под щелью двери.

Анна встала, подошла к выключателю, щёлкнула. Лампа погасла.

В темноте комната стала другой: тихой, но не пустой.

Из-под пола, из тайника, продолжал пробиваться слабый голубой свет. Как знак. Как вопрос. Как начало.

Ветер с Волги бил в лицо остро, как иглы. Анна стояла у кромки воды, чуть выше ледяных камней, где вода билась о бетон. Рука в варежке сжимала ремешок сумки — там, в потайном кармане, лежали часы. Она чувствовала их вес — не физически, а словно внутри: холодный, сдержанный, нарастающий.

Мост, под которым она стояла, отбрасывал длинную тень, будто специально созданную для таких встреч. Лёгкий свет фонаря позади давал лишь полутон — этого хватало, чтобы разглядеть фигуру, идущую вдоль перил.

Григорий появился из темноты так, как и положено человеку, торгующему тишиной: без шагов, без слов, с пустыми руками. Только у пояса под курткой оттопыривался пакет.

— Ты одна? — Тихо спросил он, обернувшись на пустую набережную.

— А что, ты ждал с оркестром?

Он хмыкнул, приблизился вплотную, запах у него был резкий — табак, сырость, немного мела.

— Держи, — он сунул ей в руку серый бумажный конверт, шершавый, как газета.

Анна взглянула на него, потом на конверт. Бумаги внутри были плотные, аккуратно сложены.

— Это всё?

— По Соколову — всё, что ты просила. Взял у его бывшего — сам не ожидал, что тот такой разговорчивый. Есть фамилии, суммы, даже пара расписок с намёками.

— С доказательством?

— Да какие у вас тут доказательства, адвокат, — Григорий фыркнул. — Тут слово — уже приговор. А бумага… бумага — это угроза. Этого хватит, чтоб он подумал, что у тебя есть что терять.

Анна скользнула взглядом по его лицу.

— Ты сказал, что мне теперь должен. Это так звучало… щедро.

— А ты думала, бесплатные услуги у меня бывают? — Григорий кивнул на конверт. — Вот за это ты мне теперь два шага должна.

— Какие?

— Пока не решил. Но напомню.

Она медленно кивнула.

«Как в карточной игре с шулером: ты выигрываешь раунд — он весь стол».

Свет фонаря качнулся от ветра, отражаясь в глади воды. Где-то на противоположном берегу гавкала собака. Григорий шагнул назад, зябко передёрнув плечами.

— Ещё одно, Анна. Этот Соколов… он нюхом чует угрозу. Если увидит тебя с бумагами — сгорит всё. Он своих чистит по-тихому, ещё до прокуратуры.

— Я справлюсь.

— Ты уже справилась. Петров снова у рынка, в наглую. Ты его вытащила — он даже спасибо не сказал.

— Я не за спасибо.

— Не обманывай себя, — бросил он через плечо и исчез в темноте.

Анна осталась у кромки воды. Она держала конверт, как держат хрупкое стекло: с трепетом и осторожностью.

«Теперь я плачу криминалу за правду. Компромат вместо закона. Лояльность вместо процедуры. Это уже не юриспруденция. Это игра».

Словно в ответ на мысль, в глубине сумки чуть дрогнуло — лёгкий холод на боку, как дыхание сквозь ткань. Часы.

Она бросила быстрый взгляд через плечо — пусто.

Анна шагнула прочь от моста, прижимая конверт к груди, как нечто запретное. Впереди горел свет над лавкой, в которой торговали хлебом. Позади — Волга, ветер, и чьи-то шаги, растворяющиеся в городе.

Компромат у неё был.

И долги — тоже.

Коридор суда дышал влажной тишиной. Стены — облупленные, как память, которой не доверяют. Из-за двери в зал доносился шорох — скрип стула, шепот бабки, приглушённый кашель. Анна шла по плитке, каблуки гулко стучали, будто подтверждая: она здесь, она и вправду идёт этим коридором, в этом времени, в этом теле.

Папка прижата к груди — новая защита, новое дело, и старое напряжение между лопатками. Часы в сумке молчали, но вес их, как груз, был слишком узнаваемым. Её взгляд вынырнул из себя и тут же натолкнулся на него.

Соколов стоял у окна, в пол-оборота, будто в кино. Пальцы быстро что-то выводили в блокноте — короткие штрихи, как удары.

Он посмотрел на неё, будто знал, когда именно повернуть голову. Улыбка на лице была точёной, как зубы у змеи.

— Доброе утро, товарищ адвокат, — сказал он так, что мороз пробежал по шее.

— Утро как утро, — бросила она и пошла мимо.

— Стой.

Голос был негромким, но коридор немедленно сжался, как горло после крепкого спирта. Анна остановилась.

— У тебя стиль, — сказал Соколов, медленно подходя, блокнот в руке. — Споришь, виляешь, пачкуешь бумагу цитатами. Думаешь, если зачитывать УПК с выражением, судья не заметит грязь под ногтями?

— Мне казалось, в советском суде всё решают факты.

Он остановился так близко, что она почувствовала запах его одеколона — резкий, советский, дешевый, с оттенком нафталина и угрозы.

— Я знаю, где ты берёшь свои чудесные сведения. Кто тебе шепчет, кто бумажки приносит, кто за это платит. Знаю всё.

Анна стояла с прямой спиной.

— Если знаете — докажите. А если не можете — пропустите. Мне в зал.

Соколов ухмыльнулся.

— Думаешь, судья Орлов тебя прикроет? Он — вдовец с больной совестью. А ты — новая тема для КГБ. И хорошая, адвокатша. Очень хорошая.

— Это угроза?

— Это предисловие. Продолжение будет — если ты не свернёшь.

Он коснулся указательным пальцем её папки, будто помечая цель.

— Этот твой Сивков — тоже не святой. И если мне захочется, я сделаю из него врага народа. А из тебя — его защитницу. Ты хоть понимаешь, чем это пахнет?

— Пахнет тем, что вы нервничаете.

Он отступил на шаг. Всё ещё улыбался.

— И всё-таки, я бы советовал тебе… отдохнуть. До Нового года. Лучше — подальше от дел. Пока ноги

сами ходят.

Анна молчала.

Он развернулся и пошёл в другую сторону, строча в блокноте.

Коридор снова стал длинным и тусклым. Она вдохнула, тяжело, и пошла дальше. Пальцы дрожали.

«Он знает. Он почти уверен. Но он — не приговор. Компромат у меня. Это моя территория».

Шаг за шагом, холод по спине сменялся решимостью. Сцена была сыграна. Теперь — партия.

Кабинет встретил её запахом старой бумаги и простуженного дерева. Под потолком едва жужжала лампа, отбрасывая бледный круг света на стол Михаила. На краю — рисунок: человечки с палками вместо рук, солнце над домом, неровная надпись «Папа, я и мама». Углу бумаги не хватало — кто-то выдрал из тетради.

Михаил сидел за столом без мантии, в сером свитере. Его руки были сцеплены, как в молитве. Он не поднялся.

— Проходите, Коваленко.

Анна вошла, сумку сжала сильнее, пока ремешок не врезался в ладонь.

— Вызывали — я пришла.

— Закройте дверь.

Она захлопнула дверь, не оборачиваясь. В кабинете стало глухо. Даже улица исчезла. Только лампа и запахи — пыль, кожа, детские карандаши.

— Мне доложили, — начал он. — Что в деле Сивкова вы опираетесь не только на документы. Слишком… осведомлённо.

Анна подняла бровь.

— Простите, вы сейчас обвиняете меня или завидуете?

Он резко поднял взгляд. В голосе — чуть дрожи:

— Я пытаюсь понять. Это суд, Коваленко, не театр. Здесь нельзя строить защиту на слухах, на… каких-то… источниках.

— На источниках, которые подтверждаются документами. Или вы сомневаетесь в протоколах, которые вчера сами приобщили?

Он встал. Подошёл к окну. Плечи напряжённые, как струны. Голос ниже:

— Я знаю, что Соколов вас прижал.

— Он пытался. Он думает, что у него есть козыри. Но это он под подозрением, а не я.

— Вы ходите по краю, — сказал Михаил, не оборачиваясь. — Это опасно. Вы не из системы. Вы — вне её. И если она решит, что вы угроза…

— А вы что? — Анна шагнула ближе. — Вы — часть системы, но боитесь в ней жить. Бо́льшая часть суда молчит, вы — смотрите. Но не действуете. Потому что боитесь.

Он медленно повернулся. Глаза тускло блестели.

— Я не боюсь. Я… осторожен. Вы не понимаете, Коваленко. Тут одно неверное слово — и тебя нет.

Анна выпрямилась.

— А я боюсь молчать. Потому что тогда — меня тоже нет.

Он подошёл к столу, облокотился. Рисунок дрогнул под его рукой.

— Вы… не отсюда.

— Нет. И вы это чувствуете.

Он не ответил. Только опустил взгляд — на детский рисунок.

— Артём спросил вчера, почему папа всё время молчит, — тихо сказал он. — Ему семь. А я не нашёл, что сказать.

Анна не выдержала — села на край стула, не глядя.

— Потому что вы боитесь, что он однажды вас спросит: «А почему ты не сделал?».

Он выдохнул, как после удара.

— Вы похожи на мою жену. Когда спорите. Елена никогда не боялась судей. Я… любил это в ней.

Она посмотрела на него, медленно. «Ты завидуешь, Михаил. Но не из злобы. Из боли».

— Вы могли бы сделать гораздо больше, — сказала она мягко. — Но вы выбрали быть судьёй, который смотрит. Я — адвокат. Я говорю. Даже когда это больно.

Он опустился на стул.

— Вас всё равно сломают.

Анна встала, застёгивая сумку.

— Может быть. Но не вы.

Михаил молчал.

Тишина снова вернулась — и только карандашная детская линия солнца, кривое, но упрямое, освещало эту сцену.

Ветер с Волги хлестал в лицо, забираясь под воротник. Камни под ногами были скользкие и холодные — как нерешённые вопросы. Тусклый фонарь под мостом едва освещал землю, превращая тени в мутные фигуры. Анна шла быстро, сумка висела на плече, тяжёлые часы внутри глухо ударялись о бок.

Григорий ждал в тени. Кожанка тёмная, промокшая у воротника, руки в карманах, взгляд напряжённый.

— Ты выбрала не то болото, — сказал он без приветствия. — И разбудила тех, кто десятилетиями молчал.

Анна остановилась, глядя на реку. Волга шумела, как сотня голосов, непонятных и древних.

— Конкретно, Гриша. Что происходит?

Он вытащил сигарету, но не закурил. Ветер мешал.

— Петров — это был камень в окно. Его оправдание взбесило не только Соколова. Все, кто работал с ним в тени, теперь шепчутся. У тебя появился запах власти. А значит — ты угроза.

— Я его не спасала ради криминала.

— Но он всё равно пошёл к своим. И теперь другие думают, что ты можешь вытащить любого. Или — наоборот, не вытащить. Понимаешь, что это значит?

Анна сжала лямку сумки.

— Я разворошила осиное гнездо.

— Именно. А осы — ядовитые.

Вдали по мосту прошёл силуэт. Мужчина в сером пальто. Мгновение — и он исчез. Григорий оглянулся.

— Мы не одни. Шаг влево — и тебя сольют в лужу под видом хулигана. Здесь это быстро.

— Я знаю, на что иду.

— Да не знаешь ты. Тут другие правила. Тут тебя либо уважают, либо топят. И ты уже в их списках. Слышала, кто вчера заходил к Соколову? Борисенко. А он не заходит без причины.

Анна отвела взгляд.

«Им всё равно, кого я спасаю. Для них я — пешка, выбившая фигуру. Значит, мешаю».

— Но ты всё равно продолжишь, — сказал Григорий. — Видно по глазам. Упрямая ты, Коваленко.

— У меня есть дела. Настоящие. Люди, которые сядут, если я остановлюсь. Я спасаю тех, кого не за что сажают. Не бандитов. Не барыг. Людей.

Он замолчал. Волга шумела, как будто слушала. Анна глянула на Григория.

— Если надо — я буду платить. Но я не остановлюсь.

— Цена растёт, — тихо сказал он.

— Я заплачу.

Он кивнул. Бросил сигарету под ноги и придавил ботинком.

— Тогда слушай. У Соколова есть новые протоколы по делу диссидента из Тутаева. Шито белыми нитками. Если вытащишь этого — в криминале окончательно сойдут с ума.

— А ты?

Он усмехнулся.

— А я? Я просто передаю. У меня свои счета. Но пока ты полезна — живи.

Анна кивнула. Снова взглянула на реку. Ветер вырывал волосы из-под платка. Холодно. Темно. Но внутри — ясно.

«Я не из этой эпохи, но эти люди — мои. Я буду говорить. Пусть даже в одиночку».

Силуэт в пальто появился снова — на другом берегу. Но теперь Анна не отвела взгляда. Только сжала ремешок сумки и пошла вперёд. Прямо в темноту.