Ход времени: Защита

Глава 16: Зима советских улиц

Раннее февральское утро щедро сыпало морозом. Воздух в Ярославле был настолько резким, что щёки Анны тут же покрылись ледяной стянутостью, как будто кожа стала тоньше. Она шагала быстро по узкому тротуару, уклоняясь от куч снега, которым дворовые рабочие в ватниках и ушанках с завидным спокойствием подчищали проезжую часть.

«Там зима была декорацией, а здесь — враг», — раздражённо подумала Анна.

Снег хрустел под её сапогами — неуклюжими, купленными на базаре у старушки за рубли, от которых ещё пахло нафталином. По правую руку, у облупившегося дома, дети визжали, катаясь на деревянных санках. Один мальчишка в ватных штанах и растянутом свитере кубарем слетел с горки, поднялся, хлопнул себя по штанам и закричал:

— Не считается! Я не сам упал! Валера толкнул!

Анна машинально улыбнулась. В этой кутерьме детского смеха и румяных щёк было что-то искренне светлое, невинное — и пугающе чужое.

С противоположной стороны улицы доносился голос из громкоговорителя на столбе:

— …наши трудовые коллективы встретят весну с высокими производственными показателями! Труд — честь советского гражданина…

Голос затих, потерявшись в завывании ветра, и Анна поёжилась. Её дыхание обращалось в белёсые облака. Она прижала сумку к себе: внутри, под переплётом книги «История КПСС», были аккуратно спрятаны заметки по делу о ДТП, где пересеклись интересы сына судьи и отпрыска криминального авторитета.

«Одного я спасу, другого — продам», — подумала она, и от этого стало особенно холодно.

Её внимание привлёк милиционер в шинели, стоящий у входа в аптеку. Он неспешно проверял документы у пожилого мужчины в сером пальто, что-то записывая в блокнот. Анна резко сбавила шаг и свернула во двор. В голове сразу вспыхнули тревожные образы — слежка, прослушка, отчёт Кузнецова, записка с угрозой.

В переулке пахло углём и холодом. Возле стены стояли деревянные ящики, в одном из которых мёрзла старая капуста. Продавщица из соседнего гастронома выносила мусор и обернулась, увидев Анну.

— Морозит-то как! — Бросила она по-доброму. — Опять, говорят, тридцатник будет. Привыкнуть бы уже!

— А вы к такой привыкли? — Неожиданно ответила Анна, кутаясь плотнее.

— Да куда ж мы денемся, — пожала плечами женщина. — Только бы трубы не перемёрзли. А у вас пальтишко тонкое. Москвичка?

Анна кивнула, не уточняя, из какого года.

— Надо бы дублёнку достать, — посоветовала та. — Или хотя бы фуфайку у кого попросить. На барахолке бывает. Только спросите кого-то своего.

Анна поблагодарила и пошла дальше, проходя мимо старых окон с ледяными узорами. В одном она увидела кота, сидящего на подоконнике, — пушистого, довольного, греющегося на тёплом коврике. Её передёрнуло.

«Даже кот здесь устроился лучше, чем я», — с досадой подумала она, чувствуя, как холод пробирается к лопаткам.

У колонки возле подъезда стояли двое рабочих. Один наливал воду в жестяное ведро, другой отстукивал лёд с сапог.

— Опять Кузнецова видели возле суда, — сказал один. — Что-то мутит, я ж тебе говорю. Не просто так он за ней следит.

— За кем?

— Да за этой, новой. Красивая, но шустрая. Всё ей мало, всё она суды выигрывает.

Анна прошла мимо, не подав вида, что услышала. Сердце ускорило ритм.

«Так. Уже слухи. Значит, пора искать дублёнку. И адрес, где отпирают чёрные ходы», — отчеканила она про себя и ускорила шаг.

Возле школы, где дети разбирали санки и хлопали друг друга снежками, Анна на мгновение остановилась. Один мальчик, в огромной вязаной шапке, протянул девочке снеговика — с пуговиц вместо глаз и морковкой, торчащей набок. Она рассмеялась, и Анна уловила тот короткий, щемящий момент, когда казалось, что всё это — не сон, не иллюзия, а её жизнь.

«Я в этом времени. До костей. До замёрзших пальцев. До чужих голосов за спиной», — подумала она.

Она свернула на следующую улицу. На углу — плакат: «Слава КПСС!», покрытый изморозью. Красные буквы поблёскивали, словно намеренно насмехаясь. А впереди — снова громкоговоритель, снова голоса, снова запах угля.

Сквозь холод, сквозь тревогу, сквозь нарастающее чувство, что город смотрит ей в затылок, Анна шла вперёд.

Она уже не чувствовала пальцев ног, но знала: день только начинается.

Полдень февраля завёл Ярославль в морозные тиски. На замёрзшем рынке хрустел снег, у лотков толпились женщины в платках, глухо торгуясь за квашеную капусту, грязная крошка которой щедро посыпала доски прилавков. Воздух пах дымом из печных труб, углём, мокрыми валенками и холодной капустой.

Анна шагнула через кривой бордюр и оказалась среди прижимистых толп, сжав сумку на груди. Под пологом советской пропаганды, звучащей из громкоговорителя на фонарном столбе:

— Товарищи, план выполнен досрочно, задание Родины — честь для трудящихся» — рынок гудел тёплым гулом жизни.

— Бери, не пожалеешь, картошка сладкая! — Крикнула ей бабка в тулупе, поправляя снежную горку на прилавке.

Анна не ответила. Шла мимо, стараясь не выглядеть слишком прямой в осанке, слишком быстрой в походке. Её выдавала каждая мелочь — не по сезону тонкое пальто, модный, хоть и видавший виды, платок, и сумка, в которой покоилось единственное, что у неё осталось из «будущего» — новая, ещё в упаковке, блестящая металлическая щипчика для ресниц и миниатюрный футляр зеркала с надписью Paris, 2004.

«Моя косметичка — валюта, а не мода», — усмехнулась про себя она, свернув за мешками с углём.

Там, за грудой чёрных мешков, стоял Григорий. В потёртой кожанке, с неприкрытым, пепельным взглядом и вязаной шапке с оторванной подкладкой, он щёлкал семечками и левой рукой, в кожаной перчатке без пальцев, перебирал пачки «Беломора».

— Вот она, — хмыкнул он, заметив Анну. — А я думал, мёрзнешь под судом.

— Там теплее, чем здесь, — буркнула Анна, дрожа всем телом. — Долго ещё?

— А спешка тебе к лицу? — Усмехнулся он. — Показывай, чего принесла. Только чтоб не как в прошлый раз, с губной краской для партийной бабы — мне за неё чуть ухо не оторвали.

Анна вытащила щипчики и зеркало. Григорий поднёс ближе, покрутил в пальцах, блеск металла засверкал на морозе.

— Это что, для пинцета?

— Это щипцы для завивки ресниц, — подчеркнула она. — Стальной сплав, гнутая форма, упругий захват. Не из гвоздя, между прочим. И вот зеркало. Не бьётся.

— Ты меня за дурочка держишь?

— Я тебя за барыгу держу, — резко ответила Анна. — Вали всё, что ты мне обещал: валенки и шарф. И я исчезаю отсюда.

Григорий посмотрел на неё с прищуром.

— С тобой торг — как с прокурором Соколовым. Вечно орёт, но всё равно даёт, — буркнул он. — Ладно. Только шарф с молью. Берёшь?

— Если моль тёплая — беру, — огрызнулась она, сунув зеркало обратно.

Он залез под ящик и вытащил серый, пахнущий нафталином шарф и тяжёлые, настоящие валенки — с бурой подметкой, не новые, но крепкие. Она провела пальцами по шерсти, чувствуя, как в ней шевелится благодарность — да, даже за это.

— Сделка? — Кивнул он.

Анна протянула щипчики, но в тот же момент почувствовала — кто-то наблюдает. Глаза сами нашли его: в толпе, у стенда с табачными изделиями, мелькнул мужчина в сером пальто. Он будто специально замер, не торопясь к прилавку. Глаза его коснулись её и скользнули дальше, но этого хватило — тревога всколыхнулась.

— Быстро, — прошептала она. — Забирай, я пошла.

— Эй, подожди, — Григорий потянулся к ней. — Ты чего такая? Это не стукач, это Володя, он мясо берет…

Анна уже натягивала шарф на уши, втаскивая валенки поверх носков.

— Всё. Я опаздываю. Спасибо, — и исчезла в толпе, почти не оборачиваясь.

За спиной скрипел снег, гремел голос из громкоговорителя, кто-то спорил о цене за килограмм моркови, дети кричали у санок. А она шла сквозь всё это — медленно, не по-московски, как училась. Внутри было тепло от валенок, но холод от страха не отпускал.

«Теперь я настоящая. В шарфе, в валенках, с зеркалом на обмен. И всё равно чужая», — подумала она.

Она остановилась у стены с облупившейся краской. Плакат «Труд — дело чести» был покрыт снегом, словно стыдился сам себя. Издали донёсся голос Григория:

— Береги щипцы, адвокатесса. У нас таких не делают.

Анна пошла дальше, сжимая сумку. Тень в сером больше не появилась. Но она знала — появится снова.

Вечер февраля затаился в углах коммунальной кухни, где сквозняк гулял между облезлыми стенами и дрожащими стёклами. Печь потрескивала, выбрасывая слабое тепло, но уголь, подкинутый неловкой рукой, больше дымил, чем грел.

Анна, в сером свитере и шарфе, закатанном по уши, стояла на коленях перед раскрытым топливником. Руки были чёрные, лицо тоже. Дрова крошились, не желая схватываться. Сажа оседала на подоле юбки, но ей было всё равно — главное, чтобы печь наконец разгорелась.

— Ох, да вы её опять душите, как мужика без премии, — проворчала Лидия, упираясь ладонями в бока. — Кто так топит? Ну кто?

Анна выпрямилась, чихнула от дыма.

— Я кладу по инструкции. Сухие вниз, уголь сверху. Как вы вчера говорили.

— Я говорила — вначале бумагу, потом тонкие лучинки, потом уж остальное! — Лидия шлёпнула ножом по доске, где резала картошку. — А вы чего туда напихали? Энциклопедию?

— Газету, — сдержанно ответила Анна, отступая к стене. — «Правду».

— То-то и видно. Не горит, как и партия.

За столом уселась Вера Павловна в халате с лиловыми ромашками, с газетой в руках и неизменным «Огоньком» рядом.

— Уголь нынче как золото, — заметила она. — А мы, между прочим, норму сдаём. Не на загранице, чтоб сорить.

Анна закатила глаза, но только внутренне. Вслух произнесла:

— Я понимаю. Просто… я ещё учусь.

Иван, рабочий с соседнего завода, уселся с кружкой чая и сигаретой в зубах, кивнул:

— Надо с улицы печника пригласить. Там дед в первом подъезде — так он без дров только взглядом разжигает.

Лидия фыркнула:

— А ты бы ещё к нему со свечкой пошёл. Нет уж, пусть товарищ Коваленко учится. А то вчера свет оставила, сегодня — дрова сожгла. Завтра, гляди, электросамовар потребует.

Анна наклонилась снова, втиснула в печь старую щепку, вспоминая, как в Москве 2005 года у неё в ванной стояли тёплые полы.

«Тут дрова — как валюта, а я учусь быть нищей», — с усталым сарказмом подумала она.

Пламя вдруг хищно лизнуло сухую лучинку, и внутри что-то треснуло — уголь начал схватываться. Тепло медленно поползло по кухне.

— О! — Удивлённо крикнула Лидия. — Ну, что, адвокат, не всё потеряно.

Анна выпрямилась, отряхивая руки.

— Могу теперь преподавать. Или открыть кружок.

— Откроешь ты у нас ведро угля, — буркнула Лидия. — Завтра дежурство твоё, между прочим. Полы, стол, раковина. По графику.

— Видела, — кивнула Анна, бросив взгляд на бумагу с дежурствами, приколотую гвоздём к стене. — Отмою всё. Даже вашу доску.

— Ага. И мои нервы, — Лидия снова фыркнула, но в голосе мелькнуло снисхождение.

Анна достала платок, вытерла пальцы. Сумка стояла у стены, подальше от печки. Она проверила: книга «История КПСС» на месте, заметки внутри.

«Он был там. Я видела тень у рынка. Если это Соколов, то он меня уже пасёт. Или хуже — не он», — холодок пробежал по спине.

— О чём задумалась? — Вера Павловна опустила газету. — Лицо — как на следствии.

— Устала, — коротко ответила Анна. — День длинный.

— День у всех длинный, — тихо добавил Иван. — Особенно в феврале.

Печь зашипела. Комната наполнилась настоящим, живым теплом, не городским. Снаружи ветер гнал по подоконнику пыльный снег. А в кухне на секунду стало уютно.

Анна опустилась на табурет, обняв колени.

«Если переживу февраль — выживу в этом веке», — подумала она.

Соседи говорили, кто-то смеялся, Лидия ворчала — но печь горела. И в этом, пусть крошечном, огне было начало адаптации.

В зале было сыро, как в подвале. Старые деревянные стулья скрипели при каждом движении, будто жаловались на судьбу. Свет от проектора пробивался сквозь клубы сигаретного дыма, рассеиваясь в полумраке. Чёрно-белый фильм шёл на экране уже двадцать минут, торжественно воспевая «героизм советского народа на трудовом фронте».

Анна сидела в заднем ряду, кутаясь в шарф. Валенки согревали только до щиколотки, а сквозняк с щели у стены проникал даже сквозь шерстяные носки. Она прижала сумку с заметками к себе, будто это была не тряпичная торба, а бронежилет.

«В XXI веке я смотрела фильмы с кофе и креслами-реклайнерами. Здесь — подмышка в фуфайке и запах плесени», — с иронией подумала она, глядя, как на экране грузовик въезжает в колхозный двор под одобрительное гудение диктора.

— Во! — Толкнул сосед справа, студент в застиранной телогрейке. — Нашу технику показывают. Седьмая автобаза, клянусь!

Анна улыбнулась, не глядя в его сторону.

— Хорошая техника, — пробормотала она.

— Да уж. В прошлом году на такой до Рыбинска добирались. Без тормозов, но доехали.

Фильм продолжал греметь речами о «светлом социалистическом будущем». В первых рядах хлопали — синхронно, вяло, как по команде.

Анна постаралась подражать местным: коротко кивнула, чуть похлопала.

«Тут аплодируют лжи, а я должна кивать», — вспыхнула мысль, но она тут же загнала её глубже. Не сейчас. Не здесь.

На стене у входа висел плакат: «Культура — народу!» — крупными буквами, исписанными от руки мелом. Чуть ниже — криво прибитая доска с афишей: кружок пения, драмкружок, шахматы.

Гул проектора перекрывался короткими перешёптываниями. Двое рабочих обсуждали, где достать керосин. Студент слева достал «Беломор», чиркнул спичкой, и запах табака вплёлся в общий букет сырости и заплесневелых занавесок.

Анна мимолётно взглянула на вход. У стены, словно врастая в тень, стоял силуэт мужчины. Серое пальто, чёрная шляпа, неподвижный взгляд — будто ждал не фильма, а сигнала.

Сердце дало сбой.

«Он. Или кто-то из них. Следит с рынка. Теперь здесь?».

Она отвела взгляд, опустила голову, сосредоточившись на экране.

На экране женщины в платках вручали ударнику почётную грамоту. Диктор говорил о пятилетке, зале раздались хлопки. Анна хлопнула тоже, неуверенно.

— А вы из какого цеха? — Вдруг спросил парень сзади, склоняясь вперёд.

Анна обернулась, выдав улыбку.

— Не из цеха. Я по делам в городе.

— А, ясно. Командировочная?

— Можно сказать и так.

Парень кивнул, откинулся назад. Разговор был окончен. Он не настаивал — и слава богу.

Всё внутри Анны сжалось: от страха, от холода, от невозможности расслабиться. Её сумка с заметками, спрятанными между страницами «Истории КПСС», казалась вдруг слишком заметной.

Проектор застрекотал — плёнка дёрнулась. Рабочие зашумели, кто-то свистнул.

— Опять перегорело, — зевнул мужчина впереди.

— Пусть хоть до финала дотянут, — буркнул другой.

Анна встала, накинула платок плотнее. Шарф всё ещё пах новым — смесь шерсти и воздуха с рынка. Она оглянулась: силуэт у стены исчез.

«Я не одна. Где бы я ни была — я уже не одна», — подумала она и выдохнула.

Это место учило подражать. Не думать вслух. Не проявлять себя. И если цена за выживание — хлопать пропаганде, то она будет хлопать.

До поры.

Рынок гудел, как улей, — но холодный, промёрзший насквозь. Снег хрустел под валенками, продавцы в тулупах топтались на месте, дышали на замёрзшие пальцы и шептались: кто про цены на капусту, кто про слухи о завозе рыбы, кто про «проверку из города».

Анна пробиралась между лотками, плотно закутавшись в шарф. Нос заледенел, пальцы в шерстяных перчатках не гнулись. Она остановилась у ящика с углём, где сероглазый продавец в ватнике сшибал о край лопаты наросты инея.

— Уголь нужен, — негромко сказала Анна, вытаскивая из сумки смятый бумажник.

— Талоны есть? — Не поднимая глаз, спросил он.

— Нет.

— Без талонов не положено, — он отрубил.

— Но я могу заплатить, — осторожно добавила она, заглядывая ему в лицо.

— Платить — в кассу, — он щёлкнул зубами, повернулся к другому покупателю. — Следующий.

Анна отступила, глядя, как другая женщина протягивает жёлтый лист талона. Мужчина молча отпускает ей полведра, будто режет порцию надежды.

«Тут уголь — как золото, а я торгуюсь, как нищая», — мелькнуло с раздражением.

С краю, в проёме между двумя ящиками, стоял Григорий — всё в той же кожанке, облепленной инеем. Руки в карманах, на лице — лёгкий оскал. Уголь у его ног был рассыпан в ящике — не под стеклом и не за талонами. Просто — рядом. Но доступен только для «своих».

Анна подошла.

— У тебя есть?

Григорий приподнял бровь, вытянул сигарету из-за уха, зажал в зубах.

— Зависит от того, что ты хочешь.

— Мне нужно на три дня. Комната мёрзнет.

— Деньги есть? Или опять книжку принесла?

— Деньги, — процедила она сквозь зубы. — Немного.

Он усмехнулся, стукнул пальцем по груди.

— Ну ты как всегда. В лоб — и по делу. Десять рублей.

— Это грабёж.

— Это уголь. Или жди поставки из райисполкома.

Анна закусила губу, посмотрела через плечо. Мужчина в сером пальто мелькнул в толпе — снова он. Или просто кто-то похожий.

«Опять. Он теперь везде?».

— Хорошо, — она протянула мятый червонец. — Только быстро.

Григорий взял купюру, сунул в нагрудный карман, приподнял крышку ящика, зачерпнул лопатой в мешок.

— Дрова тоже будешь брать?

— Нет. Пока справлюсь.

— Справляйся, юристка. Только не забудь: я тебя выручаю.

— Я помню, — отрезала она.

Григорий хлопнул крышкой, подмигнул и исчез между рядами.

Анна осталась с тяжёлым мешком угля в руках, промёрзшими пальцами и острым ощущением зависимости.

«Вот и всё. Уголь есть. Свободы — меньше».

Но мороз крепчал, а печь в коммуналке дымила. Жить — значило согреться. И за это приходилось платить.

Улица вымерла. Снег хрустел под валенками, фонарь у подъезда мигал, словно кашлял в морозном воздухе. Иней лёг тонким слоем на стекла окон, облупившиеся фасады домов стояли немыми призраками.

Анна шагала, прижимая к груди тяжёлую сумку с углём. Шарф намотан до самых глаз, щёки пекло от мороза. На рукавах свитера — чёрные следы от угля.

«Ещё чуть-чуть. Сейчас — наверх, задвинуть засов, растопить печь… и пережить ночь».

У подъезда, под мигающим фонарём, стоял он. Тот же. Мужчина в сером пальто. Теперь ближе. Зажигал сигарету.

Анна на миг замерла. Рука инстинктивно легла на край сумки.

«Не показалось. Он здесь. Второй раз за день».

Сигарета загорелась, лицо его озарилось кратким огненным всплеском — щетина, прижмуренные глаза, заиндевевшая борода.

Он не двигался. Просто стоял.

— Проходите, — негромко сказал он, глядя куда-то мимо неё.

Голос — хриплый, нейтральный.

Анна кивнула, будто не услышала.

— Добрый вечер.

— Вечер, — буркнул он и отвернулся, выпуская дым в сторону дороги.

Она шагнула мимо. Сердце билось быстро.

Вошла в подъезд, захлопнула дверь, задвинула щеколду.

На лестнице пахло сыростью и картофельными очистками.

Поднявшись в свою комнату, она сразу опустила сумку на пол.

Сапоги скинула небрежно, руки дрожали. Пошла к дощатой стенке, присела у половицы, приподняла её осторожно.

Синий блокнот с заметками был на месте — спрятан в прорезанном углублении под доской. Поверх него — старая книжка «История КПСС», обложка стёртая, страницы подёрнуты пылью.

Анна провела пальцами по корешку блокнота.

«Если он следит — обыск может быть. А если не следит — значит, я схожу с ума».

Задвинула доску, положила сверху коврик. Подошла к окну, отдёрнула занавеску на два пальца.

Он всё ещё стоял у подъезда. Теперь курил вторую сигарету.

— Анна! — Крик снизу — голос Лидии, соседки. — Ты уголь дотащила, нет?

— Да! — Крикнула она в ответ. — Всё нормально.

— Завтра с утра — в дежурстве! Вымыть раковину, понятно?

— Понятно.

Закрыв штору, она села на кровать. Ноги ныли, плечи стянуло от напряжения.

«Он не напал. Не заговорил. Просто стоял. Может — наблюдает. Может — пугает».

На всякий случай она убрала вторую часть заметок — те, где было имя Кузнецова и наброски аргументов по делу Богораз — в старую консервную банку, зарытую в коробке из-под лапши, стоящей под умывальником.

Потом вернулась к двери, положила табурет под ручку. В кухне затихли голоса. Где-то хлопнула форточка.

А на улице фонарь по-прежнему мигал — одинокий, как сигнал в темноте.