Сага о Головастике. Кристальный матриархат

Глава 11. Ангельские хлопоты

— Мы точно уже в другом месте? — сомневался одиннадцатый, всё ещё не веря в своё избавление.

— Веди себя культурно. Без высокомерия к пострадавшей мамаше, — предупредил я друга, предвидя слезливое зрелище на пороге квартиры в исполнении благодарной мамки.

— Ты ещё не знаешь, как в этих мирах тётки себя ведут. У них же тут всё наоборот. Мужиков ни в грош…

— Тебя попросили? Будь добр исполнить, — оборвал я дружка. — Когда проводим их обратно, всё расскажешь.

Мы непринуждённо вышагивали в сторону пятиэтажки, когда вдруг тишину спящей Кристалии разорвал душераздирающий женский вопль.

— Ангелы! Ангелы идут! — прокричала Дашкина мамка откуда-то сверху, и мы замерли на месте.

— Кто это? — спросил одиннадцатый.

— Моя мама, — ответила Даша и тут же потребовала: — Лучше отпустите, дяденька.

— Пусть сама шагает, а мы подождём, пока Настя не уймётся. Укроп их знает, этих мамок, что у них на уме. Сперва порадуется, а потом в лицо вцепится. Ещё верещать будет, что это мы её дочку уворовывали, — скомандовал я, и мы, опустив Дарью на дорожку, возвратились на всё ещё задымленный пустырь.

— Приготовь свой фокус на всякий случай, — попросил одиннадцатый.

— Готово всё. Но если с перепугу адрес неправильный напишу, можем попасть в какую-нибудь западню, а там нас или из арбалетов расстреляют, или на вертеле зажарят, или молнией по заднице саданут.

— Да ну, — не поверил одиннадцатый ни одному моему слову.

Мамка Настя пулей вылетела из подъезда и ринулась навстречу топавшей по дорожке детской курточке с голенькими ножками в красных башмаках.

— Уже хорошо, что не из окна, — начал я комментировать встречу мамки с её потерянным ребёнком, но от всего творившегося запершило в горле и зачесалось в носу.

Стоял, пытался избавиться от душивших слёз, а с улицы то и дело доносилось:

— Доченька!

— Мамочка!

— Моё ж ты дитятко!

— Мамулечка!

«Уши заткнуть и отвернуться?» — подумал я, но взглянув на почти равнодушное лицо неудавшегося няньки сразу вспомнил об оставшемся без присмотра Димке.

— Если что, я их на себя беру и убегаю, потом сверлю на ходу дырку в их мир, а ты мчись в квартиру. Там Димка один остался. Всё ясно? — приказал я напарнику по несчастьям.

— Ключи подойдут? — всё ещё с безразличием спросил напарник.

— Сейчас мне не до ключей. А вот если она милость на гнев сменит, нам обоим места мало будет. Договорились?

— Всё сделаю, — согласился близнец, а потом пробубнил: — Опять воспитателем и водоносом работать.

А Настя с Дашей на руках, наревевшись вволю, поплелась в подъезд.

— А теперь что делаем? — спросил дружок.

— Ждём. Вдруг опомнится и снова выскачет чёртиком из табакерки.

Мы подождали, пока Настя поднимется на пятый этаж, и я скомандовал:

— За мной. Тёпленькими возьмём, пока не уснули.

Я пошагал ко второму подъезду, а вот одиннадцатый засомневался.

— Давай вернёмся в прошлый мир и там спать завалимся, — предложил он, явно не желая общаться с женщинами.

— Наутро соседи сбегутся и спросят, куда мы Дашку дели. Что тогда будет? — спросил я и сам перепугался такой перспективы.

Мы благополучно добрались до подъезда и начали подниматься вверх по лестничным маршам. Чем ближе я подходил к двадцать второй квартире, тем сильнее сомневался в правильности своего решения, но ничего другого на ум не приходило.

Не успел постучать в дверь знакомой квартиры, как из неё выскочила счастливая Настя с Дарьей на руках.

— Вы ещё не улетели? — удивилась она по-доброму.

— Нет. Назавтра вы улетаете отсель, — заявил ей одиннадцатый.

— Куда? — не поняла Настя.

— До утра у тебя побудем? — попросился я на ночлег. — А утром домой вернёшься.

— А тут что? — всё ещё с подозрением спросила она.

— А тут квартира Димкиной мамки. Сама говорила, что здесь всё чужое, — напомнил я деликатно. — Откуда, по-твоему, я Дарью принёс?

Настя заморгала ничего не понимавшими глазами, а тут еще, откуда ни возьмись, проснувшийся Димка захныкал у меня за спиной и спросил:

— А мою мамку когда принесёте?

— Разговаривает! — удивилась Настя. — Знакомься. Это твоя сестра Даша. Даша, это твой брат Дима.

— Рано пока его мамку хоронить, — остановил я семейные знакомства. — Всем спать. Есть где нам ангельское гнёздышко свить?

— На диване. Если конечно поместитесь, — предложила вдова.

— Завтра всё ясно станет. Если с бедой справимся, ты с дочкой к себе вернёшься, а если не справимся, тогда вернёшься с двумя детками. Договорились?

— Конечно, — пообещала Ливадийская, и мы с одиннадцатым тут же замертво свалились на жалкое подобие моего домашнего дивана.

* * *

— Мам, а если он окажется настоящим головастиком и обо всём догадается?

— О чём?

— О беде, о раздваивании. Мало ли, о чём.

— Беспокоишься?

— Ещё как.

— Пусть узнаёт, если ума хватит.

— Вдруг, он правду о раздваивании узнает, сразу же поймёт и об удочке.

— Ты уже как человек, ей Богу.

— В каком смысле?

— В человеческом. Знать будущее боишься, и не знать тоже боишься.

— Разве они тоже обо всём думают и анализируют?

— Неужели не думал, что всё о чём ты знаешь, может оказаться, если не ложью, то полуправдой?

— Пугаешь? Я и так много времени провожу в раздумьях. А тут ещё законы о времени: «Живи сегодня, в будущее не заглядывай, назад не смотри».

— Мы же их ошибки можем исправить, а свои нет. Тебе мироустройство не нравится? Станешь Богом, делай что пожелаешь. А когда и Богом к концу жизни доберёшься, вот тогда и поймёшь всё. Если, конечно, поймёшь. В крайнем случае, в кино на Родину сходишь.

— Шутишь? Пусть всё узнаёт. Мешать не буду. Как попросит, так и сделаю. Память стереть? Пожалуйста. Знать обо всём, но не думать? На здоровье. А если про удочку догадается, я в рот океан и молчок. Только, может, не давать ему раздвоением заниматься? Ведь башковитый, зараза.

— Что-нибудь с сестрой придумаешь. И пусть всё идёт своим чередом. По легендам мы сами в круговороте. Каждый оборот всё по-новому. Может, должен он обо всём узнать? Рискованно, конечно, комбинировать удочку с бедою, но ничего не попишешь. Раз взялись, так делайте что должно. Живи и надейся.

— Живу и надеюсь.

* * *

Приоткрываю глаза и вижу, что лежу на деревянной лавке. Лавка очень неудобная, жёсткая, и загибается бесконечной лентой по огромному округлому залу со множеством точно таких же лавок.

«Морок, не до тебя сейчас, — закрываю глаза и улыбаюсь наивной попытке напугать меня или в очередной раз повоспитывать. — Мне выспаться нужно. Обдумать, чем с утра заняться. Конечно, я и в мороке могу выспаться. Пусть и на лавке. В кресле кинотеатра получалось же».

— Проснись, — треплет за плечо одиннадцатый.

— Ещё чуть-чуть и проснусь, — обещаю я другу.

— Встать! Суд начат, — слышу громкий незнакомый голос.

— Подъём, — снова пытается разбудить напарник.

— Погоди ты. Тут судить кого-то собрались.

— Подсудимый, вас не касается? Немедленно встать! Пока за неуважение к суду пару суток не схлопотали, — снова, но уже раздражённо заявляет голос.

Меня бесцеремонно хватают за шиворот и ставят на ноги.

«Началось», — думаю я, что это одиннадцатый не добудился меня, а потому решил поднять спящим на ноги.

— Куда в такую рань? — спрашиваю я и открываю глаза.

«Батюшки свят. Где я?» — осознаю, что нахожусь в незнакомом месте в котором полным-полно народа. Гляжу на огромный зал, в котором оказался, и на людей, рассевшихся на лавках.

— Что смотреть будем? — спрашиваю у зрителей.

— На тебя и будем смотреть, — слышу в ответ тот самый незнакомый голос, потребовавший встать и угрожавший за неуважение к чему-то, двумя сутками чего-то.

— Я вам не цирк на колёсиках. И не мультфильм, — говорю им и поворачиваюсь к голосу, после чего изумляюсь ещё больше. Позади меня оказался трон на три человека или, скорее, на три короля, а рядом с ним столы с рулонами свитков и полдюжины писарей с чернильницами и гусиными перьями наготове.

— Кто тут короли? Три толстяка, как в сказке? — беспардонно интересуюсь и киваю в сторону пустующих тронов. — Или у вас три медведя заседают?

— Тут заседают те, кому положено, — снова слышу тот же голос, но никого не вижу. — Суд начат!

Из-за тронов выходят три женщины, разодетые в тёмно-красные балахоны и чинно рассаживаются на троны. Всматриваюсь в их лица и понимаю, что все они сёстры-близнецы с совершенно одинаковыми безучастными лицами.

— Мужчин здесь не водится, что ли? — спрашиваю у вредного невидимки.

— Обвиняющая, Защищающая и Независимая на месте, — торжественно вещает голос. — Свидетели обвинения, прошу занять свои места.

Откуда-то из-за спин зрителей появляется колонна женщин-милиционеров, марширующих в ногу, как на параде. Справа от меня прямо в воздухе возникает белый экран огромных размеров и начинается фильм.

Я смотрю сперва на колонну женщин, которая подходит слева от меня и останавливается, а потом на экран, с уже начавшимся фильмом о чём-то очень забавном, потому как зрители стали посмеиваться.

Всматриваюсь в полупрозрачные пляшущие картинки, и вижу, как в левом нижнем углу экрана из пламени появляется бес с рожками, а справа и сверху к нему опускается белый ангел. Потом они здороваются друг с другом и одновременно втискиваются в стеклянную бочку. Крышка бочки захлопывается, ангел с бесом начинают вращаться и перемешиваются друг с другом, как раствор в бетономешалке.

Через минуту всё останавливается, и в бочке оказывается полуголая дама в купальнике. Дама вылезает через открывшуюся дверцу, и я вижу надписи на купальнике, которые почему-то длиннее и шире, чем сама женщина и совершенно одинаковые.

«Censored» — читаю незнакомое иностранное слово, потом перевожу взгляд на лицо дамы и вздрагиваю оттого что вижу всё, что творится в её прозрачной голове. А там у неё то и дело вспыхивают красные и зелёные искры, ползают синие змеи, надуваются и лопаются чёрные шарики. Всё это мелькает, шипит и взрывается.

Неожиданно сверху парашютом сваливается платье и самостоятельно надевается на тётеньку, а затем осенним листом опускается уже знакомый мне красно-чёрный платочек, который повязывается на её прозрачную голову и прикрывает содержимое безобразие.

Дама расправляет плечи, одёргивает подол и удаляется из кадра, виляя хвостиком, выглядывающим из-под платья.

В кадр из огня снова вылезает бес, снова прилетает ангел, и всё повторяется.

Зрители хохочут в голос, а мне не ясно, причём здесь я, если нужно разобраться с хвостатыми женщинами? Узнать сначала, откуда они взялись, и что такого у них в головах.

— Вы увидели, о чём писал наш подсудимый, — прокомментировал голос всё ещё невидимого мне мужичка.

Зрители начинают аплодировать, а я вздыхаю с облегчением.

— Уже подумал, что меня судите, — говорю и встаю, чтобы уйти подальше от нелепого судилища над незнакомым мне подсудимым.

Иду, рисунок мраморных плит ползёт навстречу, а всё остаётся как было. Я всё на том же месте, в зале суда. Начинаю бежать, но и это не помогает. Плиты мрамора под ногами ускоряются и приноравливаются к моим мелькающим ногам.

— Чудить будете или отпустите подобру-поздорову? — требую я объяснений и останавливаюсь.

— И правда, — говорит средняя тётенька на троне. — Это не он написал, а Анхель Мария Де Лера. Он просто цитировал. «Что за существа эти женщины, мой друг. Они наполовину…»

— Хватит, — останавливает её соседка слева. — Не до лирики сейчас. Суд начат.

— Есть свидетели защиты? — спрашивает голос, комментирующий всё вокруг.

В зал входит толстячок с рыжими волосами, рыжим пиджаком и такими же рыжими засаленными брюками. За толстячком еле поспевает плавными широкими шагами девушка в зелёном платье с узором из жёлто-белых цветочков, на голове у которой видимо-невидимо торчащих косичек с вплетёнными зелёными листиками и цветочками, точь-в-точь с нарисованными на платье. Они подходят и усаживаются за моей спиной.

Я кошусь на строй милицейских дам, разместившийся с другой стороны зала, когда голос вызвал свидетелей обвинения, сравниваю свою и другую сторону, и понимаю: «Не в мою пользу».

— Начинаем, — торжественно произносит всё тот же голос. — Подсудимый Александр, сын Валентины и Василия Скефийских, обвиняется в неуважении, а также легкомысленном отношении ко всему незнакомому, особенно в мирах с альтернативным жизнеустройством.

— Когда успел? За вчерашний день, что ли? — возмущаюсь я и перебиваю ненавистный голос.

— Он даже суд не уважает, — слышится от зрителей. — Штраф ему!

— За неуважение к собравшимся Александр Скефийский приговаривается к трём суткам пребывания в мире…

— Фантазии, — снова перебиваю голос. — В Фантазию хочу. Или в Талантию.

— Это мир первого круга. А вы уже не мальчик, — возмущается голос.

— Не мальчик? Мне же ещё десяти не исполнилось, — искренне возмущаюсь я.

— Секретари что-то напутали? — спрашивает голос у писарей.

Вокруг начинается суета, писари вскакивают из-за столов, начинают разворачивать рулоны с каракулями и датами, а я, улучив момент, подхожу к свидетелям защиты и здороваюсь.

— Здравствуйте, уважаемые. Я Александр из Скефия. Мне, правда, скоро десять. А выгляжу так потому, что прибыл беду вашу поправить. Вы же знаете, что мне сюда моложе тридцати трёх лет нельзя, — доверительно толкую я свидетелям защиты.

— Смотрите, — слышу я и оборачиваюсь на экран, но ничего не вижу.

— Он с пирожком и деревом разговаривает! — удивляются зрители в зале.

— С каким пирожком? У меня что, свидетелей защиты нет, кроме пирожка и дерева?

Рыжий мужик смеётся и указывает на девушку в зелёном платье, которая выдергивает из причёски три веточки и протягивает мне. Я беру их, таращусь на тонкие, но прочные палочки и недоумеваю, что происходит.

«Неужели, это дерево? А мужичок, получается, пирожок бабы Нюры?» — изумляюсь я, а девушка с косичками и рыжик кивают мне и улыбаются.

— Тестокартофельный и Босвеллия могут покинуть зал суда, — объявляет голос.

— Ага, — возмущаюсь я. — Последнее забирают, ироды. Пусть со мной посидят, пока не проснусь.

Но Тестокартофельный и Босвеллия встают, кланяются в мою сторону и исчезают, оставив после себя облачко непахнущего дыма.

— Пора проснуться! — командую я себе во весь голос и пытаюсь дозваться одиннадцатого, лежащего рядом на диване.

Две женщины выскакивают из-за строя обвинителей и противно гнусавят:

— Он нас тётеньками обозвал. И никакого внимания не уделил. Просто омерзительный и гадкий мужчина.

— Повиляйте... Повиляйте хвостами, как в парке, когда меня распряжённым дразнили, — говорю я тётенькам.

Зал взрывается смехом и подбадривающими возгласами. Тётеньки краснеют и торопятся убежать из зала, а я осматриваюсь и вижу только суетящихся секретарей с рулонами манускриптов в обнимку.

— Он и меня в заблуждение ввёл, — верещит знакомая слепенькая бабулька. — Инспектором по морали назвался. Люська мой всё видел.

Я поворачиваюсь на голос бабки и вижу её и Люську, оказавшуюся копией вредной бабульки, только мужского рода и лет на сорок моложе.

Зрители снова громко смеются и указывают пальцами куда-то в сторону и вверх. Я гляжу в том направлении и замираю, увидев на экране себя посреди грядки со зловонной травкой, и Люську, пока ещё в собачьем обличье, и всё в точности, как было во время моего перемещения в Маринию.

— Почему не заколдовала его? — спрашивает кто-то из зала. — Он же твою траву вытоптал, которая для черной магии.

Зал шумит, возмущается, но всё больше слышатся одобрительные возгласы с требованием «освободить от ответственности по данному эпизоду».

— Как же, заколдуешь таких, — возмущается старуха. — А Сакру Олибану в его руках видели? Носитесь с Бурзерами по мирам, чтоб вы повысохли!

Старуха топает ногой и вместе с Люськой исчезает, а зрители снова смеются, глядя на экран, на котором показывают продолжение моих приключений.

А на экране я разговариваю с Настиной мамкой, уклоняюсь от падающего рубероида, воюю с миром по имени Амазодия, пытаюсь спасти сразу двух детей в двух мирах. Зрителям такое представление нравится, и они от души хлопают и смеются.

— Видели, как он ей отрезал? Меняй, говорит, фамилию на Забияку или Кусаку, — смеётся мужской голос в глубине зала.

— А вы видели его лицо, когда он кричал: «Целёхоньким к мамке твоей на поклон явлюсь! Пугай, сколько хочешь!» Вот это мальчишка, — вторит мужскому голосу невидимая мне тётенька. — Если бы такие у меня водились, никаких бы бед не понадобилось.

— Как бы мы тогда их заманивали? — возмущается чуть ли не половина зала.

— Попрошу тишины, — прикрикивает на расшумевшихся зрителей голос, руководивший всем с самого начала. — Извините за путаницу, но этому человечку, действительно, нет ещё шестнадцати. Суд объявляет приговор и откладывается до тридцати трёх лет.

— С чего это? — не соглашаются в зале. — А если он перед этим экзамен на Бога сдаст? Судить его тогда никто не посмеет. Вдруг, получится с первого раза? Он вон какой башковитый и ничего не боится.

— Не беспокойтесь. Путаницы впредь не допустим. На всякий случай, память ему подкорректируем. А сейчас, внимание! — успокаивает всех ненавистный голос и объявляет: — Вердикт. Александр Валентинович Скефийский приговаривается к неделе исправительных работ в одном из миров по его выбору. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

— Хочу в Фантазию, — требую я под аплодисменты зала.

— Никак невозможно, — отказывается от своих слов голос. — Никак. В Фантазии возраст не изменяется. И чтобы там побывать, требуется сдать экзамен. И без всяких помощников.

— Тогда в Талантию, — снова требую я и топаю ногами по мраморному полу.

— Тоже невозможно, — заявляет голос.

— Тогда какой же это мой выбор? Вы думаете, что я после всего этого вернусь в Амазодию? Накось, выкусите, — заявляю я и показываю всему залу пару кукишей.

— Знак! — ахает зал, а меня сразу хватают в охапку и выдергивают из зала.

— Не судите, да не судимы будете, — хриплю я изо всех сил, никак не в силах набрать воздуха в грудь при встречном ветре.

— Санёк, пора вставать, — говорит мне в самое ухо близнец одиннадцатого ангельского розлива, и я просыпаюсь, снова полным мировых забот.

* * *

— Куда в такую рань? — спросил я всё ещё с закрытыми глазами.

— Настя уже на костыле и в магазин сбегала, и завтрак приготовила. Перекусим и в путь, — напомнил друг.

— Она разве не выздоровела? Вот мы эгоисты, — расстроился я, оттого что покалеченной Насте пришлось куда-то бегать.

— Когда узнаешь, что она всю ночь не спала, потому что не на чем было, как запоёшь? — съехидничал одиннадцатый.

— Не на чем?

— Ты в её комнату заходил? — удивился близнец. — Там только детская кроватка. Думал, ты знаешь.

Я расстроился окончательно и поплёлся на кухню с невесёлыми думами: «Явились, не запылились, и, в обмен на дочку, чуть ли из дома не выгнали, пусть и чужого».

— Здравствуйте, — поздоровалась Настя. — А я вас уже различаю.

— И что на наших бесстыжих рожах намалёвано? — спросил у еле стоявшей на ногах вдовы.

— Я уже в магазин сходила и всё приготовила. Только вот что-то у вас во фляжке есть, поэтому её водой не наполняла, — доложила Ливадийская.

Когда я уставился на глазунью с салом и вкусно пахнувшие оладьи, что-то начало жужжать над затылком.

«Душенька, про ночной суд хочешь напомнить?» — спросил я, но жужжание только усилилось.

— Так ить, фляжку вам набрать? Вроде вода в ней была, а не водка, — напомнила Настя, а душенька перестала жужжать и звякнула в боевой колокол.

— Какая фляжка? — не понял я.

— В авоське вашей была. В газетку завёрнута, — растерялась вдова.

— Ну, тётенька-беда, вам удивительно повезло, — обрадовался я. — Неси её сюда.

Настя собралась идти, но я вовремя вспомнил, что она еле ходит, и попросил сказать, где найти фляжку, а самой немедленно идти в комнату и лечь на диван. Настя с подозрением покосилась на меня, потом вздохнула и сказала, что фляжка в ванной, после чего уковыляла в комнату с диваном.

Я рванул за фляжкой, но дверь в ванную оказалась запертой.

— Кто там? — спросил из-за двери одиннадцатый. — Я умываюсь.

— И дальше умывайся, только фляжку отдай, — потребовал я.

Одиннадцатый щёлкнул шпингалетом, приоткрыл дверь и вручил мне фляжку с остатками чудодейственной воды, которую я подхватил, как драгоценный сосуд, и пошёл к Насте.

— Пей всё, что есть, — приказал ей. — Сразу полегчает. У тебя же переломов нет?

— Нет. Но я крепко ушиблась, когда свалилась с козырька, — пролепетала она и залпом выпила остатки воды.

— Теперь отдохни, а я на кухне побуду. Как полегчает, приходи, посоветуемся, что дальше делать.

«Так-так. План нужно менять. Может, одиннадцатого оставить с Димкой, а её домой вернуть? А если с бедой опоздаю? Выкручусь как-нибудь. Точнее, вкручусь в соседний мир, потом полечу на Фортштадт, а там мигом к Стихии», — закончил я планирование и встретил умытого одиннадцатого. Вернее, увидел его напротив себя, за обе щеки уминавшего оладьи.

— А они что кушать будут? — устыдил напарника.

— Она ещё наделает, — оправдался близнец.

— Я решил тебя на хозяйстве оставить. С Димкой. Тихо, боец. Косичек ему заплетать не нужно, а вот кормить и поить будешь. Всё ясно? — сказал я строгим командирским тоном.

В кухню впорхнула пробудившаяся от короткого забытья Настя. Она бросилась ко мне и поцеловала в щёчку, а из её посвежевших глаз брызнули слёзы проснувшейся радости жизни.

— Вы не улетите? Я вам, что угодно сделаю, — пообещала она златые горы.

— Дашку собирай. Домой вас отведу, а там что захочешь, то и делай, — пробурчал я, не обрадовавшись второму в жизни поцелую. — Выздоровела, что ли?

— Я себя так хорошо ещё никогда не чувствовала. Смотри, — сказала она и начала разбинтовывать ушибленную ногу.

— На голые ноги мне ещё рано глазеть. Censored. Понятно?

По выпученным глазам одиннадцатого, я понял, что сказал какую-то несусветную ересь.

— Сен… Что? — переспросил напарник.

— Забудь. Все забыли и начали собираться, — потребовал я.

— А у меня тут ничего нет, — растерялась Настя.

— Собирай ребёнка в дорогу. И флягу водой наполни, — скомандовал я и принялся за яичницу.