Сага о Головастике. Кристальный матриархат

Глава 25. Кубанские перекрёстки

— Очухался, ирод? Всё утро плакал во сне. Бредил о чём-то. Меня ногой отталкивал. А ещё взрослый называется. Не стыдно тебе, дяденька посредник? — насмехался надо мной Димка с утра пораньше.

— Когда тебя увидел, тогда и прослезился, — признался я, почувствовав на лице невысохшие ночные слёзы.

— По мамке соскучился? — посочувствовал Настевич.

— По папкиному ремню, — крякнул я и вскочил с дивана, собираясь в ванную.

— Ругаться не будешь? — потупил глазки младший коллега.

— Что натворил?

— Крестики из твоего пиджака достал и мамке отдал. Она их сразу на нитку, и мне, и себе на шею. А два других приготовила для Дашки и её мамки, — признался напарник в содеянном.

— Это давно нужно было сделать. Я про них напрочь забыл. Больше никаких сюрпризов? Говори быстрее, а то, я… Опаздываю к поезду.

— Ничего плохого. Я за завтраком всё остальное расскажу, — пообещал Димка.

* * *

— Докладывайте, — велел я мамке и сыну, сурово взирая на место, на котором бессовестно отсутствовала новая буржуйка.

— Не успели мы. Но там всё, как надо справили. Ей Богу, один в один получилось. Разве что, тряпки разных цветов, — доложил Димка.

— А как ближайшие родственники? — всё ещё строго спросил я у Насти.

— Ой, спасибо тебе… — завелась она с пол оборота.

— Конкретно, пожалуйста. Я и так ночи напролёт рыдаю, — пресёк я лишние сантименты.

— Всё хорошо. Теперь мы вместе. Теперь мы смелее. И друг за дружку будем горой. Теперь на душе намного легче будет. Спасибо тебе, — отрапортовала вдова, собравшись с силами.

— Теперь точно всё будет по-другому. Стало быть, пора мне с Димкой дверь к соседям долбить, — сказал я самоуверенно, будто знал, как это делается. — Кстати, у вас сейчас два шкафа?

— Два, — испугалась чего-то Настя.

— Который просверливать будем?

— А это удобно? В шкафах дырки? Как мы к чужим людям…

— Эти чужие ещё вчера были такими родными, такими слезливыми. Если хотите общаться, значит, понадобится к ним лазейка. Так что решайте, узнавайте, договаривайтесь. А мне в Закубанье пора. Обещал там с бумагами разобраться, — сказал я и встал из-за стола. — Кстати, если решитесь на проход в зазеркалье, знайте, что он великой тайной будет. Никому постороннему ни-ни! И веточек, как в букете приготовьте пару штук. С Димкой ими в бурении шкафов потренируемся.

Я отправился на лоджию, а Настевич увязался за мной.

— Я вчера не работал и сегодня не буду? — спросил он обиженным голосом.

— А кто мамку туда-сюда по мирам таскать будет? Я? Быстро разберёшься и ко мне в станицу, — наказал пострелу.

— Шкафы что, с дырками будут?

— Нет же. Просто, открываешь леву дверцу, входишь в шкаф и закрываешь за собой. Дальше внутреннюю дверцу сверлишь и… Айда в твою комнату, покажу, как всё будет работать, — перестал объяснять и собрался показывать на Димкином гардеробе, заодно домысливая, что и как нужно будет делать.

А Настевич с детской шалостью, смешно стучась в левую торцовую дверь «Трио», уже входил в шкаф. Потом, прикрыл её за собой, потом, стучался в левую внутреннюю, и так далее. Благо, что ни полок, ни вешалок в его зазеркалье пока не было. Несколько раз я вытерпел его баловство, а потом потребовал сделать ещё раз правильно и серьёзно.

Димка всё повторил быстро и точно, но, всё равно, рассмешил меня, поздоровавшись на выходе:

— Здравствуй, двадцать третья мира города Армавира.

— И запомни: это не шутки. Мне девчушка всё объяснила, когда во сне её видел. Точно не помню, как дело было. Зато знаю теперь, как проходы между мирами строят. А я о таком знании, знаешь, как долго мечтал.

* * *

Настя и Димка остались дома, а я, сговорившись с Кристалией о сверхзвуковой доставке к Ольговичу, взял все стопки накладных и сложил в авоську, чтобы забрать с собой. Потом выгреб из консервной банки жменю серрубликов и замер, готовясь к старту.

— Можно, — выдохнул, когда не смог вспоминать, что же видел во сне о Закубанье.

Кристалия, как мастер своего дела, сначала плавно вынесла меня на улицу, а потом так рванула в сторону Фортштадта, что я сразу же захлебнулся от встречного ветра.

— Кх-кх-хорошо, что так быстро, — откашлялся я, а потом поблагодарил двадцать вторую за быстроту. — Спасибо, мастерица.

Потом пошагал по станице, надеялся услышать быстроногое эхо «крест-крест».

— Крест! Крест! — возопило вовсе не эхо, а любитель шашек наголо Чехурда. — Ведьмак вернулся. Крестик твой осквернить чаял. Еле успели его из петли вытащить, а то бы точно на нём удавился.

— Не может быть, — поразился я до глубины души. — Сведи меня к поганцу.

Чехурда пошагал в сторону сараев для хранения ящиков, верёвок и прочего колхозного инвентаря, на ходу рассказывая о чрезвычайном происшествии.

Толпу станичников я услышал издалека. Некоторые из них то и дело требовали отрубить шашкой голову, другие грозили сжечь колдуна. И обязательно быстро и без покаяния, пока тот не вспомнил свою силу и не навредил закубанцам.

— Оказывается, ты здесь не один любитель шашкой махать, — обратился я к провожатому.

— Уже пробовал, — признался Чехурда и погрустнел. — Не поднимается рука, и всё тут. Какая никакая, всё одно живая душа, хоть и колдовская. Не поднимается. Он и сам как умолял, чтобы его пришибли. Всё жалился, что даже на том свете наш крест видно, и нет от него покою всем чёрным душам. Особливо его. А он и живет в аду прямо под нами.

Мы дошли до бузящих фуфаек, которые тут же затихли, обратив ко мне горящие праведным гневом взгляды.

— Что делать с ним? Крест, а Крест? — спрашивали меня, а я пробирался сквозь закубанцев, снова собранных вместе очередным незаурядным событием.

— Вам бы делом заняться, — посетовал я беззлобно. — А с этим, ненастоящим, я с Ольговичем быстро улажу.

— Отпустишь его? — возмутилось несколько голосов кряду.

— Поживём увидим. Где Степан? — спросил я, так и не увидев своего знакомого.

— С Яшкой в складу, — доложил Чехурда.

Я шагнул в сарай, где увидел опутанного в цепи с навесными замками колдуна Ясеня и агронома Ольговича, сидевшего рядом и задумчиво курившего папиросу.

— И ты туда же, — начал я с порога. — Не видишь, что это не ваш колдун?

— Ясное дело, что не наш. Но, вдруг, он сменился так, что не угадываемый стал?

— Я не ваш, — заявил несостоявшийся висельник. — Я из другого теста, и из другого места. И не колдун я вовсе.

— На кой ляд на крестике удавиться хотел? — вспылил Ольгович.

— Приспичило мне. Ан, не вышло. Я, почитай, с полуночи уже на нём висел, но не удалось. И ногами дёргал, и узел руками потуже затягивал, ан, напрасно всё, — пожаловался Ясень на судьбу-злодейку и неудачу с самоубийством.

— Может, отправишь своих на работу? — обратился я к Степану.

— А с этим что? — удивился он в ответ.

— С этим разберёмся. Крестим его в нашу веру, окропим кубанской водой и прогоним взашей, — предложил я свой план.

— Не выйдет у вас ничего. Я уже пробовал креститься и святой водой обливаться, — громыхнул цепями колдун.

— Зато я не пробовал. Сам-то согласен очистить душу? — рявкнул я на самоубийцу.

— Никак не получится. Хоть и был я промеж своих никчемным да завалящим, и никому большого зла не делал, а так, по мелочи. Всё одно, не выйдет у вас меня в мир ко Христу вернуть, — поведал он уныло.

— Я своих разгоню, а ты пока по душам беседуй. Только не развязывай. Мало ли что. Я потом за заказом и к тебе… К вам, — смягчился Ольгович, вспомнив про ведьмака.

— И у Федота крестиков с десяток возьми, — попросил я Степана.

— Меня сама попадья крестила. Три раза пыталась. Три! Золотым крестом осеняла и молитвы читала. Ан, нет во мне Бога, туда мне и дорога, — продолжил плакаться никчемный и завалящий.

Мы остались одни, и, пока Ольгович вежливо просил станичников заняться делами, я начал беседу.

— Как тебя зовут?

— Яшка, — тут же соврал Ясень.

— Видишь, как ты к людям? Врёшь и не моргаешь.

— А ты почем знаешь, что не Яшка?

— Я всё про тебя знаю. И то, что ты Ясень. И то, что ты, вроде как, путешественник по мирам. И то, что ты бездельник и лодырь, — выложил я всё, что узнал о местных колдунах-посредниках. — Между прочим, уже многих ваших пощекотал и в молодые миры сплавил, — прихвастнул напоследок.

— Как так? Твоя работа? Всех нас под корешок? И мне поможешь с Макаром или Кармой встретиться? — взмолился колдун, а я вздрогнул при упоминании имени похожего на имя матери всех миров.

— А Карма те на что? — нехотя поинтересовался, чтобы не выказать интереса.

— В женских мирах Макар Добрым работает, а в мужских Карма. Она душевный урожай косит, но тоже Доброй числится, — поведал ведьмак.

А я крепко задумался об устройстве смерти в мирах второго круга и заподозрил, что и в Скефии Добрую тётеньку так величают.

— Как тебя мамка назвала? — повторил я вопрос.

— Ясенем. И все мы Ясени были, покуда пропадать не начали. Ты, что ли, всех нас… — признался колдун, но вопрос свой так и не задал.

— Я только здешнего выгнал и в двадцать четвёртый сплавил. Правда, предварительно дурь из него выбил. Точнее, выкурил. А другой, который жил в двадцать четвёртом, тот сам в молодые миры зачем-то умчался.

— Ясное дело зачем. В запертых мирах такое можно сыскать! Такую силищу, — начал ведьмак с мечтающим взглядом.

— Колдовскую? — уточнил я.

— Нет конечно. Но знания в нашем деле, вот, где сила. Предвидение. Ворожба на лечение. На пользу людям, кстати. Может, и чародейство, конечно. Кто же правду скажет, когда туда отправляется.

— Так ты зачем себе шею свернуть пытался? — перешёл я к его ночной горячке и попытке смертоубийства.

— Поначалу смерти алкал. Я же все ваши перемены заранее чуял. Потому каждый день сюда заглядывал. Из норки красной следил. А когда вы крест водрузили, тут же захворал чёрной душонкой. Места себе не находил. Всё хотел что-то хорошее сделать, как Крест ихний. Да, где уж мне, — махнул бы на себя ведьмак, но был опутан цепями.

— Начнём с того, что Крестом они меня обзывают, а продолжим тем, что и ты можешь своим помогать, как здешний Ольгович. Я-то сам мальчишка ещё, а только и меня жизнь заставила переменами заняться. Так что скажешь, чернокнижник ты наш? — спросил я у ошалевшего собеседника.

— Чудес не бывает. Это я тебе, как колдун говорю. Чужие милости за чудеса выдают, знаю. А своих, рукотворных, не бывает. Даже если душу заклал.

В сарай вернулся Ольгович и протянул холщовый мешочек с крестиками.

— Я с десяток просил, а тут на целую станицу, — возмутился я в шутку.

— На целой станице и стар и млад уже с такими, — похвастался он. — Заявку читать будешь?

— На кой она мне? Вот тебе бумаги. Заполняй, и с Ясенем их отправим, — сказал я Ольговичу, а тот так и сел от удивления.

— Как, с Ясенем? А я? А куда? — забегали у Степана глазки.

— Хата у тебя целая? — вернулся я к самоубийце.

— Была целой. Так мои же соседи на меня не в обиде. Я же никому ничего, — побожился колдун.

— Крестик святой не побоишься надеть? — продолжил я строго.

— Говорил же, не поможет, — с горечью в голосе сказал Ясень.

— Возможно, не поможет. А сам не забоишься пламенем истинной веры опалиться? Ожог во всю грудь в форме православия выкалить, аки железом? Не дрогнешь? Тогда из тебя вся порча выскачет, как конфетти из хлопушки, — пообещал я, припомнив ночное видение и прошлый опыт общения с колдунами.

— Ан, не забоюсь. Давай сюда свой ожог! То есть, крест. Крест от Креста. Давай! — потребовал Ясень и громыхнул веригами.

— Может, развяжем его? — замялся Ольгович. — Негоже… Не по-людски человека в оковах крестить. По доброй же воле он?

— Развязывай. Он не опасный. Я проверил. А если перекрестим его, с нами пойдёшь в его мир? — спросил я у жалостливого агронома.

— На тот свет? — обмер Степан и побледнел.

— На какой ещё тот свет? — возмутился Ясень. — Не смог я на тот свет пройти. Не смог. А живу в таком же мире, только другом. Айда со мной. Увидишь, ежели не испугаешься, — развязался колдун и от цепей с замками, и языком.

— Как же это? Ты же скованный был, — ещё больше опешил Ольгович и получил из рук ведьмака цепи с замками.

— Быть-то был. Только по своей воле. Крестите уже! — прикрикнул на нас Ясень и, разодрав на груди рубаху, упал на колени.

— Рановато ты, — смутился я, взглянув на резные крестики. — Они пока без ниточек.

— Ежели в них такая силища, как вы говорите, то клади их на грудь, и всё тут. Коли влепятся в неё животворным огнём, так я только рад буду. Ей Богу рад, — потребовал ведьмак и, свалившись на спину, раскинул руки в стороны, словно сам приготовился к распятию.

Ольгович показал мне глазами, чтобы не тянул, а начинал обряд, то ли жертвоприношения колдунов, то ли их перекрещивания в нормальных людей, и я, вытащив из мешочка крестик, недолго полюбовался работой Федота-игрушечника, а потом начал.

— Помоги нам, милостивый Боже, — сказал громко и кратко, за неимением знаний о соответствовавших такому случаю молитвах, и с размаху влепил в грудь Ясеню подобие затрещины, оставив на ней первый крестик.

«Если не сработает, пусть от взбучки хоть немного да почешется», — успел подумать о своей новой роли крестителя.

— Батюшки свят! — не своим голосом завопил Ясень.

— Не ври. Я не больно, — пожалел я о легкомысленной оплеухе.

— Смотри. Дым, и правда, валит. И палёной плотью несёт, — струхнул Степан и отошёл подальше от бывшего самоубийцы и меня, оплеухокрестителя.

Из-под руки никчемного чародея, которой он прижал крестик к груди, а не отшвырнул прочь, повалил тот самый чёрный-пречёрный дым, который из другого, местного чернокнижника, шёл изо всех его боков. Ясень захрипел, застонал, но муки переносил стойко. Лежал, дёргал ногами, но крестик из палестинского дерева удерживал на груди не переставая.

— Откинь его, а то сгоришь, — посоветовал Ольгович колдуну.

— Ни за что. Он мне плоть сжигает, а душу оттаивает. Я такой радости с малолетства не чаял. Пусть дотла спалит, ан не отпущу его, — прохрипел страдалец и продолжил корчиться и дымиться.

А дым, то валил из Ясеня клубами и разбрасывал вокруг нас хлопья сажи, которые сразу же исчезали, то еле шипел из-под его руки желто-белыми струями со зловонием из смеси палёной плоти и незнакомого запаха выжигаемой из бессмертной души скверны.

Почуяв неладное, к нам на огонёк начали заглядывать станичники, которых успокаивал Ольгович своими несерьёзными, но очень действенными словами.

— Крестим мы эту обезьянку рогатую. Сначала осмолим, чтоб на мужика походила, а там глянем, что из неё выйдет. Ежели после Крестова крещения оклемается, пусть себе дальше бедует и мыкается, — говорил он труженикам полей, жаждавшим в прямом смысле жареных колдовских новостей.

Через пару минут дым прекратился, будто его и не было, а вот, запах жареной плоти задержался в сарае надолго.

Ясень перестал стонать, дёргать ногами, и отключился, лёжа на сырой земле Закубанья.

— Прикроем его тряпицей? — сжалился над бывшим злодеем Ольгович. — Такого крещения я ещё никогда не видел.

— Прошлого колдуна мы почти так же крестили, — напомнил я. — Пока он вылёживается и дозревает до православной жизни, трогать его не будем, а займёмся делом.

Я вытащил из авоськи книжечки бланков и начал читать их первые странички.

— У тебя на Майкопский тарный заявка? — уточнил у Степана.

— Бочки, конечно, нужны. Но и всё остальное тоже, — замялся агроном.

— Ты хоть знаешь, где что делают? В этих бланках только названия заводов и фабрик.

— Всё знаю. Стекло и удобрения в Невинномысске. Пиломатериал в Майкопске. И дальше по стране имеется. На Тяжмаше станки. В Екатеринодаре полиэтилен.

— Значит, нам нужны майкопские накладные, чтобы… — только я собрался рассказать о пробной самодоставке, как меня бесцеремонно прервал очнувшийся Ясень.

— Сверху бланка читай его номер. Первые две цифры и есть прозвание мира. Их с такой нумерацией давно кто-то надоумил. Это чтобы знающие люди могли отличать, — бодрым голосом рассказал он и встал, всё ещё не отнимая руки от груди.

— Полегчало? — спросил его сердобольный Ольгович.

— Ещё как полегчало. Так полегчало, что хоть на крыльях летай, — похвастался Ясень.

— Я те полетаю, — притормозил я его восторги. — Для дела таланты береги. Нам сейчас о доставке грузов думать надо. И не говорите, что магией займусь. Я сейчас время двигать буду, а потом и вас этому обучу. Чтобы на благое дело новыми умениями пользовались, — запугал я обоих сразу, и новообращенного, и старовера.

— Тьфу, на тебя. Как ты со временем бороться собрался? — почти одновременно спросили меня Степанка и обезьянка.

— Не буду я ни с чем бороться. Для порядка дату другую отпишу, и всё. А заказ тут же оформят задним числом. На примере показывать нужно. Вы, как Димка, ей Богу, — перестал я объяснять то, что сам до конца не понимал, и приступил к эксперименту. — Что у тебя с тарного? Пиши вот в эту заявку, — протянул Ольговичу требование из двадцать второго Майкопска.

— Чем писать? На чём? — отмахнулся он. — Пошли, как люди, в конторку. И не переживай, Ясень. Я тебя в обиду не дам.

— А кто я теперь? Ясень или Яшка? — опешил бывший колдун. — Вы же мне имени не дали. Ну, по святцам.

— Когда тебя попадья крестила, как называла? — нашёлся я первым.

— Иаковом.

— Перед Богом теперь ты Иаков, а перед нами Яшка или Ясень, всё одно, — решил за всех Ольгович. — На что нравится, на то отзывайся. Теперь ты уже не обезьянка, так что, имеешь полное право на выбор имени.

— Согласен. Поделом. Побуду жареной обезьянкой. Когда осознаю, что достоин христианского имени, тогда и посмотрим, кем стану, — решил Иаков-Яшка-Ясень, а я для себя мигом окрестил его «И-Я-Я».

Под изумлёнными взглядами станичников мы проследовали из сарая в конторку Ольговича. Все вокруг так и замерли, забросив строгание капусты, явно разочаровавшись благополучным исходом моего перекрещивания. А сам крестник, прижимая руку к груди, ковылял за нами последним. Ещё и клочьями разодранной рубахи размахивал, словно вновь обретёнными ангельскими крыльями, и озирался на уже беззлобные взгляды закубанцев.

В скромной конторке похожей на купе вагона мы разместились вокруг столика Ольговича. По-видимому, он занимал невысокую должность у мамки, о которой я так ничего и не узнал.

Степан вытащил бланки из авоськи и только начал раскладывать их на столике, как И-Я-Я тут же вмешался.

— Разделить бы? Чтоб без путаницы, — попросил он жалобно, беспокоясь, что не получит причитавшихся бумаг.

— Делите, — разрешил я и, откинувшись спиной к стене конторки, не на шутку задумался, как же теперь сделать так, чтобы и веру в Бога не затронуть, и самодоставку представить, дабы потом мои крестники с ней справлялись без опаски.

Иаков с Ольговичем закончили шуршать бланками и уставились на меня вопросительными взглядами, ожидая окончания командирских терзаний.

— Пиши, — взялся я инструктировать. — Начинай с малого. С Тарного и его бочек. Срочно нужны, значит, так и пиши. Я сегодня кое-что во сне видел, но до конца не понял, как всё работает. Со временем этим, с доставкой, с заказом.

Может, туда сначала слетать нужно, чтобы на склад заглянуть, а может, и так всё получится. Сочинил пожелание, расписался, оплатил, да и вышел встречать грузовой дирижабль, — размышлял я вслух, а мои ученики, раскрыв рты и глаза нараспашку, замерли, как в детской игре «Море волнуется, раз».

— А оплачивать доставку и товар, каким образом? — первым очнулся Яшка.

— На готовое требование кладёшь деньги и ждёшь, пока двадцать вторая их до адресата сплавит. И там на месте сама всё устроит.

Если сработает, деньги мигом исчезнут, а на бланке печати с подписями появятся. Потом иди на улицу и молись, чтобы твою бандероль по дороге не растрясли. Я всё это видел в вещем сне. Как с вами да с божьей помощью фокусы такие показывал. Хорошо ещё, что в ваших мирах с ними проще. В моих таким ни за какие коврижки не займёшься. Строго у нас с фокусами, — выдал я всё, что наскрёб в душе и памяти своим взрослым ученикам и последователям.

— Ты, что же это, не из нашего мира? А откуда ты, Крест? — изумился Ольгович.

— Как я понимаю, он из первого круга, — успокоил его бывший ведьмак.

Но Степан ничего и слышать не захотел про какие-то круги, а задрожал всем телом, откладывая урок по сдвиганию времени и бочкотары на неопределённое же время.

— Какой ты квёлый. Чудес полон лес, а он только в колдунов верит. В то, что Бог разрешает чадам своим помогать, ты верить должен, а не в таких-сяких, каким я был ещё утром, — успокаивал Ясень нового товарища. — Не можешь в своём мире дело начать, тогда айда в мой. Денег, правда, совсем мало у нас. Так мы с малого и начнём. Лодку хоть одну пригоним, а то, урожай до морозов в поле останется, — разошёлся И-Я-Я не на шутку.

— Дулю с маслом, — пришёл в себя Ольгович и начал заполнять требование. — Казак не дурак. Казак первый смельчак, — приговаривал он и строчил пером по бумаге. — Готово. Класть рублики?

— Сколько нужно? — спросил я, понадеявшись, что денег хватит не только на заказ агронома, но и на заказ И-Я-Я.

— Туточки всё. До копеечки, — сказал Степан и потянулся к железному ящику с навесным замком. — Для тебя собирали. В уплату и расплату. Так я возьму на дело?

— Отсчитай сколько нужно и клади на бланк, а то уже дрожу от нетерпения, — скомандовал я.

— Стоять, ироды. А дату, кто за вас править будет? — спохватился Ясень.

— И правда, — перепугались мы с Ольговичем.

— Какую ставить? Я своей рукой впишу, — предложил агроном.

— Пару недель от сегодняшней отними и вписывай, — напомнил я и затаил дыхание.

Ольгович дрожавшей рукой начеркал дату, будто намалевал магические руны, разгладил бланк и замер с горстью серебряных рублей в кулаке.

— Клади уже, — взмолился Иаков.

— Кладу, — скомандовал себе Степан и опустил кулак с монетами на бумагу.

Ольгович осторожно разжал ладонь и одёрнул руку. Сразу ничего не произошло, а только через минуту, когда мы уже потеряли надежду, монетки беззвучно и бесследно исчезли. Моментально. Без всякого постепенного растворения. Блым! И всё.

— Вот те на! — удивился И-Я-Я. — Сразу тебе и печати, и подписи. А гроши-то до кассы дошли? — спросил он у бланка.

— Дошли, — пообещал я и почувствовал, что в конторке стало невыносимо душно.

— А что оплатил? — пристал Ясень к агроному.

— То, что они на своём заводе мастерят, то и оплатил. Всего, так сказать, понемножку, — ответил ему Ольгович. — Уже можно встречать?

— Айда, — раззадорился Иаков. — Или вы «айда», а я под арестом пока? Вдруг, никто не поверит, что это не моих рук дело, а Божиих.

— Видели они такое. И не один раз. Пошли все вместе, — отправил я всю компанию на улицу.

Мы вышли из конторки и начали глазеть вверх по течению Кубани. День был погожий, ясный, а белые горки облаков поодиночке разбрелись по небосводу, соблюдая межу собой приличные небесные расстояния.

Яков запахнул полы своей рубахи, дабы не выглядеть законченным оборванцем перед поднявшими головы станичниками, заинтересовавшимися нашими ожиданиями. А я так и не узнал, что же там выжег на его груди маленький деревянный крестик, который он теперь держал наготове, чтобы в любой момент откреститься от старой знакомой нечисти, да и от злопамятных станичников тоже.

— Дирижабль! — завопили первые востроглазые фуфайки. — Пупырь летит. Штось тащит.

— Жги, коли, руби! — заорал, что было мочи, наш новообращённый друг, озираясь бегавшими глазками.

— Жги, коли, руби, — согласились с ним закубанцы, не взглянув на запевалу.

К станице подлетел дирижабль Димкиной усовершенствованной конструкции и, никого не дожидаясь, опустил обёрнутый брезентом груз наземь. Потом ловко отщёлкнул крюк от верёвочных петель, да и взмыл себе в небо, не здороваясь и не прощаясь.

— Спасибо! Спасибо вам! — закричал я, разряжая обстановку недоумения, пока никто не дозрел до вопроса, а кто же был на том дирижабле.

— Получилось, — выдохнул Ольгович и, ничего не соображая, поплёлся обратно в конторку.

— Ты куда это? — возмутился я в шутку. — За день одного рейса вполне достаточно.

А он и не собирался заполнять требования для следующей доставки. Просто, от переизбытка впечатлений и новых знаний, побрел себе, куда глаза глядят, пытаясь переварить и усвоить правила игры со временем, заказами, серрубликами и родным миром.

— Бойся своих желаний. Бойся! — как юродивый пророчествовал Иаков. — Возьмут, и сбудутся. Будешь потом ходить, как пришибленный.

— Разбирайтесь с грузом, — выдохнул станичникам свою последнюю волю умиравший старый Ольгович, а новый, соображавший и принимавший мир таким, каков он есть, приготовился вот-вот народиться на смену своему предшественнику.

— Ко мне? — предложил бывший ведьмак. — Его с собой брать без толку. Как во сне ноги переставляет. Хорошо, от нас не отмахивается, аки от нечистых.

— Когда прикажешь его перевоспитывать? Моё времечко на исходе. Я не сегодня-завтра домой возвращусь, — объяснил я по-простому.

— Тогда ой. Тогда сам его под ручки и в норку. Боюсь, меня в роли проводника на тот свет местные ещё не готовы увидеть. Камнями закидают и крестиком твоим не отмашусь.

Мы подошли к Степану, свалившемуся спиной к сараю и безразлично взиравшему на суету при разгрузке бочек, клёпок и другой мелочёвки, только что и собственноручно заказанной им, как заместителем мамки Ольги, хозяйки Закубанья.

* * *

— Всё одно не пойму, как ты нас без красной норки сюда спровадил? — крестился Иаков, не переставая, и радуясь новой обязанности христианина, и испугавшись «молниеносного» переноса в Ливадию, прямо тут же, не сходя с места, у стены покосившегося сарая.

«Двадцать третья Кармальевна, позаботься об Ольговиче, чтобы твоего Степана не смутить. Пусть побудет сокрытым», — вежливо попросил я хозяйку мира.

А Ливадия, проявив капризный характер, начала забрасывать нас снежками, остужая мою буйную голову и, наверное, ревнуя соседского Ольговича, а вот, за что она ополчилась на родного Иакова, я так и не понял.

— Сгинь! Сгинь! — заверещал Иаков, мигом превратившись в Ясеня.

И Ольгович, и Ясень, да и сам я, перешагнув в Ливадию, обернулись в малых детишек и отмахивались от огромных снежков, из ниоткуда влетавших в наши лица и тут же рассыпавшихся, не причинив никаких неудобств и никаких сколь-нибудь значимых страданий.

Я рассмеялся «тёплому» приёму, а когда увидел хохотавших взрослых оболтусов, догадался, зачем нас осыпали отрезвлявшим холодом.

— Играется? Играется, — сообразил Степан и расшалился, напрочь забыв, как ещё минуту назад нервно кивал, давая согласие на экскурсию на «тот свет», только так называя родину Иакова.

— Приготовься. Сейчас знакомить тебя будем, — предупредил я его.

— Что же это такое? — поразевали рты мои сотоварищи от ещё большего изумления, когда Ливадия перестала играть в снежки и задула на нас теплом, подсушивая промокшие головы и одежду.

— Фен, как в парикмахерской, — объяснил я, а сам мысленно поблагодарил мир за урок.

— Чудеса, — хором выдохнули подсушиваемые.

— Сразу объясняю. Если снегом или морозом в лицо – вы не правы. Тёплым воздухом или зноем – правы. «Да» и «нет». «Правильно» и «неправильно». Разницу быстро поймёте. А если грубо что-либо нарушите, приморозят до такого градуса, что глаз не откроете. В моём мире так, значит и в вашем так будет.

Теперь, Ольгович, о тебе и твоей временной невидимости. Коротко скажу, что ты с нами, и тебя мы с Иаковом зрим. А твой близнец, который здесь проживает, и все прочие жители тебя не зрят. Пользуйся этим, раздавай подзатыльники кому охота, на кого зуб свербит.

А ты, Иаков, авоську с документами сюда и шагом марш за своим Степаном, — закончил я речь командира и уселся спиной к сараю, ожидая исполнения распоряжений.

— Как это, близнец? Нас что, таких Степашек много? — задумчиво спросил у себя Ольгович, глядя на руки и пытаясь представить свою невидимость.

— Много. Только в этот раз, извини, но знакомить тебя не буду. Проспишься назавтра и поблагодаришь. Или проклянёшь, мне всё едино. Тебе с этими знаниями жить, да миром родным дорожить.

— А в нашем Закубанье со мной в снежки не играют, — с грустью в голосе выговорил невидимый.

— Отставить хандру, — взбодрился я, увидев Иакова со вторым Ольговичем. — Вон, со свиданьицем тебя.

Кристалийский агроном подпрыгнул вверх, выстрелянный, как из пушки и вытаращился на своё независимое отражение, бодро шагавшее к нам и подозрительно нас разглядывавшее.

— Это он на меня косится. Я ему не нравлюсь, а не ты, — попытался я хоть как-то его успокоить.

— Здравствуйте, — поздоровался Степан из Ливадии.

— Неправильно здоровается, — заверещал Кристалийский и вплотную подошёл к «отражению».

— Жги, коли, руби! — поправил единомирца Иаков.

— Жги, коли, руби, — исправился Ливадийский.

— Кубань как мамку люби, — поздоровался я в ответ.

— А сейчас правильно, — цыкнул сквозь зубы Кристалийский. — Неужели, я тоже такой квёлый? Я же себя казаком считал. А тут… Тьфу, на меня.

— Не мешай. Ещё за бесов нас примет и сбежит, — зашикал я на своего Ольговича.

— С кем разговариваете? — заметил нашу перебранку Ливадийский.

— Сомневаются они. Не верят, что ты у нас казак. Квёлый ты, на их взгляд, и слабоумный. Потому и оберегают тебя от «старого» знания, — выдал нас с потрохами Иаков. — Не испугаешься, как я, перекреститься в новую веру?

— В какую ещё веру? Какие знания? Вы зачем меня глупостями от работы отвлекаете? — накинулся на нас Ливадийский и тут же получил снежком в лоб.

— Неправ. Нет. Не так, — растолковал Ясень значение снега.

— Твои фокусы? — спросил двадцать третий Степан у бывшего колдуна.

— Если мои, что с того? Тебя люди пришли на ноги поднимать, а ты «отвлекаете». От чего? От нищеты и безбожия? Я, вон, и то перекрестился да от скверны избавился. Крест, дай мне один крестик, пожалуйста. Я этого неверующего от сглаза избавлю. Авось, соображать начнёт, — разошёлся Ясень с перевоспитанием.

— Про дело, про заказы говорим. Потом мы с Ольговичем домой, а вы тут без нас милуйтесь. А крестик, нате, — протянул я подарок из мешочка. — Не забудь, что он сам знаешь, какую силу имеет. Ну же. Шевелитесь! — решил я ускорить знакомство с беспилотными заказами и возвратиться на сверление шкафа.

— У него же ни грошей, ни вошей, — растерялся Иаков. — У меня имеется пара крупинок. Пара десятков крупинок, — решил он выдать секрет, стараясь стать настоящим христианином.

— Что происходит? Незнамо откуда к нам благодетели пожаловали? Перекрещивают в свою веру. С демонами беседуют, — пробурчал Ливадийский, получив из рук Иакова крестик.

— Лодка нужна? — не вытерпел я. — Бочки нужны? Что ещё этому Фоме Неверующему требуемо, Иаков?

— Всё ему требуемо. Только портки он обмочил. Боится, что душу из него вытрясете и сушиться вывесите, — складно изрёк бывший колдун.

— Деревянный он. Как, впрочем, и я, — окончательно расстроился двадцать второй.

— Заглянем к тебе в контору? — спросил я у местного Степана.

— Милости просим, — согласился тот нехотя.

Мы всей гурьбой ввалились в купе, где Иаков мигом вытряхнул из авоськи требования и заявки.

— Спрячешь в железный ящик. Уговор? — обратился я к аборигену.

— Спрячет, — пообещал Ясень вместо Степана.

Я протянул бланк требования невидимке и скомандовал:

— Заполняй, брат Хоттабыч. Дату малюй такую же, как давеча. Лодку одну отпиши, а бочек и клёпки с обручами столько, сколько в одну влезет. Потом, когда образумятся, тогда сами пусть, что захотят, то и заказывают.

Степан Хоттабыч наморщил лоб, вспоминая, сколько бочек с клёпкой влезло в одно «Закубанье», а потом начеркал в накладной всё, о чём вспомнил.

— Колдовством занялись, — решил Ливадийский, увидев, как на бланке появились надписи от скакавшего в воздухе пера.

— Вот опять он. Крестик не тереби. На нитку его и на шею. Это мне можно. Чтобы я готов к обороне от старинных дружков был, — огорчился за земляка Ясень. — Может, уже проявишь его? Второго «его»? — попросил он меня.

— Гляну, как встретит воздушный подарок, потом решу с их свиданием, — остался я непреклонным.

— Крест, а Крест. Смилуйся над… Мной вторым, — запутался в себе Кристалийский. — Он, вроде, ничего.

— Некогда мне вас воспитывать. Помнишь, как сам этот мир адом обзывал? А у меня таких, как вы, знаешь сколько? — разнервничался я не к месту, пытаясь сосредоточится на переводе денег в Майкопск. — Пиши дату, подпись, и заканчиваем. А ты, Иаков, тащи сюда свою лепту.

— Я мигом. Я рад. Ой, как рад, что дожил, — заголосил Ясень и выбежал из конторки. — Сподобился-таки. Дождался перемен…

— О чём вы? Кто ты такой? Кто тут с тобой? — окончательно потерял связь с реальностью Степан номер двадцать три.

— Я Крест. Я ангел. Я бродяга между мирами. Я шутник между всеми вами. Я малец-оголец. Всем вам брат или отец, — вспомнил я присказку Угодника и просиял на всю Ливадию.

— Ничего не пойму, — замотал головой абориген.

— Сейчас или никогда. Прояви меня, Крест. Ну, пожалуйста! — потребовал сокрытый Ольгович.

— Хочешь близнеца своего увидеть, который за тебя челом бьёт и бумажки заполняет? — сурово взглянул я на Ливадийского. — Или слаб ты ещё на геройство да на мира переустройство?

— А что делать? — спросил он, а может, так неуклюже согласился.

— Вот мой вклад безвозмездный, — влетел в конторку Ясень с серрубликами наперевес.

— Так согласен он или нет? — устал ждать мой Ольгович.

— Сам не пойму, — отмахнулся я.

— Что ты не поймёшь? — спросил Ливадийский.

— Они оба не поймут, открываться тебе или нет, — разъяснил своему Степану Ясень.

— Открывайтесь, — потребовал двадцать третий.

— Сперва дело. Оплата заказа, — так и тянуло меня на грубость. — Я всех учить должен, а мне уже вас покусать охота. Пора, наверно, к мамке и папке уши массажировать.

— Сколько крупинок? — спросил Ясень у Кристалийского.

— Сорок пять. Не меньше, — вспомнил я оплату наличными в кассу майкопского тарного.

— Кладём пятьдесят, а сдачу пусть почтальон оставит на бумажке, — прошептал Иаков заполненному бланку.

Я добавил тридцать серрубликов на стол, чтобы получилось пятьдесят, и мы приготовились к таинству оплаты.

— Пусть сам положит, — потребовал я приобщить Ливадийского к делу.

Иаков высыпал наличность на ладонь своего Степана, который так ничегошеньки и не понял из того, что видел и слышал от нас, горе-учителей и горе-благодетелей. Хорошо ещё не капризничал и не сопротивлялся сговору по его участию в оздоровлении Закубанья.

— Сыпь аккурат на заявку, — объяснил Ясень, и Степан-XXIII по-царски низверг десницу с серрублями на требование с названиями, цифрами и датой.

— Кулачок отними. А то сам за лодкой улетишь, — рассмеялся над земляком Ясень.

Когда Ольгович одёрнул руку от бланка, мы увидели «сдачу» в виде остатка трёх серрубликов и двадцати копеек мелочи, за которыми изменения в требовании так сразу не разглядели.

— Вежливо получилось. Полный расчёт. Теперь я не испугаюсь переплачивать, — озвучил впечатления невидимый Ольгович.

— Хорошо мир в подружках иметь, — согласился Ясень.

— Сдачу забери, — сказал я Ливадийскому. — Пора навстречу небесной полуторке. Айда, казачки, глянем, какие дирижабли в краю, где ещё не ступала нога Димки-авиаконструктора, — подзадорил я присутствовавших и вывалился из душной конторки.

— Это не мои деньги, — упёрся местный царёк и наотрез отказался от сдачи.

— Двадцать третья, — обратился я к Ливадии открытым для присутствовавших текстом. — Выполни, пожалуйста, нашу заявку. И заставь своего твердолобого, как-нибудь помягче на всё смотреть. Приснись, что ли, ему, растолкуй всё. А то меня на всех не хватит. Я уже вот-вот закончусь, — перестал я валять дурака перед замершими видимыми и не очень закубанцами и уставился в небо.

— Дирижаблиус! — выдал Иаков иностранное словечко. — Слава Богу, и к нам пожаловали перемены. Рад я. Ой, как рад!

Я увидел точно такой же дирижабль, как и в Кристалии, мчавшийся к нам на бешеной скорости. Удивившись бессовестному копированию Димкиных идей, смутился тревожной мыслью о незнании всего того, что ещё этот пострел мог без моего присмотра натворить и изобрести.

— Какая ты шустрая, — двусмысленно намекнул я Ливадии, имея в виду и скорость жужжавшего дирижабля, и быстроту освоения идей соседнего мира, а потом завопил, привлекая внимание станичников к приближавшемуся воздушному судну. — Пупырь! Пупырь!

— К бережку поближе. К бережку, — запричитал мой Степан. — Вдруг, у них нечем посудинку к Кубани подтащить.

— К… — не успел я передать его просьбу по назначению, как вдруг, лодка с заказом оторвалась от дирижабля и с огромной высоты полетела вниз.

— Иттить иху, — вздохом прокатилось по станице.

А над падавшей бандеролью неожиданно раскрылся огромный оранжевый парашют, останавливая её свободное падение и медленно приземляя оную на правый берег Кубани, после чего дирижабль заложил руль на борт и, развернувшись над станицей, не сбавляя скорости, полетел обратно в Майкопск.

— А-ах! — прокатился следующий вздох по станице.

Закубанцы кинулись к берегу, разглядывать прилетевший подарок, а я покосился на Ольговича-невидимку.

— Ну что, брат, размагничивать тебя? Или пойдём уже до дому?

— Размагничивай, не размагничивай, а всё одно, убёг он к бережку. Из-за моего пожелания убёг. Вот, как всё сложно. Пусть делом занимается, а мы домой теперь учёными котами можем вернуться. Без парашютов у нас, так что с того? Всё ладно и складно у нас, — рассуждал Степан и шагал за мной в сторону пещеры, в сторону красной норки.

— Готовы, — передал я привет Ливадии, выказывая пожелание о возвращении.

— Ой, что это? Опять молния в глазах, — пожаловался двадцать второй Ольгович, перешагивая в родной мир.

— Поздравляю с боевым крещением. Мы вернулись. Можешь за мной не брести.

— Как так?.. Уже? Ну, спасибо тебе, Крест, за науку. Я теперь, знаешь, какой умный да разумный. С первого взгляда на себя, юродивого, прозрел, аки мудрец породистый, — запричитал мне вслед благодарный агроном. — Как есть, заново народился. Силой сильною обогатился. Злобой доброю на всякое безобразие. Руками сильными и не устающими. Глазами новыми да всевидящими. Обет тебе даю, что ничего не пожалею для родного мира. Для Закубанья и соседнего Армавира.