Сага о Головастике. Кристальный матриархат

Глава 19. Инспектор по колдовству и магии

— Жги, коли, руби! — загорланила внизу целая армия мужичков в фуфайках и подбросила шапки в воздух.

— Влипли, — заголосил я в ответ. — Видишь, что ты своей игрушкой наделал.

На месте нашей посадки оказалась толпа станичников, которые, как видно, давно поджидали нас. Не только поджидали, а ещё и наворочали пару таких же куч из мешков с капустой, и ещё неизвестно с чем.

— Не думал, что так получится. Я хотел… — начал оправдываться Димка.

— Чтобы сейчас же всё исправил. Пока буду о деле говорить, о крестике на Фортштадте, кстати. Перевози всё это безобразие на рынок. И помалкивай. Притворись, что вверху мамка в кабине сидит и рулит, и ори ей. Командуй, значит. Всё понял? Расхлёбывай. И про меня не забудь. А то оставишь здесь, как я тогда домой вернусь без дирижабля? А никак, — отчитал я рационализатора, а он сначала насупился, потом заблестел глазками, и под конец нравоучения вовсе расхохотался, как взрослый после смачного анекдота.

— Заеду за тобой, так и быть. Только, вдруг, они не попросят всё это на рынок везти?

— Сам предложишь. И платы за перевоз не бери. Ко мне отсылай. Всё одно же их лодку куда-то по течению унесло. Сейчас вон как гуляет Кубань. Так что, им в любом случае тебе в ножки кидаться остаётся. Не переиграй. Мужиком будь. Веди себя скромно. И больше не балуйся, а то я и тебя, и себя знаю. Начал с дирижабля, а закончил ракетой на луну. Ладно. Пойду, пока лишнего не сболтнул, — закончил я воспитательную лекцию и пошёл к шушукавшимся фуфайкам, к которым уже присоединились наши пассажиры после выгрузки пустых мешков.

— Отдать правый якорь, — скомандовал я и оглянулся для пущей убедительности на дирижабль с пилотом у грузовой площадки.

— Доброго вечера, — разноголосицей поприветствовали меня собравшиеся станичники.

— Жги, коли, руби, — поздоровался я, как положено. — Где Ольгович?

— К старшей убёг. К Ольге с докладом и выручкой, — отрапортовал уже знакомый Чехурда.

— Вам помощь ещё нужна, или как? А то мы до дома полетим, как мотыльки сентябрьские, — решил я ускорить процесс в ту или другую сторону.

«Если не нужно больше ничего вывозить, то и хорошо. А если нужно, быстрее начнём – быстрее закончим. Конечно, можно всё сразу перекинуть на крыльях Кристалии, но мальца нужно проучить за смелые нововведения, за сокрытие наоборот», — думал я и завидовал, что не сам о таком догадался, а какой-то не по годам развитый пятилетка.

— Нужно. Конечно, надобно, — загудели станичники. — Если недорого берёте, то мы согласны. Как есть, согласны. У нас и другой работы невпроворот. Не только овощами перетаскиваться, но и самим к зиме готовиться.

— Так идите и готовьтесь, — вырвалось у меня почти грубо. — На дирижабле автоматическая загрузка стоит. Кто полетит расторговывать, тот пусть сверху на мешки лезет, и всё. А остальные ступайте с Богом.

— Как это? Автомат? Глянуть можно? — всполошились земледельцы, а я пожалел о своих словах.

— Буду я вам чудеса кацапской техники показывать и лентяев из вас делать. Марш по домам, по мирам! — прикрикнул на них, а тем многого и не надо.

Наверно, побоялись прогневать строгую начальницу Ольгу и сразу потянулись в сторону видневшихся на возвышении белёных хат, недружелюбно приговаривая о вредных кацапах, их дирижаблях и капусте.

Я вернулся к Димке и объяснил, что он должен переместить свой летающий грузовик так, чтобы куча с мешками оказалась под дирижаблем.

— Может, сразу обе отвезти? — разгорячился он.

— Может ты за них весь урожай соберёшь и на рынок отвезёшь? А на этом не остановишься и распродашь всё, ещё и втридорога? Умерь аппетиты. Добрые дела по-другому делаются. Со смыслом.

Вдруг, их Ольга змеёй подколодной окажется. Возьмёт, и не оплатит мужичкам за сбор и перевозку урожая? Чем тогда семьи кормить будут? Капусту же ты грузил и продавал. Думай, а я с тобой мозговать буду. Жизнь штука сложная. Не навреди своим новым талантом. Подсобить можно, а навредить… В общем, ты меня понял, — прочитал я лекцию больше себе, чем несмышлёнышу.

— Понял, — выдавил из себя рационализатор.

Я услышал приближавшийся топот копыт и подтолкнул Димку в сторону дирижабля.

— Мигом подгони аппарат, как я сказал. Прямо над кучей. И про рулевую мамку помни, — скороговоркой сказал ему и пошёл навстречу приближавшемуся верхом Ольговичу, за которым невдалеке показалась пролётка о двух колесах с парой седоков и впряжённая в неё кобыла.

— Быстро же ты отчитался, — подбодрил я Степана.

Он остановил коня, спешился и шагнул мне навстречу.

— Разве с этими мамками быстро устроишь? Я ей одно, а она сомневается. Чудес, говорит, не бывает. Морок, и всё тут. Я ей деньги на стол. Сразу поверила, даже выручку не пересчитывала.

— Мы уже второй бурт загрузили. Не нужно было? — струхнул я, засомневавшись в продолжении овощного сотрудничества.

— Если в цене сойдёмся… — начал Степан торговаться.

— Денег не возьму. Мне услуга нужна, — решил я признаться о кресте, а Ольгович, вдруг, покосился на меня, как на нечистого воплоти. — Не собираюсь я душу твою выторговывать. Мне православная услуга нужна. Краснодеревщик в станице есть? Плотник или столяр?

— Только бондарь. Он бочки из клёпок собирает, сломанные ремонтирует, — с трудом выговорил Степан, когда перестал моргать и вертеть головой. — Правда, есть один затейник. Игрушки, свистульки детские вырезает. Только это дело не поощряется, сам знаешь. Тётки на страже таких дел стоят. Он ещё стропила на крыши ставит, колёса на телеги правит. Больше никаких краснодеревщиков нет.

— Подойдёт и бондарь. Мне кое-что из библейского деревца вырезать нужно, чтобы поменьше нечисти в мире водилось. И крест я замыслил на Фортштадте высоченный в гору воткнуть. Обещал племяннику за отца его памятник соорудить, чтобы он из Армавира его видел и папку вспоминал. И чтобы все мужики знали, что это их усопшим братьям крест установлен. Память чтоб была, а не только зола, — объяснил я, путаясь в словах.

Ольгович постоял, подумал, а когда подъехала пролетка с двумя кандидатами в продавцы капусты, махнул рукой и сказал:

— Сделаем. Сегодня же со всеми переговорю. Только деньги за перевоз возьми обязательно. Не дело, когда за бесплатно всё. А пока я отведу своих к дирижаблю и сразу к Ольге. Чтобы она кого-нибудь вместо меня со второй партией отправила, — сказал Степан и поспешил к Димкиному грузовику.

Он усадил на мешки своих подчинённых, немного поприличнее вчерашних и что-то им в двух словах объяснил. Димка крикнул отсутствовавшей мамке «Порулили на базар!» и взмыл всей фантасмагорией в вечернее небо, оставив меня с Ольговичем на поле.

— Ты со мной? В станицу? Хочешь, на пролётке, хочешь, на Огоньке верхом, — предложил Степан покататься.

— Я лошадей с детства боюсь. А тёток и того пуще. Тут постою. Подожду Настю-рулевую и Димку-командира.

— Тогда я мигом туда и обратно, — согласился Ольгович и пошёл привязывать Огонька к пролётке.

Он отточенными движениями привязал уздечку к пролётке, вскочил на неё и умчался в станицу.

Я постоял, почесал затылок, потом попросил Кристалию принести из Настиной квартиры библейское брёвнышко, не забыв о его временной невидимости. После уселся на ворох порожних мешков и уплыл в размышления обо всём, что мы натворили с Димкой всего за один рабочий день.

* * *

— Как он там?

— Который «он»?

— Который вернулся.

— Ходит шальной. На всё глядит, как недовольный старшина первой статьи.

— Про память не просил?

— Просил. «Хочу или доделать всё, или не думать обо всём», — заявил.

— Смышлёный. А у сестры?

— У сестры всё своим чередом. Клад колдовской ему подсунули. Так он, знаешь, что удумал? Он…

— Обо всём узнаю, не беспокойся. Лучше о себе и о своих сомнениях поведай.

— Думал я о твоих словах. Всё возможно. Возможно, что…

— Довольно. Дальше думай и за половинками приглядывать не забывай. Нельзя такое на самотёк пускать. Ой, нельзя. И душу ломать, и память стирать. Говорила же вам, пустоголовым, что да как нужно делать. Учила, наставляла. А вы что вытворили? Как же можно было так… Приглядывай теперь, а сам живи и надейся.

— Приглядываю, живу и надеюсь.

* * *

— Чтоб тебя… — ругнулся я, получив заморским брёвнышком по темечку. — Приземляйся уже, — велел парившему над головой двухметровому суку и еле от него увернулся.

Брёвнышко, как я и просил Кристалию, прилетело, чмокнула меня в маковку деревянными губками и зависло в ожидании распоряжений, которые я и выдал, не приняв во внимание характер Кристалии, оказавшейся не прочь поозорничать не только с Димкой, но и со мной.

На горизонте тёмным пятном появился дирижабль, на большой скорости приближавшийся в мою сторону, и я встал, отряхнулся для порядка, чтобы прогнать нахлынувшую дремоту.

— Тоже мне лихач. Ребёнок, а туда же, — бухтел я по-стариковски и наблюдал за скоростной посадкой дирижабля. — Вот пойдёт слух про юного пилота дирижабля, так тебя сразу начнут эти фуфайки по Черёмушкам искать, — начал я учить уму-разуму гордо шагавшего пилота, которому только форменной лётной фуражки не хватало. — А как найдут у мамки за подолом схоронившегося, так и оскопят вне очереди.

После моих угроз Димка не на шутку струхнул, а я сразу пожалел, что так бездумно невесть чем испугал мальчишку.

— А я сокроюсь от них, — неожиданно заявил Настевич. — Двадцать второй мир попрошу, чтобы ни одна попадья к нам дороги не нашла. Теперь, слава Богу, нам по лесам прятаться не надо.

— Как прятаться? От кого? — накинулся я с вопросами, а он вдруг осознал, что сболтнул лишнего.

— Дык… Просто…

— Быстро всё вынул и предъявил.

— Я всего не знаю. Только то, что я старше своего дня рождения. Папка через это сгинул. Сыскали нас злыдни и погубили его, — объяснил Димка, только я совершенно ничего не понял.

— Я у Насти всё узнаю. Всё, что ты рассказываешь, мне непонятно.

— Папка мне по секрету сказал, что я зимний фрукт, а не с телеги капустной. Что мне своё рождение в тайне держать нужно. Говорил, мы третий раз место меняем. А если нужно будет, дальше Екатеринодара уедем, и следы запутаем. Как же. Запутали. С четвёртого этажа головой в землю, — рассказал мальчишка о страшной тайне и зашмыгал носом.

— Нюни не распускай, — решил я не церемониться. — Ежели ты такой шустрый и миром понукаешь, то и делать всё нужно правильно. Завтра же клятву двадцать второй принесёшь. Как только глаза продерёшь, тотчас летим на гору. А то посредником ещё не стал, а дирижабли уже строишь.

— Каким посредником? Какую клятву? — очнулся от горьких воспоминаний Димка.

— Видишь пролётку? Сейчас вторую партию капусты отвезёшь, и за мной вернёшься. Почему опять кучу не загрузил? Ставь миражабль, как надо. А уже и не надо, — начал я отчитывать юного лихача, но Кристалия сама переместила дирижабль в нужное место. — Видишь, как мир за тебя радеет? Не задавайся. Это означает, что она не против моего плана на твой счёт. А клятву я тебе позже надиктую. Только мне имена понадобятся, которые твоего деда и прадеда, — закончил я речь кандидата в крёстные посреднические папки.

— Кто их знает, моих дедов и прадедов? Их никто не знает. И я не знаю, — напомнил мне завтрашний посредник, где и в каком мире нахожусь сегодня.

— Обойдёмся мамкой и папкой, — решил я. — Если что, ты это брёвнышко с собой катал, а я только сейчас забрал, договорились?

— Отдашь его? — ужаснулся малец.

— Попрошу из него крестиков сделать. Раздам их добрым людям, — объяснил я намерения.

— А мамке? — недоверчиво спросил Димка.

— А мамке и тебе в первую очередь. Всё из-за вас началось. Чтобы вас оберечь. Нечисть у вас по улицам ходит даже среди бела дня.

К нам подъехала пролётка с седоками, которые спешились и деловито полезли на мешки с овощами, будто так добирались до рынка каждый день.

— К хорошему быстро привыкаешь? — в шутку спросил я Ольговича.

— Вашими молитвами. Спасибо за небесную услугу, — начал он расшаркиваться.

— Не за что. На благое дело никаких сил и средств не жалко, — заверил я в полной солидарности в капустно-морковном деле.

Мы отправили Димку с продавцами в очередной полёт и долго махали руками вслед улетавшему миражу-дирижаблю.

— Это, что ли, древо палестинское? — спросил Ольгович, кивнув на моё брёвнышко.

— Оно родимое. Только не знаю из Палестины или из другого места. Темно тогда было, — начал я рассказ, но осёкся. — Говорят, оно светом горит. Только мои грешные глаза его не видят, а Димка видит. И другие люди видят. Особенно ведьмы и всякая нечисть. Из него смола вытекает, когда оно плачет, на наши грехи взирая. В церкви эту смолу раскуривают. Ладаном она называется, — рассказал я всё, что знал о Босвеллии.

— Да ну, — удивился Ольгович.

— Коромысло гну, — выдал я отповедь с кацапским акцентом.

— А ведьмака прогнать сможет? — спросил агроном.

— Как младенца из кондитерской, — легкомысленно пообещал я, не понимая, к чему клонит Степан.

— Поехали испытаем, — раззадорился капустный фермер.

Пока я чесался, он чуть ли не втолкнул меня на пролётку, и через минуту я летел ясным соколом на войну с неведомым ведьмаком, не успев ни глазом моргнуть, ни коробку распаковать, чтобы выпустить на свободу хоть какие-нибудь знания о ведьмаках и способах борьбы с ними.

— Как ею управляться? — спросил Ольгович.

— Читай молитву и осеняй крестным знамением, пока из него дух вон не выйдет. Пока не зашипит, как шкварка на сковородке, — ответил я, припомнив сеанс избавления от скверны ведьмовского клада.

— Какую молитву? — не понял агроном.

— Сильную. Начинается с: «Первым разом, божьим часом».

— Не знаю такой. Может, ты сам его? Ну, того. Зажаришь. А то завёлся. Девок портит. Урожай на корню изводит. А попадья с ним шашни крутит, — взмолился Степан за урожайных девок.

— Попробую, — согласился я, стесняясь признаться, что, считая себя православным, не знал ни одной молитвы.

К хате колдуна мы подъехали быстрее, чем мне хотелось. Она оказалась такой же белёной мазанкой, только скромнее станичных хат в моём мире.

— Как девчачья времянка у Павла, — вспомнил я, где уже видел подобное строение.

Ольгович всучил мне в руки оружие против зла в виде палки-прогонялки, и подтолкнул к калитке колдовского дворика, а сам остался наблюдать за смертным боем издалека.

Делать было нечего, и я, понадеявшись, что колдуна не окажется дома, шагнул в калитку навстречу неизвестности.

— Тук-тук, — сказал я вполголоса и ударил палкой в раму окошка.

— Кто там? — спросил знакомый молодой голос.

— Инспектор по колдовству и магии, — заявил я, почему-то нисколько не испугавшись.

Дверь скрипнула и отворилась, а я замахнулся деревянным оружием на выходившего колдуна.

— Ясень? — вырвалось у меня, когда увидел знакомого хулигана. — Это ты народ баламутишь? Сейчас я тебя со свету сживу. Будешь знать, как шкодить и людям урожай губить.

После угроз зловеще двинулся на Ясеня, а тот и глазом не моргнул. Закурил папироску и, как ни в чём не бывало, уставился на меня.

«Кристалия, голубушка, помоги с хулиганом справиться. Если добром не послушает, закинь его, куда подальше», — попросил я и начал читать Димкину молитву.

— Первым разом, божьим часом, помолюсь я Господу Богу, всем святым…

Читал молитву и осенял Ясеня дубинушкой, рисуя над его головой кресты. А он стоял, курил и не обращал внимания на мои религиозные деяния, пока, вдруг, изо рта у него вместо папиросного дыма не повалила чёрная копоть, которая тут же собиралась над его головой в облачко.

Поначалу он недоумевал, а потом зашипел, пытаясь что-то сказать. Его оторвало от земли и подняло на пару метров над двориком, потом развернуло плашмя и начало выжимать, как выжимают из половой тряпки воду. Копоти от такой выжимки выползало из него всё больше и больше, а я, как заводной крестил веткой Босвеллии и, не останавливаясь, читал неожиданно вспомнившуюся молитву.

— Седьмым разом божьим часом помолюсь я Господу Богу, всем святым, всем преподобным. Колдун Ясень, тут тебе не жить. Честным людям не вредить. Отсылаю тебя на дальние болота. Туда, где люди не ходят, собаки не бродят. Во имя Бога нашего и всех нас, крещёных и нарожденных.

— Куда? Куда мне сгинуть? — захрипел Ясень, сдавшись.

— Да хоть в двадцать четвёртый мир. Тамошнего чернокнижника я уже приголубил. Теперь он в спящих мирах копотью дрищет, а обратной дороги по гроб не сыщет.

— Согласен. Согласен на двадцать четвёртый, — заголосил колдун.

— Дыми отсюда. Если ещё раз встретимся, не знаю, что с тобой сделаю, — пригрозил я напоследок и рявкнул, что было силы: — Аминь!

Из облачка, собравшегося над головой Ясеня, ударила настоящая молния. Округа озарилась ярким дневным светом, а колдун, получив небесным электричеством в мягкое место, заверещал благим матом.

После молнии чёрное облако рассеялось, а Ясень взмыл вверх, дымя прострелянным задом, как подбитый немецкий самолёт. Потом его завертело, закружило и швырнуло на склон Фортштадта, на котором тут же завыла собака.

«Жучка. Значит, колдуном прямо в пещеру стрельнуло», — догадался я. Следом за Жучкой завыли все станичные собаки. С переливами, с подтявкиваньем, провожая Ясеня в неизвестный мир.

— Фу! — так же громогласно крикнул я деревенским псам, и те вмиг затихли.

Картина получилась, как в хорошем кино. И чувства, и декорации, всё было таким настоящим, таким реальным, что было не ясно, Кристалия так расстаралась, или я тоже приложил режиссёрскую руку и душу и, конечно, волшебную палку.

— Жги, коли, руби! — не своим голосом возопил Ольгович и бросился ко мне. — Вот это да! Никто не поверит. Надо же, какая сила в веточке. А, может, в тебе?

Полураздетые станичники повыскакивали из хат на мои вопли, молнию и собачий лай, и сбежались к хате колдуна, выкрикивая излюбленное в этом мире «Жги, коли, руби!»

— Пошли с глаз долой, — сказал я Степану и пошагал прочь. — А колдун ваш завалящий был. Молитва – вот, в чём сила. Крест православный – тоже сила.

— Давай спалим его хату? — предложил Ольгович.

— А Шашня на это как посмотрит? Хотите палить – палите, а я бы святой водой на неё брызнул и сиротке какому-нибудь или вдове отдал.

— А если вернётся? Спалить бы, на всякий случай. Но попадья… — задумался Ольгович.

— Если вернётся, найди волшебную Жучку, что на бугре в пещере живёт. И ей, как человеку, всё расскажи и пожалься. Она сразу же к Богу, или ещё к кому, кто у него в заместителях. Они или сами колдуна под нож, или меня кликнут. А я всегда к такому приключению с открытой душой.

— Это которая привидение в красной норе? — уточнил парень.

— Какое ещё привидение? — начал я по Стихию, а потом понял, что он имел в виду Жучку. — Собака та наполовину привидение, конечно. Просто я думал… Красная нора? Там же розовая ракушка, а не красная.

— Розовая, — согласился Ольгович. — Это мы промеж собой ту пещеру красной норкой называем. Поговаривают, там мутные людишки шляются. Но они нам не мешают. Пусть живут, как умеют.

— Жги, коли, руби! А правда колдуна не стало? — догнали нас станичники.

— Кубань как мамку люби, — вяло приветствовал их Степан и остановился. — Во. Ты-то нам и нужен. А колдуна наш благодетель вывел, как моль нафталином. Пикнуть не успел, как скрючило его и вышвырнуло с нашей землицы.

Мы отошли в сторонку, увлекая за собой мужичка, которого искал Ольгович. А станичники всё-таки собрались спалить ненавистную колдовскую хату.

— Остановить их? — спросил Степан.

— Куда мы против коллектива? Пусть палят. Пусть душами оттают, — махнул я на поджигателей двухметровым сокровищем.

— Жгите. Бог вам судья, — сказал Степан сошедшим с ума землякам.

— Что делать будем? А то племянник уже прилетел, — указал я на перепуганного Димку, бежавшего к нам по улице между метавшихся и оравших станичников обоих полов.

— Знакомьтесь. Это наш краснодеревщик. Федот, тебя-то мы и искали. Не трясись. Мы прогнали колдуна вот этим деревом. Человек хочет крестиков тебе заказать из него. Чтобы на груди их носить да Бога о милости просить. Нашего Бога, понимаешь? Нашего, — начал втолковывать игрушечнику Ольгович что-то для меня не совсем ясное.

«Может здесь у мужиков другой Бог?» — мелькнула у меня еретическая мыслишка.

— Оно от какого дерева? — спросил Федот и протянул дрожавшие руки к Босвеллии.

— От ладанного, — ответил я, чтобы было понятнее, и передал своё оружие из рук в руки. — Берёшься? Только без огласки. А то отведу глазки.

— Как же не взяться? Дело-то богоугодное. По всему видать, нашего Бога дело.

— О каком своём Боге вы талдычите? Он у вас православный? С Иисусом в сыновьях? — не выдержал я и спросил.

— Так-то оно так, конечно, — согласился Федот. — Только когда в нашу армавирскую церковь заходишь и на кастратов поющих глянешь, сомнения в душу так и лезут. Мол, не так всё устроено. Не по его заветам.

— Дело поправимое, — понял я про какого они Бога и умолк, чтобы не сболтнуть лишнего.

— Какие сделать? — спросил Федот, а сам продолжил нежно поглаживать брёвнышко.

Я, недолго думая, вынул из-за пазухи свой крестик и показал ему.

— Или такие, или которые сумеешь. Какие душа подскажет, такие и делай. Только к вечеру назавтра, будь добр, а четыре крестика выстругай. Я скоро домой отбуду, а дел у меня на десяток ваших станиц. Договорились?

— Солдатушки, бравы ребятушки, — запел дрожавшим голосом Федот вместо ответа, да так душевно запел, что у меня от его песни сразу прослезились глаза. — Где же ваша си-ила?.. Нашу силу на груди носи-или. Крест, вот наша сила!

Что тут началось! Подбежал Димка и стал подпевать бондарю-краснодеревщику незнакомыми словами, такую знакомую песню. Ольгович, со слезами на глазах, тоже загорланил, что было сил:

— Солдатушки, бравы ребятушки. Где же ваши души? Наши души в аду бесов душат. Вот, где наши души.

За ними и все поджигатели колдовской хаты подхватили песню, и мне показалась, что вся станица высыпала на улицу и запела:

— Солдатушки, бравы ребятушки. Где же ваши беды? Наши беды – баб наших победы. Вот где наши беды. Солдатушки, бравы ребятушки. Где же ваши жёны? Наши жёны – ружья заряжёны. Вот, где наши жёны.

Когда слышал знакомые слова, и сам, поддавшись общей магии ночного бунта против колдуна, против засилья неразумной, по их мнению, власти женщин, подвывал своим незнакомым взрослым голосом:

— Солдатушки, бравы ребятушки. Где же ваши детки? Наши детки – пули наши метки. Вот, где наши детки. Солдатушки, бравы ребятушки. Где же ваша хата? Наша хата – лагерь супостата. Вот, где наша хата!

Пропев вместе со всеми не менее десятка куплетов, я основательно расплакался, но, как и все вокруг, слёз своих не стеснялся. А когда все разом замолкли, и в ночном воздухе повисла тишина, Федот продолжил петь последний куплет срывавшимся на всхлипы голосом:

— Солдатушки, бравы ребятушки. Теперь, где ваши души?

И снова все вокруг подхватили:

— Теперь души в раю слёзы сушат. Вот, где наши души…

Я не стал дожидаться окончания песни и вечера в целом, схватил Димку за плечо и поволок его в темноту ночной станицы, подальше от глаз, слёз, и от разгоравшейся хаты колдуна Ясеня.

* * *

— К дирижаблю? — спросил Димка.

— Брось шуточки, — попросил я устало.

— Понял, — сдержанно ответил он и взялся за мою руку.

Я шёл вперёд и ничего не видел от слёз, поэтому не сразу осознал, что давно лечу вместе с Димкой, изображавшим самолётик. Я был старшим самолётиком, но летел неправильно, а он младшим, только настоящим и правильным.

«Так-то лучше. А то дирижабли какие-то изобретает», — подумал я, перестал шагать по воздушной дорожке и сразу стал правильным самолётом.

Кристалия принесла нас на лоджию и приземлила. Всё это она сделала по Димкиной просьбе, и я дал себе слово поутру первым делом слетать с ним на Змеиную гору, чтобы он принёс клятву в том же месте, что и его старший самолётик в моём заплаканном взрослом лице.

— Тс, — услышал Димку. — Они сидя спят.

Я сначала не понял, о ком он, а когда заглянул на кухню, только что успокоившееся сердце защемило с новой силой.

Мама с дочкой спали в обнимку сидя на новеньких стульях перед новеньким столом до отказа заваленным вкусностями и яствами, которые они наготовили за день.

— Что делать будем? — спросил я у Димки.

— На кровать уложим? Или пожалеем и домой отправим? — предложил он.

— И отправим, и уложим, и денег дадим. Смотри сколько наготовили. Неделю целую есть будем. Пирожки, блины, мёд, сметана. Всего не перечесть, — разгорячился я.

— У них же там ничего этого нет. Опять голодать будут? Они хоть и женщины, а всё одно жалко их.

— Давай себе кое-что отложим, а стол с едой и стулья… Даже кровать не жалко. Всё в их мир перенесём, — загорелось во мне озорное детство.

— А мамке ещё купим, — поддержал Димка.

Так мы и сделали. Сначала сговорились с Кристалией, потом смотались в Ливадию и всё там подготовили. Место на кухне и в комнате расчистили. Опять же, с Ливадией договорились. Денег пятьдесят серрубликов отсчитали и записку написали, чтобы не волновались, а смело покупали всё, что нужно.

Потом под вспышки молний в Кристалию перепрыгнули. А через пару минут вместе со спящими красавицами, со столом, стряпнёй, честно разделённой, прямо на стульях, с кроватью, матрасом и подушками… Хлоп! И мы в Ливадии.

— Сейчас ты на балкон, а я с миром пошушукаюсь, — велел я Димке.

Когда он отошёл подальше, я договорился с Ливадией, чтобы она, или разбудила спящих красавиц после нашего отбытия, или сама их спать уложила на новую кровать с матрасом и полудюжиной подушек.

Когда возвратились в Кристалию, заново организовали старенький столик и вывалили на него оставленные для себя кушанья. А потом на еду накинулись, изголодавшись от добрых дел.

Спать также разошлись по старым местам, еле передвигая ноги от переизбытка эмоций в сердцах и пирожков с блинами в животах.