Сага о Головастике. Кристальный матриархат

Глава 21. Страшная месть

— Жги, коли, руби! Слава Закубанью! Слава Кресту! Кресту слава! — разделились мнения станичников, встречавших нас с Димкой и наши подарки.

Мы приземлились на окраине станицы, именуемой мужчинами Закубаньем. Крюк на петлях обвязки лодок автоматически откинулся, гружёные ладьи замерли на земле, и мы с Димкой оказались на них, как ораторы на трибуне, а новенький супер-дирижабль клюнул кормовым рулём вниз, поднял серебристый нос повыше, взлетел ввысь, вращая жужжавшими пропеллерами, да и был таков.

— Правдоподобно получилось. Мастерски ты всё продумал, — похвалил я юного авиаконструктора под общее ликование.

— Кажется, или они тебя Крестом прозвали? — ошеломил он меня недетским вопросом.

Я навострил уши и от услышанного на новый лад фуфаечного хора волосы так и зашевелились.

— Слава Кресту! Слава Закубанью! Жги, коли, руби!

— Они крест, который девчушка выстругала, увидели, вот и обрадовались. Вспомни, как сам скакал через него. Давай уже слазить, — отмёл я Димкино предположение и свои опасения и вздохнул с облегчением. — Даже, если так, и пусть. Лишь бы не кацапом.

— Слово! Слово Кресту! — загорланила вся станица и не дала нам слезть с подарков.

«И правда. Меня Крестом обозвали. Ну, спасибо. Ну, удружили», — начался в моей головушке безудержный танец извилин.

— Скажи им что-нибудь, — хором просили меня Димка и Ольгович.

— Я ни разу перед столькими старшими не выступал. Только «Мишку Косолапого» знаю, поэтому… — понёс я всякую ересь и осёкся.

— Говори, пока обратно кацапом не стал, — припугнул меня Димка.

Я вдохнул побольше воздуха, перекрестился, чем ещё больше спровоцировал возгласы с упоминанием креста, и начал:

— Товарищи закубанцы! Братья мужики. Наступает время перемен. Мы с вами родились для обновления нашего кубанского края. Махнём рукой на дальние столицы и возьмёмся с любовью за малую отчизну. Так возьмёмся, что все женщины ахнут и вмиг перестанут считать нас рабочим скотом. С такой доброй злобой возьмёмся, что всё в руках мужских загорится и задымится!

Домов кирпичных понастроим. Шифером их покроем. Поля в порядок приведём. Новые виды овощей и фруктов освоим. Теплиц с парниками понастроим видимо-невидимо. Чтобы с ранней весны всё Закубанье цвело и пахло. Зеленело огурцами и краснело помидорами.

Коров заведём и курочек. Баранов и уточек. Всё, что есть у природы-матушки, с любовью взрастим и приумножим. Всё в наших руках!

Потом пусть женщины кручинятся, что раньше не признавали нас за человеков, да не любили как следует. Пусть слезами зальются не от выдуманных огорчений, а от радости за нас. За мужей и отцов, братьев и дедов. За всех горемычных, к труду привычных. Фуфайки носящих, милости не просящих. Слава Закубанью! Жги, коли, руби!

Проорал я всё, что взбрело на ум, и спрыгнул с лодок. Но уйти мне не дали.

— Жги! Коли! Руби! — раскричались вокруг ещё громче, ещё неистовей, а я, наконец, увидел, что в толпе были не только мужики и деды-привереды, а с таким же рвением и женщины горланили своё: «Слава Кресту!»

Меня схватили за шкирку и начали швырять вверх, не переставая выкрикивать: «Слава Кресту! Жги-коли-руби!»

«Хорошо, что всю наличность потратил. Сейчас бы её всю из меня вытряхнули», — думал я о всякой ерунде, то подлетая вверх, то опускаясь обратно в мозолистые и крепкие руки кубанцев.

* * *

Мною бы ещё долго в небо кидались, если бы не Ольгович, запрыгнувший на лодки и начавший свою, уже более приземлённую, речь.

— Наутро телегу с бочкой и водой к кресту. Песок с цементом. Совки-лопаты. Вторая телега с каменьями да голышами речными для центровки и бута. Плотник с уровнем и отвесом. И все остальные балбесы. Все, как один, на святое и доброе дело подвигнемся! После с этими корабликами разберёмся и с их начинкой.

Не расслабляйся! С утра одевайся! Штаны да рубаху! И ко Христу без страху! Слава Закубанью! Слава Кресту, нашему крестнику. Перемен вестнику!

Я, воспользовавшись сменой объектов внимания, боком-боком, и в переулочек, а Димка за мной.

— Слыхал, Васильевич? Он тоже стишками заговорил. Зар-разился, — издевался надо мной Настевич, пока я спасался бегством.

— Верного Ответа не потеряй, — огрызнулся я и вспомнил, что в суматохе сам потерял бутылку дюшеса.

«Сейчас бы глоточек. Умаялся, пока вверх побрасывали и Крестом обзывали», — успел подумать, а тут и дюшес нашёлся.

Бутылка скромно, словно стесняясь, стояла, прислонившись к тонкому стволу молоденькой абрикосы.

— Наша? — засомневался Дмитрий.

— Какая разница? Мы им на сотню рублей подарки, а двухкопеечную бутылку им что, жалко? — начал я лекцию о дармовой газводе, а бутылка сама поплыла ко мне в руки. — Значит наша.

Пока я о штакетины забора открывал бутылку, нас нагнал Степан и тут же засыпал вопросами.

— Что там? Лодки? А почём? Внутрь глянуть можно? — зачастил он, как Димкин дирижабль пропеллерами.

— Это и есть моя страшная месть. Принимай всё, согласно документов, — достал я из-за пазухи стопку смятых от подбрасывания накладных и протянул опешившему Ольговичу. — Не мой подарок, а сочувствующей части женского общества. Так и прописано: от С. Кометовой. А я, какой-никакой, её помощник. Поэтому, ты пока ни за что не платишь, а всё в хозяйство вкладываешь. Кредит это без процентов. Смекнул?

Помни, что дирижабли возвращаются в Зеландию, откуда они родом. Пара дней, и шабаш. Потом, может и будут где-то мелькать, но сам понимаешь, какая у власти на них охота откроется, — закончил я сочинение на вольные авиа-темы, сам не понимая, откуда всё приходило в голову.

«Неужто снова хвостиком к розетке прирос? Вон речь какую загнул. Слов незнакомых вплёл в разговор. Учиться бы мне, а не на дирижаблях летать и мужиков на революции поднимать».

— Как парники устраивают? Очень бы хотелось узнать. В них цветы к восьмому марта зацвести успеют? Желательно красные. Тогда бабы точно за нас горой. А ты на Кубани первый герой, — начал Ольгович о наболевшем и более близком к земле.

— Потом как-нибудь. Может, полетим с Димкой в Голландию за тюльпанами. Вернее, их семенами. А сейчас у нас мамка выписалась… Из дирижабля. Сыночка дома дожидается. Терпи до утра. А я, как крест поставим, займусь твоими парниками и цветами. Уговор? — взмолился я, чувствуя, что от усталости скоро упаду и отключусь.

— Уговор, — согласился Ольгович и умчался к лодкам.

Мы поплелись минутку-другую, а потом Димка выстрелил нами тремя в небо, как ядрами из пушки.

Первое ядро я. Второе, поменьше, Димка. Третье, совсем ядрышко, Верный Ответ.

* * *

— Вы как собачонки, давно не видевшиеся, друг дружку обхаживайте и нюхайте, только меня в ваши восторги не впутывайте. Я спать пошёл на диван. Ах, да. Насте же опять не на чем будет. Голова дырявая! Обещал же в мебельный слетать, — бормотал я под нос и сонно бродил по квартире, влетев в неё, как обычно, с лоджии, чем перепугал вернувшуюся домой Настю, уже без гипса на ногах.

Пропуская мимо ушей женские и детские восторги по поводу неожиданной встречи мамки Насти, Димки и Верного Ответа, всё думал и думал: «Какие тут длинные дни. Дни в вашем втором круге. Какая Стихия добрая. Какая Кармалия терпеливая. Какая Кристалия прозрачная. Какие тут длинные дни».

Не стал ужинать, а, присев в Димкиной комнате на узлы с барахлом, сперва задремал, всхрапывая и подёргивая ногами, потом завалился на бок, да и был таков. Заснул.

* * *

Сплю. Сон. Может, морок. Смотрю сначала сверху. Зал для суда. Пустой. Три женщины на местах судей. Обвиняющая Ливадия. Защищающая Стихия. Независимая Кармалия. Кристалия в свидетелях защиты. Все женщины одинаково взрослые, одинаково красивые.

Откуда-то знаю Ливадию, хотя ни разу её не видел. Голос противный тоже выключен. Спускаюсь сверху, целясь не на скамью, а на табурет подсудимого, тот же, что и в Далании. Замечаю по рукам и ногам, что снова стал девятилетним и полупрозрачным.

«С какой радости?» — думаю, а Стихия кашляет, привлекая моё внимание. Сажусь на табурет и готовлюсь к обвинениям.

* * *

— Здороваться не будешь? — спросила Кармалия и улыбнулась.

«Слава Богу, улыбается», — подумал я, позабыв, что все женщины запросто слышат мысли.

— Здравствуйте, мама миров Кармалия. Здравствуй, Стихия. Здравствуй, мир Ливадия. Здравствуй, мир Кристалия.

— А с табуретом подсудимого? — рассмеялась Кармалия.

Я встал и на полном серьёзе поклонился и поздоровался:

— Здравствуй, табурет подсудимого.

Женщины залились смехом, как какие-нибудь девчонки.

«Несерьёзно всё. Морок несерьёзный», — решил я.

— Всё очень, очень серьёзно, — вздохнула Стихия.

— Коли начала, тебе и слово, — распорядилась Кармалия.

— С какого конца браться? — спросила её тётка-красотка.

— С ответов на его вопросы, — предложила мировая мамка.

— Спрашивай, — скомандовала моя защитница.

— А о чём можно? — попытался я уточнить.

— Обо всём, кроме прозрачности, — отбрила Стихия.

— Хорошо, — согласился я.

«О чём бы её спросить? О кресте? О лодках? О пропуске в пещеру?» — думал я, решая, с чего бы начать.

— Отвечаю, — перебила меня Стихия. — Помнишь, когда в одиннадцатом мире неожиданно с Каликой увиделся? Что тогда с тобой было?

Я взбодрился, повеселел от воспоминаний о приключениях в мирах своего круга, и ответил:

— Ничегошеньки, кроме удивления. Но если по правде, струхнул, как незнамо кто, застигнутый на месте преступления.

— Подробнее. В лицах, пожалуйста, — потребовала мама Кармалия. — Мы тут не скучать собрались.

— В лицах, так в лицах, — вздохнул я и начал расписывать своё незабываемое приключение. — Ох, и испугался я тогда, несмотря на то, что Татисий своим воздушным пулемётом предупредил, что явился кто-то из наших и попросил невидимость. Вот я и кумекал. Мир-то одиннадцатый, а Калика вот он. Припёрся в Татисий и перепугал до чёртиков. А мне же с ним встречаться строго-настрого запрещено было. Дед такие условия поставил.

А Калика здоровается и говорит, что прибыл от Угодника. Мол, Николай у меня, у будущего, всё узнал и прислал поймать для сообщения. Потом, беда, говорит, с Богом вот-вот произойдёт. Ноги, говорит, Богу переломают и в милицию его заберут. И это всё я, который будущий, наплёл. А он, наивный и доверчивый, мне прошлому передаёт. Умный он человек после этого? Будущее змеиным хвостиком вильнуло, бац, и я во втором круге с шашкой наголо на тёток войною.

— Стоп. Вернись к тому, что ты будущий наплёл себе прошлому, — прервала меня Стихия.

— Откуда знаю, что у меня старого на уме будет? Или было. Не запутывай меня, пожалуйста, — попросил я свою защитницу.

— Ты не допускаешь, что Калика тебе правду сказал? — спросила Аквария.

— Мог сболтнуть, если для дела, — согласился я.

— Тогда почему не допускаешь, что я всё по твоей просьбе сделала? И крестик взрастила-слепила. Лодки с бочками заказала и обвязала. И метку тебе не поставила, а с носом оставила.

— А на кой… Ой! — осёкся я. — Я, который будущий, попросил тебя об этом? Вот я, который прошлый, балбес.

— Ещё какой. Спрашивай, да судить тебя начнём, — вступила в разговор Ливадия.

— Ты-то с какого бока прилепилась? — удивился я и уставился на вредную сестрёнку Кристалии.

— С бедового. С бедового бока! Ты же должен неделю в бедовом мире пробыть? Должен. Тогда почему всё время в Кристалии? С утра до ночи всё шлифуешь и полируешь. Глаз ко мне не кажешь. Неделю ему ещё. Неделю! Не меньше. И хода в Кристалию не давать, — разнервничалась Ливадия и вскочила с трона.

— Он всё правильно хочет сделать. По-человечески. Мог бы проспать на диване свою неделю? Мог. Что бы вы тогда делали? Раньше парня отпустили? Не верю, — вступилась за меня Кармалия, не соблюдая положенного ей нейтралитета.

— Спрашивай, — напомнила Стихия.

— Зачем я всё это просил? — еле выдавил я из себя.

А под ногами, вдруг, забегал невидимый жучок, издавая почти неприятный звук: «Ц-с! Ц-с!». Пока я шарил глазами по полу, слово опять взяла Стихия:

— Чтобы на этом суде аннулировать приговор о штрафной неделе. Чтобы домой вовремя вернуться. Ты бы и сам до всего додумался. Только постепенно, не так быстро, как сейчас получилось.

И с женским начальством в Майкопске по-другому бы разговаривать пришлось. Чтобы тебя потом по всей Кубани не разыскивали, я представилась столичной штучкой. А всё, как ты будущий сказал, так и вышло. Теперь сам разбирайся. И метку свою можешь хоть сейчас получить. Только теперь, вроде как, она ни к чему.

Стихия закончила речь защитницы и затихла.

Жучок снова забегал, шикая на меня своим «Ц-с!»

— Он в таком объяснении поймёт? — спросила Кристалия у Кармалии.

— Душа-то с ним. Всё понять должен, — невольно вырвалось у Ливадии.

После упоминания моей душеньки, Кармалия тоже встала с трона и с грустью в голосе сказала:

— Ой, мальчонки. Ой, девчонки. Прямо, беда с вами. Душу-то пополам не разломишь, как яблоко. И должна была вернуться, но с вами осталась. Понравились вы ей. И всё теперь кувырком да наперекосяк. Одним словом, головастая душа. Давайте, закругляясь с нашим судом, всё и проверим. Как монетку подбросим. А там глянем, что нам папка-творец приготовил.

— Так останется он? На недельку бы, а? — взмолилась Ливадия.

— И у меня из-за Новой Зеландии времени меньше будет за ними присматривать: аврал. Срочное заселение новых земель, — посетовала на что-то Кристалия.

— Я за ним присмотрю. Я. Повелась… Теперь, только в открытую помогать буду. Что хотите со мной делайте, — ультимативно заявила Стихия.

— А что с проходом? — спросила Ливадия.

— Потом решим, — отрезала Кармалия. — Кстати, я тоже внесу свою лепту. Пусть Скефий лучше на меня пеняет, чем на вас. И ты, Головастик, когда в мебельный снова пойдёшь, не замахивайся на «Классику». Бери два «Трио». Запомнил? Чтобы не тратить время на… Чтобы не тратить время. Эх, яблочко. Куда ты катишься! — невесело, но песенкой закончила разговор Кармалия.

А жучок в третий раз начал скрипучие рулады: «Ц-с! Ц-с!»

— Дезинсектор! — крикнула кому-то Стихия, и жучок сразу умолк.

— Испытывайте, и дело с концом, — вздохнула Ливадия.

— Куда умываться пойдёшь? — строго спросила у меня Кристалия какую-то нелепицу.

— Твоими слёзками… — начал я полушутя.

— Следующий вариант, — сказала Кармалия.

Я крепко задумался над таким глупым, по моему мнению, вопросом.

«Куда бы я хотел? Домой, а там под краном? Сентябрь кончается. Холодная уже вода в кране. И на рыбалку с папкой не успел наездиться по теплу да с ночёвками. Куда бы сходить умыться? На Чёрное море, в Джубгу? Там вода солёная. Засохнет на лице и чесаться будет. Хоть на пляж иди умываться, а сам думай, что на море. Или на рыбалке. И Кубань там рядом. Решено», — покончил я с думками и озвучил незатейливое решение.

— На Второе городское водохранилище, — бодро заявил судьям.

— Сами всё видели. Ни жучок, ни душа, ни мы с вами ему ни взглядом, ни намёком, — грустно вздохнула Кармалия.

— Может, не всё ещё потеряно? — спросила Кристалия с надеждой.

— Время не тянем. Больше не тянем. Возвращаем его в нормальный человеческий режим. И без фокусов. Договорились? — закончила суд Кармалия.

Я ничегошеньки из их о разговора не понял, да и не хотел понимать. От грусти в глазах Кармалии у меня защемило в груди, зазвенело над головой колокольчиком, давая понять, что натворил что-то опечалившее её, а вот что именно, так и не смог взять в толк.

* * *

«Выбрал для умывания городское водохранилище с пляжем. Что с того? Где лучше было умываться? Слёз Кристалия пожалела. У Насти с Димкой и так поутру умоюсь. Под краном дома? Может, и нужно было, да как-то неохота», — размышлял я не спеша, пока не осознал, что оказался в любимом месте.

— Я всё ещё в мороке и всё ещё ребятёнок? Городские водохранилища и пляжи. Тут я со всеми мирами веселился, — обрадовался я. — За нос меня таскали. Сегодня точно сбегаю в сторону будущего. Вот, значит, чего они перепугались? Ура! Всё узнаю. Хоть одним глазком, но гляну на него.

Я запрыгал на одной ножке и крикнул в небо:

— Хоть недолго себя человеком почувствовать. Надеюсь, этот морок не очень короткий?

— Ц-с! Ц-с! — ответил тёмно-зелёный жук и пролетел мимо.

Я перестал прыгать и уставился на жука, а тот не кружась, не вертясь, устремился прямиком к тому месту, где я в прошлом мороке разговаривал со своим взрослым отражением.

— Загляну снова в воду. Вдруг, он и в этом мороке отражается? Заодно умоюсь, как Кармалии обещал.

Отложив планирование дальнейших действий и разглядывание ярких морочных пейзажей, я подошёл к берегуводохранилища и осторожно посмотрел в воду, ожидая увидеть небритого старичка. Но никто не появился и не отразился, поэтому я смело опустился на колени и начал обещанное умывание.

Только потянулся к воде, как она, вдруг, фонтаном брызнула в лицо. Не только брызгами, а ещё и кулак мужика-отражения выскочил из воды и треснул мне по лбу. Не больно, но обидно. Ещё и вымочил всего с головы до ног.

— Что же ты делаешь! — благим матом заорал я на мужика, возмутившись его подводному коварству.

* * *

— Я же говорил, что только так его разбудим, — радостно сказал Димка мамке Насте.

— Что же ты делаешь, — повторил я малолетнему извергу, окатившему меня водой из ковшика, и тут же забыл о пляжном кошмаре.

— Крест обещал поставить, а сам дрыхнешь. Ещё на мамку ногами брыкаешься. Пошли завтракать, — упрекнул меня новоявленный начальник. — После креста в мебельный спецмаг. Чтобы к вечеру хотя бы кровать для маманьки привезли.

— Молодец, что разбудил. Покомандуй, пока в себя приду, договорились? — попросил я напарника.

— Когда тебя не добудился, без разрешения мамке три серрублика выдал. На скоросъеды. Больно молочка захотелось… Верному Ответу дать, — замялся Настевич, признаваясь в содеянном.

— Какие такие скоросъеды? — не понял я спросонья.

— Это скоропорты. Только они у нас не успевают портиться. Вот их и прозвали скоросъедами. Сметана, молоко, колбаса. Всё, что льда требует для хранения, — объяснил домовитый недоросль.

— Понятно. Мог бы сам позавтракать, а мне с собой завернуть. Чтобы время не тратить. Сдаётся, что теперь у меня всё гораздо медленнее будет получаться, — сделал я неожиданное умозаключение.

— Да… Только… Верный Ответ! — взвизгнул маленький хозяин и выскочил из комнаты.

Димка с Настей всё нужное завернули в дорогу, избавив меня от лишних разговоров, комплиментов и прочих сантиментов, на которые я не был горазд ни в девятилетнем обличье, ни во временном взрослом.

Верный Ответ поселился в овощном ящике на лоджии с перспективой зимнего переезда в Димкину комнату. Настя была не против нового члена семьи, особенно после нашего балконного приземления, и перестала удивляться моим ангельским способностям, ещё не подозревая аналогичных в сыночке.

Димка, пользуясь моментом, уверил её, что именно я сделаю так, что ни одна крещёная душа о Верном Ответе не узнает. А мне, хоть и приятно было видеть беду выздоровевшей и повеселевшей, но, всё равно, в душе я её опасался, как женщину, как мамку, как полноправного члена правителей этого мира.

Тем более, вспомнив свои вчерашние речи на лодочной трибуне, не без оснований полагал, что скоро весь Армавир узнает и про дирижабли, и про революцию станичников, и про крест на Фортштадте, и обо мне, возмутителе тишины и спокойствия, Сашке-Кресте.

* * *

Я пришёл в себя, отсчитал пятьдесят рубликов в карман, двенадцать Насте, на уплату долгов и аренду ледника, памятуя о закупке мебели и товарище Яблоковой, которая, стоя на страже порядка, грозила мебельной конфискацией.

Потом попросил Кристалию о небольшой дымке над Армавиром, чтобы лишние глаза не увидели нашу возню на Фортштадте. Кристалия тут же заволокла осеннее небо лёгким туманом, и мы, вооружившись авоськой со скоросъедами, шагнули с лоджии в грузовую площадку дирижабля, не видимого ни одной живой душе, кроме Насти.

Такую цыганочку я попросил у Кристалии специально для Димкиной мамки. «Пусть к чудесам привыкает», — решил во мне Сашка-Крест. А вот Димка незамедлительно и по-деловому начал разворачивать свёртки, раскладывая их содержимое на доски кузова. И мигом вцепился зубами в пирожки, не хуже одичалого Барбоса, отгавкиваясь от меня голодными аргументами.

— Почему бы не покушать? Ням. Мы же только сверху покружимся. Ням. А крестик сам, как надо встанет. Хрум. Всем только покажется, что мы его поднимем. Хрум. Бульк.

— Я же сам собирался его поставить. Сам. Но, всё равно, дирижабль ненастоящий. Жалко, конечно, но мы тоже не настоящие лётчики. Законов воздуха, неба, ветра… Да ничего мы с тобой не знаем, — расстроился я с утра пораньше.

— Вырастем и узнаем. И настоящий дирижабль сделаем. Пусть не такой красивый, но сделаем обязательно, — успокоил меня напарник.

Мы перекусили всем, что собрала Настя и запили молоком из бутылки. Подлетая к Фортштадту на уже видимом для всех дирижабле, приготовились к таинству установки православного крестика.

— Попадья, — перепугался Димка и выронил из рук молочную бутылку, которая камнем булькнула в Кубань.

— Не дрейфь, пехота! — зарычал я, пробуждая в себе отвагу для смертного боя, и взглянул вниз.

Но картина была мирная, крики с приветствиями точно такими, как вчера, телеги, мужики в фуфайках, женщины в платочках, почитай, вся станица собралась на бугре в честь такого события. Никто не суетился, не стеснялся, не прятался, а страшная только для Димки попадья чинно готовилась к церемонии освящения восьмиконечного красавца и работы по его установке.

Мы зависли над опутанным верёвками крестом, и я попросил Кристалию сделать всё что понадобится самой, напомнив о нашем с Димкой нежном возрасте.

После того, как она дала тёплое согласие, я высунулся с грузовой площадки и начал изображать руководителя.

— Готовы? — рявкнул вниз, что было мочи, и увидел, как Кристалия опустила вниз верёвку с крюком, размотав её с металлической лебёдки, появившейся на площадке. — Ай, молодец, — тут же похвалил её за находчивость.

— Кубань как мамку люби! А её врагов жги, коли, руби! — загорланили станичники, давая понять, что уже заждались, и что у них всё готово.

Попадья с женщинами загнусавила религиозную песню, слов которой мне было не разобрать, потому, как мужики, не обращая на них внимания, продолжали кричать про Кубань и её врагов, и, конечно, командовать работой по установке креста.

— Зацепили! — перекричал всех Чехурда. — Вирай, покуда безветрие. Вверх помалу! Баб только корешком не смети.

Лебёдка зажужжала, крест ожил и медленно, но уверенно встал во весь рост.

— Лицом на восток! — не унимался Чехурда и размахивал руками, то ли на нас с Димкой, то ли на братьев-станичников.

И я, и Настевич во все глаза дивились картине, разворачивавшейся под нами на выбранном Стихией живописном склоне Фортштадта.

Попадья кропилом разбрызгивала на всех святую воду, а её помощница размахивала дымившим кадилом. Зрелище трогало душу, мужики метались, подтаскивали камни, размешивали цементный раствор, а мы с Настевичем ангелами парили над земной суетой.

— А папина душа это видит? — в тон моим мыслям спросил прослезившийся Димка.

— Конечно видит. Ради него мы всё затеяли. Ради памяти о нём. Все души это видят и обливаются слезами радости, — успокоил я ребёнка, понадеявшись, что так и есть на самом деле.

— Все умершие видят? — уточнил мальчишка.

— Души не умирают. Их Добрая тётенька провожает в рай. А сейчас и все живущие души видят, и все усопшие. Разве без их помощи у нас бы с тобой получилось?

— Видят, — согласился карапуз. — Такой большой нельзя не увидеть.

— Будь он поменьше, всё одно бы видели.

А крест уже встал вертикально и ровно. Металлическая труба перевесила всю конструкцию, потому что станичники грамотно его привязали к нашему крюку. Или Кристалия всё сделала с самого начала сама. Я не стал об этом задумываться, а поблагодарил мир за всё сразу.

— Спасибо, Кристалия, — зашептал, глядя вниз. — За помощь, за мужиков твоих, за дирижабль, за сердечное отношение к моим фантазиям. За всё.

Крест плавно, под жужжание лебёдки, опустился, вставляя свой корешок в ракушечную скважину, и тут же врос им в кубанскую землю, а мужички засуетились с отвесом, камнями, раствором, и радовались, что работа спорится в их, умеющих всё на свете, руках.

Через час всё было готово и, под крики с подбрасыванием шапок, станичники забегали, как ошпаренные и поздравили друг дружку с незабываемым событием, участниками которого стали.

Кристалия смотала верёвку с крюком на лебёдку, которая тут же исчезла, и начала выматывать вниз верёвочную лестницу бесконечной длины, прямо с нашей грузовой палубы, не озаботившись ни катушкой, ни её каким-нибудь свёртком или мотком.

— Это на кой? — забеспокоился я. — Чтобы они сюда залезли?

— Смотри. Уже один лезет, — подтвердил мои опасения Димка.

Снизу не кто-нибудь, а сам Чехурда с невесть откуда взявшейся шашкой наголо, уже карабкался вверх, собираясь отрубить мою и Димкину голову, и принести нас в жертву как агнцев, ради праздника.

— Ах, — вздохнул с облегчением напарник.

— Что там? — дрогнувшим голосом спросил я, не решаясь взглянуть на озверевшего станичника.

— Верёвки с креста срубает. Чтобы не остались после нашего отлёта, — объяснил малец, оказавшийся и любопытнее, и смелее меня.

Вокруг дирижабля моментально собрались десятки невидимых душ и рассмеялись раскатистыми голосами надо мной и моим страхом.

— Слышишь, как твой папка смеётся? — промямлил я, кое как переборов неприятные ощущения.

А души пуще прежнего захохотали, сотрясая всё вокруг. И воздух, и дирижабль, и нас с Димкой.

— Может это не они? — засомневался маленький смельчак.

— Теперь вижу, что не они. Это миры о почти тридцати садовых головах надо мной измываются. Смейтесь, хоть порвитесь. Мне вас всех не страшно, а Чехурду одного страшно, — сказал я, а потом шагнул к ограждению грузовой площадки.

Чехурда уже закончил махать шашкой и под общее улюлюканье спрыгнул с лесенки на травку. Кристалия мигом втащила верёвочную конструкцию обратно на грузовую площадку, а я залюбовался плодами фантазий, воплощённых в жизнь чужими, не только человеческими, руками.

— В магазин или в станицу? — спросил Настевич, что означало окончание наших мнимых небесных трудов.

— В станице же никого нет. Все на закладке памятника. Так что, в мебельный. Только сначала нужно скрыться на дирижабле. Потом, и его родимого растворить в воздухе, и нас вместе с ним. У дверей магазина вернёшь нам видимость, — наказал я мальцу-удальцу, окончательно отделавшись от страхов и миров-невидимок.

Небо вокруг прояснилось, и мы помчались прямиком через Фортштадт, и дальше, в сторону Горькой балки, в сторону Змеиной горы.

— По Бикмеюшке соскучился? — спросил я командира.

— Двадцать вторая рулит, не я, — открестился он.

— Ладно, — согласился я с Кристалией. — Заодно на канал глянем. Скорей всего, его ещё нет, а есть нетронутый Егорлык. Узнаем, как всё раньше было.

И вдруг, мы со всего маху врезались в невидимую стену. Причём, мы с Димкой и вдвое похудевшей авоськой врезались и замерли в небе, а дирижабль спокойно пожужжал себе дальше.

— Стало быть, Егорлык отменяется, — сказал я себе, Димке и авоське.

Над головой кто-то коротко хихикнул, и нас троих с силой дёрнуло назад и понесло куда-то с ужасавшей скоростью и свистом в ушах.

— В мебельный нас. В мебельный! — командовал я неопытному извозчику, понадеявшись, что приказы воспримутся, как шутка.