Сага о Головастике. Кристальный матриархат

Глава 4. Добровольно разбитое сердце

— Почему она в «Ортопедии»? — спросил меня Укропыч.

— Фиг знает. Не тут гланды вырезают?

— Разве разберёшься. Может… — не успел напарник закончить философствовать, как на пороге отделения появился Угодник и помахал нам рукой.

Мы быстрым шагом двинулись навстречу неизвестности.

— Я всех успокоил и всё узнал. Пора настоящим делом заняться. Старший, останься, а ты Александр… — Николай о чём-то задумался и не договорил.

— Третий я. Из третьего мира, — подсказал ему напарник.

— Ты, третий, мчись к двенадцатому Павлу. Передашь, что Николай здесь и начал работу. Пусть разберётся, кто из вашего выводка вместо исчезнувшего будет. А за добровольца этого все остальные на вахту заступят по очереди. Он поймёт. Так как задницу волонтеру драть будут крепко, значит, он должен идти на это сознательно. «Разукрашенного» в родной дом без объяснений не пустят. Потому с заменами не получится. Не поверит никто в этом мире, что на сыночке всё заживает, как на собаке. Понял? — объяснял Угодник неторопливо и доходчиво, а Александр внимал и кивал. — И назавтра пусть договорится на счёт лошади с телегой. Я за всё заплачу. Дуй!

Третьего, и правда, как ветром сдуло. Или сам рьяно рванул на задание, или Николай его гипнозом надоумил, а может так умаялся от приключений, что поспешил удалиться.

— Ты со мной, разбивать себе сердце? Или домой к маме? И то, и другое по сценарию возможно. Я в палату сейчас. С Настей разговаривать. Зрелище не для слабонервных, сам понимаешь. Так что, решай. Или я схожу, адрес у неё узнаю, а ты метнёшься туда и всё разведаешь. Тебе же придётся эту кашу расхлёбывать.

— Какую кашу? — не понял я окончание инструктажа.

— Манную. Ты меня слушал или… Ладно. Что выбрал?

Я поморгал, почесал затылок, подышал глубоко, но ничто не навело на правильный ответ заданной загадки. Решил никуда не уходить, а дознаться какую такую кашу должен расхлёбывать, и твёрдо заявил:

— С тобой пойду. А кто мы будем?

— Мы будем её братом и племянником. Я её брат, а ты… — начал Николай придумывать нашу шпионскую легенду.

— Можно, я тоже её братом побуду и твоим? — спросил я в надежде хоть немного побыть братом Угодника.

— Тебе ещё нужно будет слух пустить, что я её брат и только что узнал о несчастье. Не забудь, что она близняшка умершей Насти, о которой её муж ничего не знал. Имя ей сам придумаешь. И ещё, самое главное. Она с детства не в себе, поэтому иногда Настей представляется. Всё понял? — спросил Николай, а я, хоть и расстроился, что не попал Угоднику в братья, всё равно усердно закивал.

Мы беспрепятственно вошли в больничное здание и пошагали в нужную палату. Никто даже не пытался нас остановить и потребовать вернуться в часы посещений, или заставить надеть, положенные в таких случаях, халаты.

«Здесь гипноз поработал», — смекнул я, еле поспевая за дядькой.

Беда наша лежала на койке, и от её забинтованной головы было видно только глаза и губы. Обе ноги у Насти были в гипсе, руки в бинтах, а все соседки по палате лежали по стойке смирно и демонстрировали нездоровую дрёму.

«Палата, как палата, — подумал я, когда осмотрелся по сторонам. — Окна, койки на пружинах, непонятные конструкции над ними, и тётки, впавшие в беспамятство. Чему тут удивляться?»

— Здравствуй, Настюха, — поздоровался Угодник с бедой. — Вот я и нашёл тебя. Ишь, куда спряталась. Мы с Сашкой устали тебя искать по всему Армавиру. Ещё и в бинтики вырядилась.

Дядька непринуждённо болтал, а сам разбинтовывал Настину голову.

— Здравствуйте, — прошептала наша беда. — Вы, мальчики, кто?

— Видать крепко ушиблась, если родного брата не узнаёшь. Ещё что навыдумывала? Рассказывай, не стесняйся. Пусть и Сашка послушает, — врал напропалую Угодник и продолжал своё дело.

Я стоял возле Настиной кровати и внимательно следил за руками Угодника. Разбитое лицо молодой женщины не было безобразным или уродливым, а все появлявшиеся из-под бинтов ранки, синяки и ссадины складывались в благородный рисунок непонятного для меня значения.

Светлый и печальный, но не безнадёжный, всё ещё не потерявший искру жизни, узор на челе молодой вдовы навёл меня на невесёлую мысль. Я дёрнулся от такой мысли и начал искать в палате следы Доброй тётеньки.

На подоконнике увидел засохший букетик роз, и всё понял. «В палате увядших цветов быть не может, — рассудил я резонно. — Их, если не нянечки, то уж сердобольные родственники, наверняка бы выкинули. Значит, это Её знак. Значит, Добрая уже здесь отметилась. Значит, времени остаётся всё меньше».

— Давай воду, — сказал мне Николай.

Я протянул флягу со стихийной водой и снова посмотрел на Настю. Её бледное лицо никакой муки не выражало, а, совсем наоборот, была в нём какая-то шальная радость от всего с ней приключившегося, лишь несколько морщинок, пронизывавших ранки на лице, подтверждали, что она чем-то обеспокоена.

— Пей, — «попросил» Угодник и протянул ей наполненный гранёный стакан.

Настя выпила, как по команде, и откинулась на больничную подушку. Глаза её заволокло набежавшей тенью, она несколько раз дёрнулась всем телом и задремала.

— Сейчас всё пройдёт, и мы поговорим, — со знанием дела сказал главный ортопед-травматолог Николай.

Пока мы ждали пробуждения Насти, в палату зашла медсестра, обошла всех пациенток и удалилась, никак не прореагировав на новоиспечённых врачей или охамевших родственников. После её ухода я выдохнул с облегчением, а Угодник обернулся ко мне и спросил:

— Ты точно со мной? Или уже передумал?

— С тобой. Может, я ещё хочу на Давидовиче покататься? Так что, тут побуду. За вами присмотрю, — сказал я нечто совсем уж нелепое, но Угодник кивнул в ответ.

Настя глубоко вздохнула и открыла глаза, погрустневшие за время недолгого забытья.

— Вот и Настюха. Голова, два уха. Помнишь, как тебя в детстве дразнили? Ну что, полегчало? — продолжил Угодник лечение.

— Вы мой брат… — начала гадать Настя, пытаясь вспомнить что-то такое, что ещё не успела забыть.

— Ладно тебе, Настюха. Колька с Сашкой в гости пришли, а она тут болящей прикинулась. Завтра же на выписку. Завтра же! Симулянтка ты наша. Рассказывай, как оконную раму головой вынесла, — в шутку велел дядька.

Настя всхлипнула, потом нащупала платочек и поднесла его к глазам.

— Показалось мне. Не думала я. Дура, — залилась она слезами, а у меня начало щемить где-то в районе только что выздоровевших рёбер.

— Нюни на потом, — скомандовал забытый брат, и бесцеремонно придвинулся ближе к лицу симулянтки. — Слушаю всё с самого начала. Начинай с того, где и на каком этаже живёшь. Улицу, номер дома, и всё остальное. Кто у тебя, сын или дочка? Зачем к нам пожаловала? Не стесняйся. Прочувствуй всё с самого начала. Будет легче, поверь.

— Кто ты? Ты не мой брат, — опешила Настя, но испуга, ни в голосе, ни на лице не выказала.

— Да я каждому человеку на свете брат. Или сын. Или отец. Саньке вот, дядька, — ответил ей Угодник.

В его беззаботном голосе я, вдруг, почувствовал такую могучую силу, такую правду, от которой ни отвернуться, ни заслониться было невозможно. Будто невидимый свет лился из дядьки и его обыкновенного человеческого участия к совершенно чужому человеку. Даже не человеку, а его несчастью, или, как мы окрестили, беде, заодно освещая и преображая всё вокруг.

Всё менялось, хотя оставалось прежним. Рядом со мной уже был не просто молодой парень, не просто брат моего отца, даже не просто Угодник, а совершенно иной человек, которого и человеком-то назвать я больше не мог.

Неожиданно я отчётливо увидел яркий белый свет, струившийся из его головы или груди, пока мне было не ясно, но свет точно был. Он озарял всю палату и уходил дальше сквозь стены, сквозь воздух, сквозь деревья. Заражаясь этим светом, начинали светиться головы и души всех выздоравливавших женщин в нашей палате, и, наверно, все головы и души в коридорах этого отделения с непонятным для меня названием «Ортопедия». Все становились красивыми, мудрыми, забывали о мелочах. Морщинки на лицах разглаживались, глаза начинали светиться этим вечным и негасимым светом жизни, добра и счастья.

«Он на улице не гипнотизировал вовсе. Он уже там начал дарить людям свой свет. А они осознавали… Или не они сами, а души их осознавали это и заставляли людей бежать, сломя головы, чтобы быстрей поделиться этим светом с родными и близкими. С мамками и папками. С братьями и сёстрами. С детьми и внуками. Даже с совершенно незнакомыми людьми. Чтобы света становилось больше и больше. Чтобы весь Татисий засверкал так, что и в соседних мирах узнали об этом чуде. Узнали, что здесь и сейчас тот самый Николай Угодник», — задумался я и пропустил часть разговора Николая и Насти.

— Как зовут сыночка? — спросил Угодник.

— Димкой. Его я спасала. Думала, что спасала, — ответила Настя.

«Она тоже заразилась волшебным светом. Сидит, плачет и улыбается. Светится… Точно. Светится наша беда», — подивился я необыкновенному открытию.

— Ты и спасла его. Даже не сомневайся. Это испытание было. Проверка для твоей души. Смогла бы ты так, запросто, спасти ещё чью-нибудь жизнь, кроме своего сына? Я знаю, что смогла бы. Ты у нас добрая и сильная, — продолжил Угодник Настино «просвещение». — Говоришь, вышла из дома на минуту, чтобы дойти куда?

— За хлебом. А его одного оставила. Конечно, мал он ещё, чтобы одному в квартире оставаться, но что поделать. А взять его с собой, или поленилась, или не захотела отрывать от чего-то.

Я же два раза забегала обратно! Сидел он дома. Ей Богу, сидел. Книжку ему детскую подарили, вот он и листал её, картинки рассматривал. А у меня от тех картинок сердце на куски разрывалось, — горячо высказала Настя и, всхлипнув, выдала порцию женских слёз грусти о чём-то для меня непонятном и далёком.

— Продолжай. У тебя хорошо получается. И Санька, вон, слушает и понимает. Ему проще будет во всём разобраться. Правильно я говорю? — спросил дядька уже у меня.

— Разберёмся, — подтвердил я, до конца не понимая, ни того, о чём говорил Угодник, ни самого значения этого слова.

— Выхожу из квартиры на лестницу и уже заставляю себя не смотреть в окна те вовсе. А глаза сами смотрят. На площадке между пятым и четвёртым – нет. Между четвёртым и третьим – висит и вот-вот задушится на качели, будь она неладна! Между третьим и вторым – снова нет ни его, ни качелей. Между вторым и первым – опять есть. Выбегаю из подъезда – нет никого.

Я и молилась. И головой о стену билась. Ничто не помогало. Вскочила с колен и обратно в квартиру. Сидит на диване мой соколик и книжку листает со зверюшками. И на меня так поглядывает. «Что теперь делать будешь? Спасёшь меня, или нет?» — в глазах его читаю.

И снова вниз бегу, как одержимая. Ничего не соображаю, а просто бегу. Выбегаю из подъезда – нет его. А лицо сыночка перед глазами стоит и спрашивает: «Спасёшь ли?»

Сердце не выдержало, и я снова в подъезд, да на площадку ту, что между первым и вторым этажом. Кого-то по пути с ног сбила, да только отчаявшейся матери никакие преграды не страшны.

Потом голыми ручками стёкла оконные вдребезги. Выпихнула и себя, и того, кто мешал на козырёк, что над входом подъезда. И дальше в омут головой.

Вижу его, ненаглядного. Кровиночку мою, что вот-вот задохнётся, на железке той повиснув. Зацепился он воротом рубашки за неё окаянную. Один, наверное, был, да игрался на радости той дворовой, — Настя снова расчувствовалась и, откинувшись на подушку, утонула в слезах.

Угодник сидел, глядел перед собой и внимательно слушал, не успокаивая её и не мешая. Я же, наоборот, топтался, не находя себе места, и всем телом испытывал нервную дрожь. Ощущения от Настиных слов были незнакомыми и действовали на меня неведомым образом. Они были похожими на пещерные, но какими-то другими. Я не боялся, не дрожал за себя, а участвовал в переживаниях и событиях, о которых она так искренне рассказывала.

«Правильно говорил Угодник: “Ты со мной, разбивать себе сердце?” По-другому не скажешь. А скажешь – соврёшь. Но сердце не просто разбивается. Оно делится частью себя. Оно отдаёт этой молодой мамке свою лучшую часть. Свой кусочек… Света. Ой-ёй-ёжики!» — замахал я руками, отгоняя переживания, от которых и мне захотелось плакать, или я не смог всё по-настоящему прочувствовать и правильно понять. Скорее всего, испугался поумнеть и повзрослеть.

— Доковыляла я до сыночка, — продолжила Настя рассказ. — Ноги не держали, глаза не видели, от слёз ли, от стёкол ли разбитых, не знаю. Только успела его миленького вверх приподнять и от железки смертоубийственной освободить.

А он мне: «Мамочка вернулась! Мамочка живая!» Я и рухнула, чуть ли не замертво. А народ выбежал… Где их раньше носило, когда дитятко чуть не задушился? И давай на меня креститься. «Сгинь нечистая» кричать. И я чуть не сгинула, когда они мужа звать начали. Уплыло из-под ног всё. И сынок, и люди, и качели эти, будь они неладны. И боль невыносимая меня за душу взяла такая…

— Хватит. Хватит Настюха. Представь, родная, что тебе кошмар приснился, а ты махонькая девочка, — начал её успокаивать Угодник. — Представила? А теперь посмотри на себя сверху. Видишь, какая ты маленькая девчушка? Косички мамка только что на ночь расплела. Теперь вместе позовём огонёк синий да волшебный. Позвали? Вот он, голубчик. А сейчас искупаемся в нём всем тельцем. Вот какой он у нас тёплый и ласковый. Всё лишнее сжёг и пеплом развеял. Спасибо тебе, огонёк животворный. А теперь скажи: «Кошмар». И всё плохое мигом пропадёт пропадом.

— Кошмар, — выдохнула Настя, улыбнулась и мигом заснула.

Я и сам всё это живо представил вслед за словами Угодника. Вот я маленький лежу на кроватке. Вот я весь в голубом огоньке купаюсь. А вот говорю: «Кошмар». И всё тёмное и страшное от меня отлетает и отваливается, разбиваясь на мелкие кусочки. И как ничего не бывало. Я снова развесёлый ребёнок. «И мне сам Николай Угодник дядька», — подумал я и повеселел.

— Понял, что найти нужно? — тронул меня за плечо Угодник и возвратил из грёз.

— Прослушал, — признался я и опустил глаза.

— На Черёмушках ориентируешься?

— Немного, — ответил я, все ещё не поднимая глаз.

— Названия улиц знаешь?

— Нет. Но мимо маминой работы и дальше туда, в сторону папиной работы, что за переездом, часто ездил. И в магазины всякие, — попытался я оправдать своё невежество.

— Знаешь где там школа? Четырнадцатая, вроде. Перед тем местом, где Черноморская пересекает улицу Маркова и дальше упирается в железную дорогу? Она говорит, там пустырь, но я-то знаю, что у вас там школа. Найдёшь? В карточке из скорой помощи написали, что привезли пострадавшую с Черноморской. А номер дома то ли десять, то ли шестнадцать, не разобрать, потому как несколько раз зачёркнуто, а в скобочках написано: «Школа». Скорей всего, муж с перепугу от неё отказался, или сама она в ту сторону убежала. Езжай и на месте разбирайся.

От такого поворота дел я впал в ступор и, как всегда, зациклился: «Это я "езжай"? С этим я один разбираться буду? А хулиганы? А ещё что-нибудь? А мамке что скажу?»

— Правду скажи. В правду люди меньше всего верят, — или Угодник прочитал мои мысли, или я слишком громко думал.

— Мамке правду? И папке? — удивился я.

— Родителям врать нельзя. Пусть лучше тебя фантазёром считают, чем лгуном, — заявил Николай.

— Как они разницу узнают между враньём и фантазией? Если я и сам не знаю, где правда, а где выдумка?

— Не бери в голову. Правды на свете много. А настоящую даже я не знаю, — успокоил дядька. — Ведь на неё разные фантики накрутить можно. И красивые да блестящие, и дерюжные да неказистые. Ты думаешь, что в будущем люди правду знают? Нет, брат. Так же всё запутано. Что хочешь, то и делай. Во что хочешь, в то и верь.

— Я сейчас на Черёмушки, а потом домой? — уточнил я подробности боевой операции.

— Сначала домой. Потом у Скефия просись обратно в этот мир. Так, мол, и так, скажешь, у братки беда задремала на кроватке. Он мужик серьёзный, поможет. А мамке скажи, что ты теперь спасатель целого мира. Последствия беру на себя. Я теперь у вас ненадолго задержусь. Здесь поворочаюсь покуда. С батькой твоим встречу душевную организую. Братцем его прикинусь.

— Букет, что на мотоцикле лежит, куда деть? — вспомнил я о хворосте, подаренном Стихией.

— Э, брат. Она тебе не сказала, что подарила? Это и есть тайна Мирозданья. И она в твоих детских ручках, — перепугал меня напоследок дядька. — Страшно? Доверчивый ты наш. Этими палочками ты себе дорогу к Кармалиным детям будешь прокладывать. Не ко всем, а только к тем, которые задремали. А ты думал веник? Шутишь? Ладно, об этом побеседуем перед отправкой.

— Какой ещё отправкой? — похолодел я всем нутром.

— Добровольной. Я тут буду хвостом мести, а ты в Настином мире недельку загорать. Сынишку её помнишь? Димкой зовут. Кто там за ним уход строит? Ты и строишь. Марш, пока дальше не перепугал! И по дороге всё, что должен, вспомни, — задорно скомандовал Угодник, а вот я совсем невесело кинулся бежать прочь от такого счастья, вернее, от беды.

* * *

Пришёл в себя только на выходе из больницы, когда вспомнил о Давидовиче. Монстр стоял на своём месте и уже не казался грозным и фантастичным, как при нашем знакомстве. Ничего в нём не изменилось, конечно, кроме моего к нему отношения. Я всё ещё побаивался и его самого, и его песенок, но в душе понимал, что он простая машина, вот только из будущего.

«И как Угодник на нём приехал оттуда? Вроде у нас Кубань река времени, а Давидович не моторная лодка, а мотоцикл», — поразмыслил я и снова распугал несвоевременные думы, потом схватил чудо-веник.

— Спасибо, Давидович, за хранение хвороста, — вежливо поблагодарил мотоцикл, а сам боком-боком, потом вдоль забора и бегом в сторону мебельной фабрики.

Отбежав подальше от грозного мотоцикла, успокоился и вверился давно жужжавшим мыслям. Они устали роиться в голове и настоятельно требовали срочно с ними разобраться. Кого выковырять из уха и выбросить, кого отпустить на волю, а кого под диктовку записать и на полочку пристроить.

«Грызите меня, как перезрелую грушу, — скомандовал я мыслям, но потом выдвинул условие: — Только до волшебного подвала доведите. И веточки чтобы в сохранности были». Мысли дружно зажужжали, соглашаясь всё сделать так, как я просил, и пошло-поехало.

«Что Варька сказала, когда вручала хворост? Сказала, что Угодник знает и всё расскажет. Правильно. Тогда почему на полочку не помещается? Варька какая-то не влезает. Какая ещё Варька? Не знаю я никакой Варьки. Стихию знаю. Угодника знаю. Второгодника знаю, который на задание умчался. А Варьки… Акварьки… Стоп. Угодник так назвал какую-то цацу. “Ох”, — говорил. “Варька”, — говорил. “Ох, Стихия”, — говорил. Получается, Стихию Варькой зовут? А откуда в голове Акварька?

Так, а вот теперь кыш отсюда! Жужжи себе, где-нибудь в другом месте», — прогнал я первую неправильную мысль и продолжил шагать в сторону двора одиннадцатой бабы Нюры, на ходу рассматривая букет из хворостинок.

«Что в них особенного? Ими даже бабочку не сбить. На кой мне их всучили, как драгоценность какую-то? От волшебного дерева чубуки эти откромсали? Тут же только прутики. Одни без листиков, на других только-только почки распустились, и толком не разберёшь, что за листья получатся, и от какого такого дерева. А на третьих заковыристые листья имеются, вот только уже наполовину пожелтели и вот-вот опадут. А какие деревья бывают с такими листьями, я не знаю. Может что-то декоративное? Из городского питомника? А оттуда их Стихия умыкнула? С неё, конечно, станется, только не воровка она. И места в её мире видимо-невидимо. Сажай хоть картошку, хоть лук, хоть фасоль. Земля-то, всё одно, пустует.

Ладно, позже разберусь зачем этот веник. Может его нужно к черенку привязать и летать потом на получившейся метле, как ведьмы в мультиках?» — рассмеялся я чудным фантазиям и припустил бегом к своей цели.

* * *

«Ну и денёк выдался. Просто бесконечный», — думал я после разгона ненужных мыслей и скоростной укладки на полочки всех остальных. Голова стала лёгкой, и на подходе к царству бабы Нюры я уже бойко вышагивал с букетом хвороста в кулаке и звеневшей тишиной в ушах. Хоть и шёл к своей цели несознательно, но нездоровую суету почуял издалека.

Мамка Александра-одиннадцатого громко ругалась во дворе бабы Нюры, и голос у неё то и дело срывался на крик. «Попались», — струхнул я и отпрыгнул с дороги за трансформаторную будку, сторожевой башней стоявшую на углу дедовой улицы и улицы Чкалова. Решил обождать, чем закончатся мамкины страдания по пропавшему сыночку.

Стал из-за угла украдкой наблюдать за улицей, то и дело, высовывая свою облегчившуюся голову, которая теперь наотрез отказывалась соображать. Но выглядывать пришлось недолго.

Громко хлопнула калитка, и на улице появилась одиннадцатая мамка, тянувшая за ухо, неизвестно из какого мира, усыновлённого сыночка.

«Вот попал, так попал. Как кур в ощип. Теперь из этого добровольца знатный бульон сварганят. Интересно, который из Александров загремел?» — пожалел я неизвестного солдата, за страдания которого навряд ли когда-нибудь установят памятную стелу «За единство ушей и задниц мировых посредников».

Выждал ещё минут пять после того, как торжественная процессия по возвращению блудного сына прошла за угол. Потом быстрым шагом проследовал в распахнутую калитку бабы Нюры.

— Ещё один, — печально вздохнула бабушка.

— Здравствуйте вам снова, — поздоровался я и спросил: — Которого загребли?

— Кто его знает. Зашуршал в сарае, вот мамка его и услышала. До этого стояла, жалилась, что сыночек куда-то убёг и глаз домой не кажет. А тут вдруг как кошка за мышкой прыгнула в сарай.

Ваши все у двенадцатого собрались. Сговариваются что да как делать будете с бедой нашей. А этот пострел или припоздал, или уже назад вертался. Кто сейчас разберёт? И меня под монастырь подвели, как укрывательницу партизана. Хорошо не стрельнули за такое геройство.

— Не расстраивайтесь. К нам Угодник прибыл. Так что, всё наладит и всех успокоит. Он сегодня уйму народа угомонил и по домам под ручку развёл. А с нашей мамкой подавно справится. Она ещё будет вас за геройство благодарить, — успокоил я старушку.

— Твоими бы устами меды пить, — вздохнула баба Нюра в ответ.

— Не пугайтесь, когда Николай на мотоцикле прибудет к вам на постой, — откланялся я и шагнул в дверь сарая.

* * *

Что-то меня остановило, когда уже собирался вылезти в родной мир, но замер в позе горе-спортсмена, испугавшегося вышки для ныряния в воду. Как схватился руками за лесенку, так и не смог себя заставить подняться по ней.

«Что-то сейчас будет. Ой, будет, — начало постреливать пульками в опустевшей головушке. — Мне домой нельзя? Или мама Кармалия хочет поговорить?»

Но ничего не происходило. Никто со мной не затевал ни разговора, ни нравоучений. «Силу посредника потерял? Или нельзя с букетом вылазить? — размышлял я и терялся в догадках. — Или что-то лишнее сегодня сболтнул?»

— Мама Кармалия, это ты меня обездвижила? — спросил я у полумрака подвала, но он остался безучастным.

Пришлось прокручивать в памяти все дневные события и выискивать хоть что-нибудь, что могло стать причиной превращения в памятник, но голова упорно не желала ни вспоминать, ни слушать грозные призывы вернуть в моё распоряжение только-только отремонтированное тело.

Делать было нечего, и я как стоял с букетом из веток, так и окунулся в любимое забытьё, которое в последнее время стало запросто приходить ко мне и без призывов или приглашений.

* * *

— Марш, пока дальше не перепугал! И по дороге всё, что должен, вспомни, — задорно скомандовал Угодник откуда-то издалека.

— Я и сам хочу. Только прирос к лестнице, как поганка к пеньку, — оправдывался я, не выпуская веточек из рук.

— Что должен, вспомни! — не успокоился голос Угодника.

— Что вспомнить? — начал я обижаться. — Нужное что-то из головы выковырял и за ненадобностью выбросил?

— Марш, пока дальше не перепугал! И по дороге всё, что должен, вспомни, — вредничал голос, и всё тут.

— Про Стихию, которая Аквария, которая Кометовского рода-племени? Или её Природу по имени Натура? Или про деток мамы Кармалии, имена которых она диктовала, а я ушами махал вместо крыльев?

— Что должен, вспомни, — согласился голос.

— Значит, точно про имена миров. А сейчас не морок, случаем? Может я заснул на бегу? Такое тоже может быть, если даже в небе у меня получалось.

— Вспомни, — начал сдаваться голос и перешёл на просьбу.

— Если бы я мог. Первых я и так потом узнал. Прямо сейчас назвать могу: Скефий и Татисий. А следующих за ними, мне без того полёта не вспомни-и-и… Иттить колотить! — заверещал я от ужаса, потому что мигом оказался в небе над замёрзшим лесом мировой мамки с её детками, хохотавшими во все их лужёные глотки.

И только ласковый голос Кармалии снова летел рядом и диктовал:

— Это и есть двенадцатый, как ты нарёк его. Только я ему имя другое дала. Скефием его назвала. И первый он был у меня сын, а за ним Татисий, а за ним Наверий, а за ним Вардиний, и Феоний, и первая дочь Амвросия, и Леодий, и Реводий, и Заргий, и Мелокий, и Даланий, и Талантия с Фантазией, и Гвеодий, и Корифий. Это только первенцы. И ты их всех в круге первом видел. Запомни.

— Только не нужно меня в кровать закидывать, — попросил я Кармалию. — Мне на Черёмушки сегодня.

В то же мгновение оказался в подвале и сразу попробовал пошевелиться.

Свобода движений вернулась, и я буквально пулей вылетел из подвала в сарай, заполненный Александрами, собравшимися у деда Паши почти всем составом.

* * *

— Сколько ждать можно? — загалдели на меня Александры, как оголодавшие щенки на забывчивого хозяина.

— Фу! — скомандовал я всей своре разом.

— Это двенадцатый, — разочаровались цепные или охотничьи, я так и не понял.

— А вы кого ждали? — набросился я на товарищей.

— Шестой где-то застрял. Мы собрались решать, кому вместо одиннадцатого идти. Жребий сейчас бросать будем. Промеж нас девяти, — наперебой возмущались близнецы. — Потом того, кому выпадет такое счастье, будем подменять в его мире. И в школу вместо него ходить. Чтобы мамка с папкой не заметили отсутствия. Павел твой так придумал.

— Почему промеж девяти? Нас же двенадцать. И опоздали вы со жребием. Сейчас, кого из нас не хватает?

— Одиннадцатого и шестого. Ты пришёл. Третий лошадь ищет. Его после каких-то полётов от всего освободили. А тебя, сказали, и вовсе не будет скоро. Всего восемь нас осталось, — доложил Александр-первый.

— Куда это я денусь? По мирам пойду одиннадцатого искать? — спросил я и задумался, а в голове снова зазвучал голос Угодника, как заевшая пластинка: «Тебе же придётся эту кашу расхлёбывать… Сынишку её помнишь? Димкой зовут. Кто там за ним уход строит? Ты строишь. Марш, пока дальше не перепугал!»

— Где вы с третьим целый день пропадали? — вернули меня подчинённые из грёз о моём неизвестном предназначении.

— Ой, братцы. Простите. Обещаю всё, что разрешат, потом рассказать. Только не сейчас. Мы сегодня Угодника встретили. И беду с ним сыскали. Сейчас я до дома и сразу оттуда на Черёмушки. До вечера мне ещё много, чего узнать нужно, — молол я языком и путался в словах, а мои кобельки отчего-то онемели и даже рты открыли. — А шестого не ждите. Карма его такая, как он говорит. Попался он мамке одиннадцатого, когда к вам на собрание добирался. Теперь без жребия за него расплачивается.

Доложил я честному собранию, а сам боком-боком и в двери. И пока моя команда растерялась от новостей, дёру оттуда выдал сверхскоростного. Деда Павла с его Америки чуть не снёс заодно с калиткой, но вовремя замедлился, а то бы ещё и букет растрепал с его умиравшими и новорожденными листиками.

— От беды тикаешь? — спросил дедуля.

— От недомерков спасаюсь. Я же не знаю, что можно им рассказывать, а чего нельзя. Тебе третий всё доложил? — тараторил я, а сам косился на недовольные рожицы, выглядывавшие из-за времянки.

— Угодник явится, и мы с ним обо всём сговоримся. А ты мчись, аки ветер. Только букет во времянку снеси, в водичку на окошко поставь. Николай там ночевать будет. И лисапет его, будь он неладен, за времянкой поселится, — сдержанно сказал Павел, как будто Угодник к нам часто наведывался и каждый день беды поспевали к обеду.

— Не-не-не. На лавочке твоей его оставлю. Во двор ни за что не вернусь. А то точно загрызут. Договорились? — схитрил я и покосился на сердитые взгляды братьев, но неожиданно вспомнил, о чём собирался узнать у деда: — Как же он из того мира в этот заедет?

— Мчись, тебе говорят. Умник, выискался. Жди, покуда созреет, помнишь? — прорычал дед сквозь бороду, и я, от греха подальше, побежал домой, оставив и букет на Америке рядом с дедом, и невидимое яблочко дозревать на веточке древа познаний, росшего тут же, за забором, прямо над скамейкой.