Сага о Головастике. Кристальный матриархат

Глава 27. Рекордные откровения

Поутру я почувствовал, что отменно выспался, несмотря на хождения Настей из шкафа в шкаф, из мира в мир. Солнышко светило, пахло завтраком, всё было, как всегда, и хорошо, что беда миновала, и плохо, потому как я всё ещё в мире второго круга. С календарными датами я не заморачивался. Надеялся на каждое следующее утро оказаться в родном Скефии.

И диван с креслами надеялся на то же, и просверленный шкаф, и инспекторская форма, и телевизор «Рекорд».

— Димка, чей это гостинец? — удивился я. — У вас ни розеток, ни антенн отродясь не было. И телевидения тоже. Димка!

— Для тебя кто-то постарался. Включай, а то пропустишь свою передачу, — сказал мне из кухни любитель скоросъедов. — А я на рыбалку собираюсь. Сегодня рванём на Маныч. Там язей… Судаков…

— Чудак-человек. Говорю же антенны нет. Розетки нет. Телевидение в твоём Армавире ещё не изобрели.

«Морок? Не похоже. До утра одетым спал. Форму вон как измял. Таких мелочей в мороках не замечаешь. Что за бред тогда?» — задумался я и приземлился обратно на диван.

Нежданно-негаданно, телевизор зашипел и заморгал экраном.

— Ой, — вскрикнул я от испуга. — Как такое возможно?

А в телевизоре уже появилась картинка. Помехи сошли на нет, и по экрану забегали люди, готовившие телестудию к эфиру. Они совершенно упускали из виду, что камера снимает их подготовку. Звук включился, и я услышал теле-суматоху так, будто всё происходило рядом.

— Димка, бросай все дела. Такого ты точно не видел. Бегом ко мне, — скомандовал рыболову, но тот не ответил.

Зато телевизор начал отвечать и спрашивать.

— У нас всё готово? Готово. Запись идёт?.. Так включите. И пусть запишется. Часто, что ли, у нас такие гости? — разговаривал ведущий с кем-то невидимым и неслышимым.

Ассистентки пробежали мимо столика с двумя креслами, наскоро их вытерли, воткнули в вазу несколько прутиков цветущей Босвеллии, и всё затихло.

Откуда-то со стороны в кадр вошли два старика с усами и бородами, с военной выправкой, и всё бы ничего, только один из них был белым и почти прозрачным.

Старики чинно расселись в креслах, переглянулись друг с другом, а я увидел, что они похожи друг на друга, словно близнецы-братья.

— Сегодня у нас в студии почётные гости. Наконец, вы снова услышите замечательных актёров и режиссёров. Авторов и творцов, — начал расшаркиваться ведущий перед бородачами.

Дедушки усмехнулись, услышав в свой адрес лестные слова, и завели непринуждённую беседу.

— Ты сегодня небритая, душа моя? — спросил непрозрачный дед у прозрачного.

И оба гостя расхохотались зычными голосами.

— Нас же никому не видно, — шутя возмутился полупрозрачный дед.

— Радиопередача, а всё равно, не только звук записывают, но и наблюдают за нами, — по секрету поведал непрозрачный.

— Как вы уже догадались, уважаемые радиослушатели, наши гости вживаются в роли для сегодняшнего эфира, — прокомментировал ведущий из-за кадра. — Чем сегодня порадуете? Ваша последняя работа о соседях-родниках с живой и мертвой водой потрясла очень многих. Их диалоги, споры, перипетии сюжета. Финал с взаимным соединением и перемешиванием.

— А предыдущая? — возмутился наполовину видимый. — Там, где мы сыграли агнцев перед закланием? Как она вами воспринята?

— О предыдущей работе родилось много споров. Молодёжь утверждает, что это новомодные ужасы. Старики и вовсе никак не комментируют, — начал оправдываться ведущий. — В редакцию поступает множество вопросов и пожеланий, а вы никак не выкроете время, чтобы ответить на письма и звонки.

— Иоанн, прекращай воду мутить. Ответим мы на все вопросы. Придёт время, каждому ответим. У нас же неизменная и обязательная импровизация, и ты об этом знаешь, — объяснил непрозрачный.

— Может, пришло то самое время? — спросил полупрозрачный у брата.

— Не хватало ещё и с тобой воевать, — картинно вскинул руки непрозрачный.

— Иоанн, выведи на экран вопросы, а мы разыграем диалог двух человек. Или, кто у нас там получится, — предложил прозрачный, махнув рукой на протестовавшего братца.

— У нас получится незнамо что. Бог из нас получится. С раздвоением личности, — пробурчал который нормальный.

— И пусть. Если не понравится, сотрём подчистую. Я начинаю, а ты подыгрываешь, — взял верх полупрозрачный.

— У нас всё готово, — доложил неведомый Иоанн, и телевизор моргнул.

Экран приблизился к старикам, которые уже вовсю входили в новые роли.

— Здравствуй, Бурзерович, — поздоровался победивший.

— Здравствуй, Босвелльевна, — язвительно выговорил непрозрачный.

Экран снова моргнул, и изображение неожиданно пропало. Остался только звук, по которому было непонятно, кто спрашивал, а кто отвечал на вопросы, но я, всё равно, начал внимательно слушать телевизор, вмиг ставший радиоприёмником.

— Как вам живётся-множится? Или сокращается?

— Как обычно, всё прилично. Не ванильно, но и не клубнично.

— Как с новостями, с нововведениями? Соавторствуете помаленьку?

— Держим слово. Всё, что придумывают толкового, на лоток и на поток.

— Почему тебя на «ты» и на «вы» называют? Это я у тебя спрашиваю, но и сам могу ответить.

— Когда мы вдвоем, правильно на «вы». А когда мы вместе, то нас один. Только на «ты» нужно. Никакой фамильярности в этом нет. Человек сам к себе, как обращается? Эй, вы, душа и тело. Это ваш разум, приём. Я с начала времён со всеми только на «ты».

— Складно. Но нужно подробнее. Сколько вас в едином образе?

— Миллиарды. Никого без своей искры не оставляю. Всех при рождении светом наделяю, от себя отрываю. Каждому по кусочку души раздаю.

— Правильно. И ваше потом дело, что с таким подарком делать. Кто-то плюнет и ногой растопчет. Кто-то взрастит из искры негасимый источник света. Кто-то за заботами потеряет.

— Или растратит бездарно. А кому-то потом на портрете эту искру намалюют в виде нимба.

— Наша частица с рождения у всех и каждого имеется. Далеко за нами ходить не нужно. Некоторые горячие головы свои искры по наследству передают. Думают, в них тайная сила. Или знание, или память.

— В себя всмотритесь, а не в небо… Я же говорил, что так и выйдет.

— Играй. Потом поправим. Про Макаровича и Макаровну. Именно такие у них отчества, и именно так их зовут. А не Добрыми или Макарами с Кармами. Не кричал никогда Макарович: «Иттить иху».

— Когда грешников в ад спроваживает, прикрикивает: «Изыди, лихо!» И косой для порядка взмахивает. Это уже потом не в меру востроглазые и востроухие переврали.

— А мне нравится. Иттить иху! Иттить иху!

— О привидениях? Это к тебе.

— Когда тело умирает и душа выходит из человека, её встречают Макаровичи или Макаровны. Потом провожают по назначению. А если ей неймётся, и она не уходит, вот тогда и начинается всякое. То в одного вселится. То в другого.

— То от одной души схлопочет по маковке, то от другой.

— Приспособились тогда души от таких не упокоенных откупаться. Отдают им частичку себя, что похуже, которую не жалко. Которая боль приносит нестерпимую. От которой человек и без того, куда глаза глядят, убегает.

— И прозвали их по первой такой капризнице Тамаре санитарками. Врачевала она, за умиравшими приглядывала. А когда сама преставилась, задержалась помочь, но уже душам. Потом другие начали оставаться и осколки собирать.

— Собирают они или отнимают – без разницы, но, в конце концов, кое-как видимыми становятся. Даже хулиганить начинают. Предметы двигать.

— Людишек пугать.

— Санитарками их не поэтому назвали, а потому, что они изо всех всё плохое собирали. Или подбирали.

— Или отнимали. Санитарка звать Тамарка. Что с Тамарами дальше? «Иттить иху» с ними дальше. Заповеди учите, а понимать их не обязательно.

— Обязательно-обязательно. Всё, что придумали, отыщется или народится. Всё, чего за грехи опасаетесь получить, сполна получите. Веришь – сбудется. Судишь – осудишься. Украл – украдётся. Вернул – вернётся.

— Убил – убьётся? Так по-твоему?

— Не прямо так, конечно, но что-то плохое случится точно. И отдаёшь – не оскудеет.

— Не растрачиваете ли вы себя, душенька? Извини, тут так написали. Не растрачивает она.

— Разрываюсь на миллиарды кусочков, а потом обратно их собираю. Покалеченных, погнутых, радостных. Всяких.

— По мне, так пусть снова один Адам останется. Один человек – одна божья искра. И мы с тобой целей и на глазах опять же.

— Целым побыть захотелось? Терпи. Бог терпел. Ха-ха-ха!

— И вам велел. Ха-ха-ха-ха!..

— Как во времени душа с собой встречается? Из прошлого в будущее, и наоборот? Прецеденты бывали?

— Были, есть и будут. Встретились две, осталась одна. У младшего. По закону. Потом сообразите.

— Любимчики?.. Стражи? Что ещё у вас сокрыто от глаз?

— Как у вас время считается?

— Ты ответь сначала, а потом задавай следующий вопрос.

— Который? Про время? Тут всё просто. Давным-давно двое влюблённых никак не могли соединиться. Как две…

— Звезды. Стартиния и Гринивелий. Жили, ручки-лучики один к другому тянули, а встретиться не могли.

— Начали они друг дружке лучиками своими весточки слать.

— Пошлёт Стартиния первой и ждёт, пока долетит её луч к любимому.

— А когда Гринивелий получает весточку, тогда и ответ шлёт не задерживая. Мы сейчас сказку рассказываем, или что?

— Быль и небыль. Легенду.

— Чтобы знать, когда ожидать весточку, придумали они время. И пошло-поехало. Когда от посылки лучика до его получения проходит время, тогда и считается оно отрезком.

— А каким, уже сами додумывайтесь.

— Что вас ещё интересует?

— Если все деревья в пустыне умрут… Не умрут! Кто это спросил? То есть, прислал?

— Не умрут, и не надейтесь. Всё, что умрёт, всё возродится. Читайте скрижали.

— Как правильно… Поклониться? Поклоняться? Поклоняться Богу? Вот мудрёно написали.

— Люди поклоняются своим отцам? А Бог и есть отец. И не нужно ему поклоняться. Уважайте.

— Любите. Верьте ему, а не в него.

— Когда сами детьми обзаведётесь, тогда и поймёте, как правильно с родителями общаться. Деточки вам наглядно продемонстрируют. Ох и больно бывает…

— Но молиться не забывайте. Не с просьбами приставайте, а славьте, как раньше язычники.

— Слава те, Господи.

— Надоело. Мне уже на рыбалку пора.

— И мне тоже.

— На этом, уважаемые слушатели, разрешите закончить сегодняшнее короткое вещание. До новых встреч в эфире.

…Ш-ш-ш.

— Всё?

— Решай сам. Стираем или сохраняем?

— Стираем, конечно. Возомнили из себя незнамо кого.

— Соединяемся, половинка?

— Соединяемся, четвертинка. Пошумим-побуяним.

— Ты про их очередной конец света?

— Вздрогнем!

— Потом снова разделимся? Они же не поймут ничего.

— Для кого-то это станет концом. Значит, не такой уж неправдой будет.

— Опять всех ввели в заблуждение?

— Не совсем. Туману подпустили, кое-где приврали, конечно. А что ты хотела? Ой, Боженька, а так правильно? А эдак верно? А сейчас я туда иду? Туда смотрю? А своя голова на что? Пусть думают, ищут, сомневаются, ошибаются, переделывают. Вот чем люди должны заниматься, а не готовые ответы получать. Пусть знают, что обращаясь к Богу, они обращаются к себе.

…Ш-ш-ш.

— Завершил, Творец?

— Завершил, Богослов. Где там, моя пазуха? Я там юрту с баранами забыл. Ха-ха-ха!

— И удочки. Удочки!.. Ха-ха-ха! Прости. Знаю, что чада твои тоже бывают баранами.

— Напомнишь о службе стражей рассказать в следующий раз.

— Не поймёт никто. Зачем Творец сам себя окорачивает? Как?

— Так и окорачивает. Нельзя же мне по нескольку раз в одном месте в одном времени находиться? Нельзя. А как себя «младшенького» надоумить не цацкаться с кем бы там ни было? А никак.

— Для этого экзамен на Бога придумал?

— Не только. Ты что же это? Не выключил ничего? Меня сейчас точно слышат несколько соседей-творцов. И ещё кое-кто.

…Ш-ш-ш.

И тут телевизор сначала зашипел, потом дёрнулся, а потом, и вовсе, взмыл к потолку комнаты и исчез.

— Д-дим-мка! — взревел я, заикаясь, и выскочил из комнаты.

— Тут я. В ванной. Обожди немного, — нашёлся, наконец, напарник.

— Твои шуточки? Где телевизор добыл? В Москву за ним летал? — замер я в коридоре и начал допытываться через дверь.

— Не мешай. Я воду таскаю.

— А к колонке ходил?

— Потом схожу. Не всё же одновременно. То нет мамки, а то сразу две на мою голову. И косичка-сестричка в придачу на красномедную сдачу, — бухтел Дмитрий, наполняя бочку.

Я погрозил двери кулаком и ушёл на кухню, собираясь схватить пару пирожков и с ними в обнимку обмозговать утренний теле-радио-морок.

Память не подвела, и перед глазами снова сидело два старичка и мирно острословили друг с другом.

«Знаменитые актёры? Почему их никогда не видел? И как они сняли на телевизор прозрачность? Нарисовали потом? Или стёрли? Запись какую-то точно стёрли», — думал я и жевал свой завтрак, сидя на стуле за раздвижным столом, не сразу заметив отсутствие хозяйки в квартире.

— Лопает уже, — возмутился юный водолей и прервал мои раздумья.

— На рыбалку захотел?

— На кой она мне? Я и не умею. Сегодня что, на Кубань махнём? — разразился он вопросами.

— Ты же сказал, что на судака.

— Таких не знаю. Усач, голавль, сом, пескарь, плотва. Что ещё? Карась, сазан, рак, — пересчитал он по пальцам всё, о чём знал.

— Я сам никогда судаков не ловил. Так что, не мути родники. Говори, что знаешь про телевизоры? — снова пристал я к недомерку.

— Ящик такой со стеклянным окошком, в который Москву видно. Всех, кто там кривляется и над нами издевается. Ещё новости в нём рассказывают. На следующий год такой в Екатеринодаре включат. Или продадут?.. Или продали, а потом включат?.. А давай лучше за раками. Махнём туда и обратно. Я с миром договорюсь. Пол ведёрка, и домой. Сварим. Добавим укроп, лавровый лист, соль.

— А по шее? Что ещё тебе добавить? Сам всё ловить должен. Так ты телевизор в комнате не видел? — прервал я рыбацкие страдания и напомнил о главном.

— Нет.

— Я же тебя звал, и ты мне про него говорил. Мол, кто-то его для тебя, то есть, для меня принёс. Вспомни. Ты ещё на рыбалку собирался, — перешёл я на крик.

— Не помню такого. А на речку съездить можно. С папкой последний раз там был. Рыбу потом кушал и сказки слушал. Не про телевизоры, а про… — неожиданно умолк сиротка и всхлипнул, должно быть, вспомнил отца и его сказки, его рыбалку и уху, или жареную рыбу, или ещё что-нибудь из недавнего детства.

— С телевизорами разобрались. Всё что видел – фальшивка. Морок среди бела дня. Стереть всё из памяти и работать дальше, — начал уговаривать себя забыть наваждение с телевизором и прозрачными дедушками.

Димка успокоился. Мы позавтракали. Я вымыл посуду, переоделся в старые вещи, в которых бродил целыми днями, борясь с бедою и её последствиями. Чем заняться, в голову не приходило. Удочек не было, а брать у мира напрокат я не хотел.

«Сразу потребовать рыбы на кукане принести, сколько не жалко», — думал я, а вот Димка идеей наловить раков загорелся.

— Одеваться? Сегодня пасмурно. Может не за раками, а за твоими судаками? Но лучше простого сазана словить, — резонно рассудил младший посредник.

— Манит куда-то. Манит. Во. Маныч. Туда ты утром собирался. Туда и помчимся, — вспомнил я Димку-рыбака из утреннего морока.

Мы оделись, обулись и, пока не явилась Настя с подкреплением из соседнего мира, вышли на лоджию, где я на скорую руку объяснил Кристалии название речки и то, что мы в ней собрались поймать голыми руками.

Плавный взлёт и дальнейшее авиапутешествие началось без приключений, и я, отвернувшись от встречного ветра, которого в этот раз не было, весь перелёт думал об удочках, наживках, подсаке и садке, которых ни у Димки, ни у меня, и ни в каком-либо попутном магазине, разумеется, не было.

Мы пролетели узенький и мелководный Егорлык, степи после него, поля, снова степи, и приземлились на берег широченного лимана неизвестной реки. Вокруг было пустынно и безлюдно, лишь кое-где возвышались пологие бугры, между которыми были промоины от воды, стекавшей в лиман после дождей.

Димка побежал к берегу и забубнил:

— Тут мелко совсем. Где и чем рыбачить будем?

— Не знаю. Но это Маныч. Может, в том камыше остров имеется? Слетаем туда, глянем? — указал я на заросли тростника очерета в полукилометре от берега.

— Вода солёная. Какая рыба тут может водиться? Какие раки? Уже варёные, что ли? — возмутился Настевич, когда попытался напиться.

— Значит, и это неправда. Всё, что было в телевизоре и до него, всё неправда, — сделал я неутешительный вывод и решил возвратиться несолоно хлебавши.

— Вон там круглый домик стоит, — указал вдаль младший напарник.

— Полетели отсюда. Не нужны нам приключения без рыбалки, — скомандовал я, решив сменить место отдыха от забот, попытав счастья в другом месте.

«Куда ты нас, красавица, занесла? Просил на рыбалку к судакам. К ракам, в конце концов», — припомнил я пожелание о доставке на Маныч и ошибочном предположении, что в нём обитают судаки и раки.

— Вот и пастух к нам идёт, — сказал Димка и кивнул в другую от домика сторону.

Я мельком глянул на пастуха и обмер, узнав в нём старого знакомого Бикмеюшку.

— А он-то здесь откуда? Перекочевал с отарой? Где здесь родники, из которых он пьёт? — начал спрашивать сам у себя, позабыв о приличиях.

— Дала-кай, — поздоровался Бикмеюшка первым.

— Кай-дала, — не растерялся Димка.

— Моя опять встречать ваша, — начал Бикмеюшка, подойдя ближе и здороваясь с Димкой за руку, как с равным.

Я тоже нехотя подошёл и пожал грубую шершавую руку пастуха с чёткими и правильными чертами лица, только вот, загорелого или просто смуглого, было не ясно.

— На рыбалка? Судак таскать? Рак пугать? — каждым вопросом угадывал Бикмеюшка цель нашего прибытия.

— Ты, часом, не колдун? — заподозрил я неладное.

— Моя не хочет быть колдун. Моя хороший. Моя понимать, где папка, а где твоя мать, — то ли, в самом деле, не мог разговаривать по-русски, то ли кривлялся пастух со способностями к чтению мыслей.

— Мы за раками прилетели. Пришли, — начал я выкручиваться. — Но без Лимонада сегодня. А вы где воду набираете?

— Моя где умей, там и пей, — махнул рукой Бикмеюшка и продолжил разговор: — Моя лодка давай, палка давай, всё давай. Твоя ловить, а моя делить.

— Нет здесь рыбы, — первым всё понял Димка и вступился за меня. — Мы бы и рады сесть в лодку и заплыть на речку. И поделиться с тобой могли бы. Только нет тут рыбы. Нет.

— Пойдём мы. А ты тут с другими договоришься, — предложил я Бикмеюшке.

— Другой тут нет. Другой тут только через пять лет. А моя рыбы хочет. Лодка там, юрта там. Палки в лодка, всё-всё в лодка. Айда! Моя помогай, потом делить, — привязался к нам тюрок, как клещ.

— Ладно. Решили порыбачить, значит порыбачим, — махнул я на всё сразу и пошёл догонять Димку, который уже бегом нёсся к юрте и новым приключениям.

«Что он так далеко от стойбища делал? Нас что ли караулил? Помогай-попугай. Делитель. Ещё и делить-то нечего. Эх, если бы не Димкины слёзы о папке, сейчас бы дирижаблем на… На… На лодке?!» — прервал я свои страдания с размышлениями и закричал во весь голос:

— Мы уже на лодке?!

Я оказался в небольшой деревянной посудине посреди того самого лимана с Димкой-помощником и двумя длинными сучковатыми палками с леской на каждой. Мы заплыли в редкие кусты тростника, привязались к ним верёвками и спокойно сидели и удили рыбу.

— Что разорался? Лови тарань на наживку. Сколько ждать можно? — возмутился Настевич.

— Как я сюда? Когда? — зашипел я Натуркой и попытался унять дрожь, охватившую всё тело. — И давно мы здесь?

— Только что приплыли. Не прикидывайся. Говори присказку, которой Бикмей научил, — недовольно прошипел Димка в ответ.

— Что-то я много чего пропустил. Как-то быстро всё промелькнуло, — пожаловался я на потерю памяти.

— Ничего себе, быстро. Целый час сюда гребли, а ему «быстро». Вон, клюёт! Подсекай, — скомандовал коллега-посредник и взглядом показал на мой поплавок.

Я не глядя подсёк и выудил незнакомую рыбу очень похожую на плотву, только шире и толще.

— Это разве судак?

— Это наживка. Режь её, — приказал напарник.

— Наживка? Она будет покрупнее карасей, что я всегда ловлю, — возмутился я, но Димка остался непреклонен.

— Обещал Бикмеюшке судаков? Режь, как он учил. В палец толщиной и поперёк, — подсказал он.

Я разрезал мигом уснувшую рыбку на несколько полосок и протянул их новоиспечённому командиру, неведомо, когда ставшего матёрым рыболовом.

— Ничего себе, у тебя крюк. На сома, что ли? — удивился я, увидев кованый крючок в руках Настевича, на который тот нанизал тельцо рыбы.

— Как учили, так и наживил, — пробурчал он недовольно и, ловко взмахнув веткой с миллиметровой леской, закинул снасть в воду, а потом прошептал присказку: — Кто зимой помереть собрался, тот мне на крючок поймался!

Я подивился присказке и тому, как смог тюрок Бикмеюшка такое выговорить, а потом наживил белого червя на свою ветку с леской, только вот, крючок у меня оказался раза в три меньше Димкиного.

Потом махнул палкой, недалеко закинув удочку, пытаясь и не шуметь, и не раскачивать лодку, и, уже глядя на поплавок, повторил присказку слово в слово.

— Клюёт, — шёпотом сказал напарник, но палкой не взмахнул, а сидел и продолжал наблюдать.

— Подсекай, — посоветовал я.

— Рано. Он сказал подсекать, когда потянет удочку.

А у меня самого потянуло. Я мигом отреагировал и подсёк свою снасть, а за мной и Димка сделал то же самое. Так мы вдвоем начали вытаскивать невидимых рыбёшек.

— Сопротивляется, — кряхтел Настевич, вываживая улов.

— Извини. Помочь не могу. У самого зимний смертник на том конце лески.

— Я сам. Он хорошо заглотил. Лучше подай железку, — попросил он не пойми чего.

Я приостановил вываживание и поискал глазами железо. Ничего металлического, кроме проволоки толщиной в мизинец в лодке не оказалось, и я протянул ему метровый кусок «железки».

— Сперва своего, а потом моего. А я пока побалуюсь. Пусть ослабнет.

Я пожал плечами и подвёл к лодке огромную рыбину, которая была такой большой и ленивой, что и сопротивляться ей не хотелось.

— Прости, братка, — сказал я громадине и, взяв под жабры, втащил трёхкилограммовую махину в лодку.

— Теперь мою, — напомнил напарник, прервав мои немые восторги.

— Подводи, — скомандовал я шестилетке, боровшемуся и с весом палки, и с пойманной рыбой.

— Сначала загни проволоку. Крюк сделай. Говорят, он колючий, и руками его не возьмёшь, — прокряхтел Настевич.

Я загнул конец проволоки и приготовился поддеть Димкину рыбку.

Рыбка оказалась знатным судаком, который то и дело пытался поднырнуть под лодку и, если не опрокинуть её, то уж точно, попробовать проколоть своим гребешком из острых колючек.

— Мы на деревянной сегодня, — крикнул я рыбине и зацепил её крюком под жабры.

Пока тащил улов в лодку, проволока разогнулась, и я собрался помочь и рукой тоже, при этом пытаясь не уколоться об иглы в плавнике, но судак, вдруг, сам запрыгнул в лодку, ударив хвостом по глади Маныча в последний раз в его рыбьей жизни. Потом, взъерошился весь, открыл рот и выпучил глаза, всем своим видом заявляя, что приготовился съесть нас обоих.

— Я его боюсь, — зашептал юный рыболов. — Давай его отпустим?

— Как отпустим? А за прокат лодки? А обещания? Да, за одну такую присказку не меньше двух судаков отдать надо, — ворвался я с головой в рыбацкий азарт. — Сколько мы ему обещали? Пары таких хватит?

— Хватит. А нам и одного такого за глаза…

* * *

— Здравствуй, половинка! — радостно кричу я своему взрослому отражению, летящему навстречу.

— Здравствуй, половинка, — отвечает оно, и мы со всего маху врезаемся друг в друга.

«Неправильно. Отвечать нужно: “Здравствуй, четвертинка”. Тоже мне, лётчик. Затормозить даже не удосужился», — думаю я и проваливаюсь в забытьё, чувствуя, как снова нестерпимо заболели рёбра.

— А затормозить? — хриплю из последних сил своей половинке и камнем падаю вниз.

* * *

— Затормозить? Ты с ума опять сошёл? — удивился Димка. — Решили домой возвращаться и нечего тут тормозить.

— Что? Снова морок с провалами времени? Или что-то с памятью? — растерялся я, когда сообразил, что лечу себе в небе Кристалии по дороге с Маныча.

— О чём бубнишь? — спросил Димка, возвращавшийся почему-то налегке.

— Где улов, спрашиваю. Мы всех судаков отдали?

— Сам же сказал, что мы самое главное получили, а остальное нам не нужно. И Бикмеюшка нас без рыбы отпускать не хотел.

— Что-то не так, — не успел я ответить Димке, как тот прямо моих на глазах исчез. — Таких фокусов со мной ещё не было. Что-то не так. Тормозить нужно. Пониже спуститься. Уже разок падал на Фортштадт. Знаю, как это бывает. И что мы такого главного на рыбалке получили, что даже от судаков отказались? — причитал я, одурев от происходившего, и вдруг увидел второго себя летевшего навстречу.

На огромной скорости ко мне приближался я сам, но только девяти лет отроду.

— Здравствуй, половинка, — закричало моё отражение или воплощение.

— Здравствуй, четвертинка, — откликнулся я и со всего маху врезался в себя.

— Теперь правильно, — сказал кто-то знакомым голосом, а я сразу же начал падать вниз.

— Затормозить надо было. Затормозить! — захныкал я в бреду или горячке, в которой оказался после столкновения.

* * *

— Сколько я вас учила? Сколько сил и терпения вложила? — выговаривает нам мама. — Что теперь делать будем? Что отцу скажем?

— Ты же нас этому и учила, — обижаюсь я на маму. — Всегда говорила, когда машешь удочкой, забираешь половинку без души.

— Правильно. Но ты же не забираешь, а домой возвращаешь. Возвращаешь! — переходит мама на крик, разнервничавшись не на шутку.

— Я растерялся, — признаюсь я и опускаю глаза.

— А вы? Горе моё луковое. Вы почему так сделали? Заполучили мозговитого, душу его, и тишь да гладь, да божья благодать? — продолжает мама стыдить младших сестёр.

— Он сам возвращать взялся, а мы толком и сказать ничего не успели, — оправдывается Ливадия.

— Выживет. Не в первый раз, — встревает в наш разговор Тазик.

— Я вам после выволочку устрою. Ох, устрою! Мало того, что с бедой совместили, а это редко хорошим заканчивается, так они ещё и перепутали всё. Душа же между ними металась и разрывалась. Теперь и вовсе разбилась на мелкие кусочки. Складывай, не складывай, а того, что было, не будет. Не будет! Вон чудо. Валяется и тормозить требует. Довели человечка. Ох, довели!

— В следующий раз… — начинаю я, но мама прерывает на полуслове.

— Уверен, что он будет? Младшие всегда забрасывают удочку к старшим и выдергивают копии тела и разума. Ко-пи-и! А старшие потом забирают их обратно. Потом уже соединяют, как я учила. Тебе младшим побыть захотелось? Душа не должна была обеспокоиться. Не должна! Её не раздвоишь, не разделишь. Она сама может часть себя отдать, но уже безвозвратно. Конечно, догадается, что на самом деле случилось, только разуму ничего подсказать не сможет. А сейчас что? Выдернули половину, домой засунули и рады. Мы сколько раз такую ситуацию обдумывали? Сколько раз внушали им, что время сдвигаем? Всё выбросить теперь? Очнётся с такими знаниями, и что? Память стирать? А табу? А правила? На службу приняли, отвечайте теперь, — ругается мама о чём-то непонятном, но очень обидном.

Я отворачиваюсь и смотрю в окно, а в соседней комнате кто-то жалобно стонет и требует что-то затормозить, что-то замедлить.