Ай да Пушкин, втройне, ай да, с… сын!

Глава 17 Путешествие, и «забавный» случай

Санкт-Петербург

Аккурат 4 мая 1838 г. по Петербургу «побежал» слух о том, что Александр Сергеевич занемог. Многочисленным друзьям, знакомым и просто любопытствующим домочадцы с тревогой в голосе рассказывали, что у Пушкина сильная простуда и по совету доктора тот ему прописан строгий постельный режим. Более того, чтобы никто его не беспокоил и не мешал лечиться, поэт отправился в свое родовое имение — Михайловское. Мол, там на свежем молочке, сметанке, курином бульоне и жаркой баньке он скорее поправит здоровье и вернется обратно.

То же самое сообщили и чиновникам из министерства просвещения. Им передали собственноручно написанное Пушкиным письмо, в котором он поручал вести все свои дела по службе помощнику. По слухам, поэт обещался со всей строгостью спросить со служащих о том, что было ими сделано за время его болезни. Тех же, кто провинится и весь срок будет ленится, грозился погнать со службы с волчьим билетом, а то и заключением под стражу.

Только мало кто знал, что все эти слухи о болезни Александра Сергеевича, его письма на службу и знакомым не более чем «филькины грамоты», ничего не значащие писульки. Пушкин был совершенно здоров, ничем не болел, а напротив, был совершенно деятелен. Вдобавок, ни в каком Михайловском его и в помине не было.

Лишь самые близкие люди знали, что поэт сейчас был далеко-далеко отсюда и выполнял личное распоряжение самого Его Императорского величества. Вроде бы это было правдой…

Балтийское море, около ста миль к востоку от Любека

Колесный пароход «Николай I »

Море сегодня волновалось, пусть и не так сильно. Пароход бодро шел вперед, то стремительно взбираясь на очередную волну, то так же стремительно спускаясь вниз. Волны одна за другой накатывали на корабль, всякий раз обрушиваясь солеными брызгами на палубу и распугивая немногих смельчаков-пассажиров. Все это время лишь капитан Шталь в черном плаще и с гордо поднятой головой продолжал стоять на юте, напоминая собой каменную статую одного из непоколебимых греческих героев. Он сурово вглядывался в морскую даль, время от времени обращаясь к помощи внушительного бинокля. Трасса оживленная, и в такую погоду нужно ухо востро держать.

— Кажется, ветер усиливается, — он поморщился, чувствуя, как холодеет правая щека. Ветер холодный, неприятно холодил шею, забираясь под плащ. — Боковой… Плохо.

Грохотали гребные колеса, сильно бурлила вода вдоль бортов, отчего за кораблем тянулся длинный белоснежный след, сильно выделяющийся на свинцовом море. Над корабельной трубой клубился дым, сносимый ветром в сторону кормы.

— Плохо… Если так пойдет, то опять опоздаем.

Опоздание, а особенно длительное — это удар по репутации пароходной компании и капитана судна, а также довольно существенные финансовые потери. Ушлые пассажиры так и норовили подать иск к пароходству в случае задержки.

— Кхе, кхе, что за время такое? — Шталь недовольно пожал плечами, задумавшись уже о превратностях современной жизни. — Одно сутяжничество кругом, никому на слово верить нельзя, обманут. Вот раньше было все по-другому…

Какое-то время вспоминал о временах своей бурной юности — плавании юнгой на королевском флоте под гордым флангом Британской империи, жаркие ночи с красавицами мулатками с далеких южных островов, частые пьяные стычки у грязных портовых кабаков и многое, многое другое.

Наконец, он вздохнул и «вернулся» обратно. Стоя на ветру, пусть и в теплом плаще, довольно сильно продрог. Сейчас ему точно бы не помещал стаканчик горячего грога, к которому он пристрастился еще на королевском флоте.

— Да, стакан грога не помешает. Главное, горячего грога…

Уже собираясь покинуть ют и спуститься на палубу, капитан вдруг остановился. Замерев, стал внимательно смотреть в сторону носа, где нередко прогуливались пассажиры. Там, похоже, кто-то появился, не испугавшись непогоды.

— Смотри-ка, опять эти…

Причем сказал так, что сразу чувствовалось его неприятие. «Этими» капитан Шталь называл группу пассажиров из девятнадцати неразговорчивых мужчин, забравшихся на корабль с огромными сумками и арендовавшими соседние каюты. И на первый, и на второй, да и на третий взгляд, они были мало дружелюбны. Ни с кем из пассажиров не особо не общались, лишнего не болтали, и, вообще, старались лишний раз из каюты не выходить.

Капитан хоть и сам был не робкого десятка и Бог его силой не обидел, но совсем не хотел оказаться в темном переулке с кем-то из этих господ. Больно уж ухватки у них были специфические, что опытному взгляду всегда заметно. Всё — походка, немногословие, особые жесты, да и взгляды — говорило, что они когда-то служили. Таким, был уверен Шталь, человека прирезать, что высморкаться. Естественно, такое поведение вызывало вопросы, что у остальных пассажиров, что у команды.

— Странные, очень странные господа…

Двое крепкого вида мужчина вытащили третьего и, придерживая, поставили его прямо у борта. Видимо, тому было сильно нехорошо. Тот то и дело перегибался через борт.

— Странные… Не пью, не кутят, не дебоширят. Хотя…

Тут ему сразу вспомнилось, как один из этих молчаливых господ лишь одним ударом кулака утихомирил здоровенного, поперек себя шире, купчину, что устроил в кают-компании знатный дебош. Пассажир из купеческого сословия в тот вечер особенно напился до совсем невменяемого состояния и стал приставать к дамам, а их кавалеров просто в стороны раскидывал. Высоченный, почти под два метра, с бычьей шеей и кулаками с детскую голову, он, вообще, никого не слушался. Шталь тогда уже хотел пригрозить ему пистолетов, но, к счастью, вмешался один из этих странных господ. Он просто подошел и, не обращая никакого внимания на звериный рев купчины, и так врезал ему в челюсть, что дебошир хрюкнул и рухнул, как подкошенный.

— Хм, а этому, похоже, совсем худо, — с презрением морского волка хмыкнул он, наблюдая, как один из троицы снова перегнулся через борт и дергался всем телом. — Крыса сухопутная… Интересно, какого черта им в Любеке нужно? Явно не лаптями едут торговать. Скорее по чью-то ду…

Он не договорил, осекся. Слишком уж нехорошая мысль в голову пришла. Холодок скользнул между лопаток. Страшно стало, аж до жути.

— Черт, послал Бог пассажиров… Ну, ничего, до Любека осталось всего ничего. Потерплю.

Балтийское море, около пятидесяти миль к востоку от Любека

Колесный пароход «Николай I »

Пушкин открыл глаза и со страхом прислушался к себе. Морская болезнь почти двое суток не отпускала его; «зеленый», со страдальческим лицом поэт часами валялся на своей койке, ежеминутно тянулся к тазику. Вот к сегодняшнему утру его более или менее «отпустило».

— Александр Сергеевич, хлебните, враз полегчает, — его губ коснулась холодная кружка, к которой он тут же с жадностью приложился. — Проверено, крепкий чаек от морской лихоманки первейшее дело.

Напившись, Александр благодарно кивнул. Дорохов, все это время без устали ухаживавший за ним, похлопал его по плечу.

— Как там люди?

— А что с ними случится? Все в порядке, Александр Сергеевич. Как и приказано, сидят по каютам, целыми днями чай дуют и в карты бьются.

Александр снова кивнул, откинувшись на подушку.

— Сам нужно отдохнуть, прийти в себя, а через часок я еще чаю с травами заварю. К вечеру, как огурчик будете.

— Такой же зеленый и в пупырышках? — слабо улыбнулся поэт.

Хохотнув в ответ, Дорохов вышел из каюты, оставив Пушкина в одиночестве.

— Как-то криво началось наше путешествие за сокровищами… Как у Стивенсона…

У него, конечно, как у знаменитого Сильвера, не было под начальством целой пиратской команды. Но на восемнадцать крепких мужчин с боевым опытом он смело мог надеяться. Дорохов, воевавший с ними в одно строю, мог за каждого поручиться, что в нужный момент тот смалодушничает и пойдет на попятную.

С каждым из бывших солдат и офицеров Пушкин уже успел предварительно поговорить. Всем пообещал очень хорошее вознаграждение за участие в этой экспедиции, большую выплату родным, если кто-то из них погибнет. Не скрывал, что это предприятие непростое, опасное, и любой из них может получить увечье, а то и погибнет. В конце намекнул, что обо всем этом знает сам императора, и дело, в котором они участвуют, очень важно для Отечества. Словом, «накрутил» своих бойцов как следует.

К обеду ему совсем полегчало. Полежав, Пушкин попросил поесть. Измученный морской болезнью, желудок издавал такие звуки, что слушать было страшно.

— … Александр Сергеевич, я тут вареного мяса, сыра и хлеба принес. Не все же пустой чай пить.

Едва вдохнув изумительный аромат, поднимающийся над корзинкой с едой, поэт тут же вскочил с кровати и занял место за крошечным столиком.

— Капитан просил передать, что к завтрашнему утру должны прибыть в Любек. Девятого числа, значит.

Занятый куском мяса, Пушкин не сразу сообразил, о чем его говорили. Когда же до него дошел смысл только что сказанных слов, кусок мяса выскользнул из его рук и шмякнулся на тарелку.

— Что?

— Говорю, что девятого мая будем на месте. Александр Сергеевич, ты чего?

Глупо улыбаясь, поэт откинулся на спинку стула и смотрел через открытый иллюминатор куда-то вдаль. Со стороны точно выглядел, как мешком по голове стукнутый. Накатило, как говорится.

Вроде бы почему? Ведь, сейчас совсем другое время и место. Ни какого Дня Победы здесь и в помине не было, да и не должно было быть. К тому же изменился он сам. Теперь он великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин, окончательно связавший свою жизнь с этим временем и Отечеством.

— Миша, это же Девятой мая… Миша, День Победы, — у поэта дрогнул голос, и он снова отвернулся к иллюминатору.

Оказалось, в том числе и к его собственному удивлению, что никуда его прежнее «Я» не делось. Прежний Иван Петрович, пенсионер, в недавнем прошлом учитель литературы, был живее всех живых, прячась глубоко в личине Пушкина и время от времени «вылезая» и «показываясь» белому свету. Вот и сейчас он прежний вдруг глубоко разволновался, всеми конечностями вцепившись в это событие, ставшее для него памятным якорем.

— Миша, выпить хочу. Неси вина, — Пушкин встал и подошел к Дорохову. — Хочу выпить за наше Отечество, за его защитников, что в это самое время не жалеют своих жизней, сражаясь с самыми разными врагами. И остальным скажи, что на сегодняшний вечер я отменяю «сухой закон». Пусть тоже примут по чарке вина — и за себя, и за своих товарищей на Кавказе, и, конечно же, за успех нашего опасного предприятия.

С округлившимися от удивления глазами Дорохов быстро сбегал в соседнюю каюту и принес оттуда несколько бутылок с вином.

— Наливай, и ничего не спрашивай, Миша. Просто так нужно.

Тот быстро наполнил два бокала, которые они тут же подняли.

— Старина, выпьем за то, чтобы и дальше наше Отечество гремело на весь свет своими славными громкими победами, чтобы наши солдаты возвращались к своим близким живыми с победой. Давай…

Закончилась бутылка, и Дорохов пошел проведать остальных. Не дай Бог, кто-то разгуляется слишком сильно.

— Что-то душно стало…

Александр, захватив новую бутылку, кружку, вышел из каюты и встал у борта. От свежего морского воздуха ему стало совсем хорошо.

— Можно и за наших моряков выпить.

В этот момент на палубе появилась здоровенная бородатая фигура, дорогой сюртук на которой смотрелся, как на обезьяне костюм. Александр сразу же узнал в нем того самого купца, что позавчера хорошо выпил, начал буянить, а Дорохов его быстро успокоил.

— Эй, уважаемый! Дружище⁈ — Александр махнул рукой, подзывая купца к себе. — Старина, давай мировую выпьем. Мой друг только с Кавказа вернулся, излишне погорячился.

Купец оказался, и впрямь, богатырских статей, что стало особенно заметно, когда подошел вплотную. Ростом точно под два метр, с широченными плечами и огромным животом, он казался горой рядом с невысоким поэтом.

— Хм, давай, господин хороший, — пробасил купец, принимая кружку с вином. Шумно понюхал, чуть пригубил, причмокнув толстыми губами. — Вкусное… Только не в обиде я на твово друга. Знаю ведь, что дурной становлюсь, как лишнего выпью. Оттого всякий раз и страдаю. Уж чаво только не делал: и в церкву к батюшке ходил, и к всяким бабушкам, и врачам микстурки пить. Не помогает.

Он тяжело вздохнул, и уже поднял кружку, как за их спинами послышалось недовольное покашливание. Оба — Пушкин и его новый знакомый — почти одновременно повернулись. Рядом стоял молодой человек, явно из благородного сословия: высокий, в хорошем черном костюме, белой сорочке, на плечи небрежно накинут легкий плащ, в руке трость с серебряным набалдашником. Черные волосы развевались на ветру, глаза из под круглых очков смотрели строго и с явным неприятием.

— Господа, как вам не стыдно так себя вести? Здесь могут прогуливаться дамы, а вы, как последние…

Не договорив, он окатил их презрительным взглядом и пошел дальше. Пушкин и купец же проводили его глазами, затем переглянулись и одновременно плюнули.

— Сосунок, а гонору, как у графа, а то и целого князя, — фыркнул поэт.

— Как есть сосунок, студентик! — поддержал его купец. — Только от мамкиной титьки оторвался, жизни еще не нюхал.

Чуть помолчав, они продолжили.

— Давай, за наших солдатиков выпьем, — Александр снова наполнил кружки вином, ставя на палубу опустевшую бутылку. — Мы гуляем, а они сейчас службу несут.

Купчина с готовностью поднял кружку, но прежде чем выпить, несколько раз перекрестился.

— Дай Господь им всем здоровья и удачи в бою. Вражин у Руси матушки всегда хватает, много у солдатиков работы. Выпьем, господи хороший.

— За Победу…

Пушкин выпил, и на него совсем «накатило». В какой-то момент ему даже показалось, что он плывет на самом обычном туристическом теплоходе, а вокруг него «течет» его прежнее время.

— … Эх… День Победы… как он был от нас далек, — тихо запел он. —

Как в костре потухшем таял уголек.

Были версты, обгорелые, в пыли,

Этот день мы приближали как могли

Купец замолчал, внимательно вслушиваясь в слова незнакомой песни. По лицу было видно, что понравилось. Он даже пытался подпевать, запоздало повторяя слова за поэтом.

— Этот День Победы порохом пропах, — голос у Пушкина уже гремел. —

Это праздник с сединой на висках,

Это радость со слезами на глазах,

День Победы! День Победы! День Победы!

Расчувствовавшись, купец топнул ногой, и задел пустую бутылку, которая тут же с грохотом покатилась по палубе. Казалось, в песню вступил оркестр с литаврами, трубами и барабанами.

— Дни и ночи у мартеновских печей

Не смыкала наша Родина очей,

Дни и ночи битву трудную вели,

Этот день мы приближали, как могли.

Александр, позабыв обо всем на свете, пел во весь голос песню, не замечая, как по его щекам текли слезы. Пел, ощущая «стоявшего» рядом деда-танкиста с Первого Белорусского фронта, душистый аромат махорки из его неизменной трубки, его добродушный хриплый голос.

— Здравствуй, мама, возвратились мы не все,

Босиком бы пробежаться по росе.

Пол-Европы прошагали, пол-Земли,

Этот день мы приближали, как могли…

Когда же замолчал, то услышал всхлип расчувствовавшегося купца, стоявшего рядом и с шумом сморкавшегося в платок.

— Какая песня, какая песня… Прямо вот сюда, — купец здоровенной ручищей стукнул себя в грудь с такой силой, что раздался гулкий звук. — Прямо в душу, как в церкве… Надо срочно еще чарочку принять, а то сейчас разрыдаюсь. Ты стой здесь, а я сейчас сбегаю!

Пушкин кивнул, а тот уже в конце палубы был. Сдернув горящий фонарь, он исчез за дверью.

— Нормальный мужик, но шебутной какой-то.

Облокотившись о борт, поэт застыл. Внутри разлилось спокойствие. Взгляд скользил по морским волнам.

— Хорошо…

И в этот момент, словно напоминая о превратностях судьбы, раздался сильный грохот. Пушкин недоуменно повернулся в сторону двери, за которой не так давно исчез купец.

— Что там еще могло случится? Он с лестницы что ли свалился?

К сожалению, все оказалось гораздо хуже. Дверь, ведущая к пассажирским каютам, вдруг с силой распахнулась, едва с петель не слетев. И оттуда начали выбегать взбудораженные люди.

— Пожар!

— Горим, православные!

— Фонарь, фонарь разбили… Спасайтесь!

— Пожар! Горим!

Уже через несколько минут верхняя палуба была забита испуганными пассажирами, с паническими криками мечущимися от борта к борту. Матерились мужчины, визжали женщины и дети. Кто-то махал кулаками, кто-то пытался вытащить здоровенный баул с вещами.

Из дверей уже потянуло дымом. Точно пожар.

— Б…ь, неужели это он фонарь разбил⁈ — у Пушкина похолодело в груди. Ведь, фактически и он виноват в случившемся. Не позови он купца и не предложи ему выпить, ничего бы такого скорее всего не случилось. — Черт побери…

Наконец, на юте «выросла» знакомая долговязая фигура капитана, махавшего руками.

— Успокойтесь! Успокойтесь, я сказал! Хватит кричать и бегать по палубе, потопчите друг друга! На корабле хватает шлюпок, все спасутся!

Матросы возились у бортов, готовя шлюпки. И не думая успокаиваться, пассажиры ринулись к шлюпкам. Отталкивая друг друга, матросов, люди пытались залезть в лодки. Стоял треск одежды, раздавались звуки ударов.

— Всем приготовится! — кричал капитан, не переставая размахивать руками. — Сейчас корабль сядет на мель и будет удар! Все сядьте на палубу! Сядь…

И тут откуда снизу заскрежетало — медная обшивка судна столкнулась с рифами. Пароход прошел с десяток метров и резко встал, чуть накреняясь на правый борт. От удара пассажиры повалились с ног, сгрудившись в огромную кучу.

Воспользовавшись моментом, матросы начали спускать шлюпки на воду.

— Прежде женщины и дети! — кричал капитан, не отходя от штурвала. — Сначала сажайте в шлюпки женщин и детей!

Но толпа слушалась плохо. Людьми овладела паника. Раздавались крики о скорой смерти. Палуба быстро заполнялась дымом от разгоравшегося в трюме огня.

— Помогите! — рядом с Пушкиным вдруг раздался оглушающий вопль. Из толпы выбежал тот самый недавний «студентик», что корил его за распитие вина на палубе. — Мне еще рано умирать! Я не могу умереть, слышите! Я еще ничего не успел сделать!

От его недавнего гордого лощеного вида не осталось и следа. Щегольскую трость, видимо, где-то уже потерял. Лицо бледное, очки перекосились, того и гляди упадут. Сорочка расстегнута чуть ли не до груди.

— Пустите! Меня пропустите, я не могу умереть! — орал он, пытаясь пробиться через толпу к шлюпке. — Я единственный сын богатой вдовы! Вы получите много, очень много денег, если спасете меня! Слышите! Я богат! Я дам десять тысяч за место в шлюпке!

«Студентик» вцепился в рукав худенькой женщины, которую как раз пропускали к шлюпке, и тянул ее обратно, не переставая при этом голосить, как умалишенный:

— Пошла прочь, дура! Я не могу умереть! Пропустите!

Выдохнув, Пушкин быстро подошел к толпе, схватил юнца за рукав и дернул на себя. Когда же он оказался прямо перед ним, с такой силой врезал ему под дых, что тот сложился пополам.

— Веди себя, как мужчина, а не то за борт выброшу, — с угрозой проговорил ему Пушкин, схватив парня за грудки. — Сначала женщины и дети сядут в шлюпки, а потом…

Тут Александр замолчал. Вглядываясь в лицо «студентика», он вдруг понял, что где-то его уже видел. Причем не просто мимолетно видел, а встречался с ним очень много раз.

— Не пойму никак… Где же я тебя видел? — он ухватил парня за подбородок, и повернул его то в профиль, то в анфас. — Я тебя точно где-то видел. Б…ь,, ты же…

До Пушкина неожиданно дошло, почему ему было так знакомо это лицо. Ведь, он его видел сотни и сотни раз на литографии, висевшей над доской в его классе, рядом с литографиями других великих русских поэтов и писателей

— Мать твою, Тургенев!

Действительно, этот наглый «студентик», оказавшийся обычным истериком, был молодым Тургенев, пока еще не известным в качестве поэта и писателя.

— Подожди-ка… Подожди-ка, я же читал про это происшествие[1]! Черт побери! Это же был реальный случай! Боже, я вмазал самому Тургеневу!

[1] Реальный случай, произошедший с Тургеневым в его молодые годы. Во время пожара на пароходе в 1838 г, следовавшем из Петербурга в Любек, он попытался пробиться к шлюпкам. При этом кричал, что он единственный сын богатой вдовы и за место на лодке заплатит десять тысяч рублей. Когда же один матрос посадил его в шлюпку, то позже получил всего лишь талер… Великий поэт.