Ай да Пушкин, втройне, ай да, с… сын!

Глава 24 Нежданчик!

Санкт-Петербург, здание Святейшего правительствующего Синода

Неспроста Пушкин на второй день после своей экспедиции оказался у здания Святейшего правительствующего Синода. С его грандиозными экспериментами в образовании у него наверняка появятся откровенные враги и тайные недоброжелатели, которые без надежной «крыши» точно «не дадут жизни ни ему, ни его семье». Такой крышей и должен был стать митрополит Серафим, глава Святейшего правительствующего Синода, к которому поэт и заявился с такой просьбой и дорогим подарком.

— … Надеюсь, бедного батюшку кондратий не хватит от моего подарка, — с улыбкой пробормотал Александр, вытаскивая из экипажа продолговатый ящик из мореного дубы. Массивный, из темно-синих досок, по углам обит внушительными бронзовыми бляшками. Все это смотрелось серьезно, и говорило о большой ценности содержимого. — Надо сказать, чтобы запасался валидолом или корвалолом, валерьянкой, на худой конец… Удивительно, что мне попалось такое сокровище, самый настоящий артефакт, да еще с документами.

Вспомнив о документах, Пушкин непроизвольно коснулся груди. Во внутреннем кармане сюртука, самом надежном месте, сейчас лежали два небольших пергаментных листка на латинском и арабском языках. В одном пергаменте рассказывается, что настоятель храма Фаросской Богоматери в Иерусалиме получил в дар эту реликвию от одного из потомков центуриона Лонгина в триста двадцать третьем годы от Рождества Христова. Второй пергамент, написанный на арабском языке, был подписан именем Ибрагима Сахи, бейлербея города Бурсы, старшего хранителя Дефтерхана (хранилища документов). Бейлербей Сахи сообщал, что после взятия османскими войсками Константинополя в императорской сокровищнице в особой укрепленной кладовой был найден сломанный наконечник римского копья. На металле наконечника были выгравированы номерные знаки римского легиона и имя «Лонгин».

— Когда еще и доказательства предъявлю, точно старику придется скорую вызвать или лекаря по этим временам, — усмехнулся он, поднимаясь по ступенькам и хватаясь за большую медную колотушку, местный звонок. — Открывайте!

Несколько раз с силой ударил колотушкой по медной пластине, тут же раздался громкий колокольный звук. Такой звук и мертвого поднимет, чего уж тут говорить по слуг митрополита.

Уже через минуту дверь со скрипом отворилась и в щели показалась голова с приглаженными русыми волосами и заспанной физиономией. След ладони, который отпечатался на щеке слуги, недвусмысленно намекал на то, что тот только-только поднялся с лежанки.

— Ась? — голос у слуги спросонья был хриплым, ничего не понимающим. — Чаво надоть?

— Господин Пушкин по делу государственной надобности, — поэт представился, а заодно и обозначил цель визита.

— Его Святейшество батюшка Серафим снедает. Позже… — буркнул слуга, всем своим видом показывая, что его хозяин занят очень важным делом и не нужно его отвлекать. При этом такой недовольный взгляд бросил на ящик в руке поэта, словно обматерил его.

Пушкин быстро оглянулся по сторонам, убеждаясь, что никого из прохожих поблизости не было. Потом дернулся и ухватил наглеца за красный нос и несколько раз его крутанул, сначала по часовой стрелке, а потом для надежности и против часовой стрелки.

— Ты, пьяная рожа, слушай меня внимательно! Живо веди меня к митрополиту Серафиму, а то совсем без шнобеля оставлю! — угрожающе зашипел поэт, еще немного покручивая чужой нос. — Оторву, а потом тебе лекарь пришьет свинячий пятачок, и хрюкать будешь.

От неожиданности слуга, действительно, хрюкнул, и тут же посерел от ужаса. Похоже, решил, что уже превращается в свинью.

— Не ори, дурень! Уже оборачиваться свиньей стал! — Пушкин не смог сдержаться, чтобы не пошутить. — Будешь и дальше пить, точно в хряка превра…

Пискнув от ужаса, слуга взял и брякнулся в обморок.

— Переборщил, черт… Ладно хрен с ним. Впредь наука будет.

Перешагнув через тело, поэт прошел в дом. Где тут столовая комната и должен был завтракать митрополит, он знал еще с прошлого раза, поэтому нигде не заплутал.

— Ваше святейшество, доброго здравия, — войдя в комнату, громко поздоровался Пушкин.

— А вот и пропащая душа⁈ — добродушно произнес митрополии, кивая головой. Грузный, в простой рясе, он как раз приступил к пирогам. — Присаживайся рядом, пирогов с грибами попробуй. Они сегодня особенно удались. Может кофе? Анисья, тащи еще кофе!

Кухарка начала возиться с кофейников, протирала новую чашку.

— Слышал, что путешествовать изволил. Только на службу поступил, и сразу путешествовать, — любопытствовал митрополит. — Один знакомец сказывал, что у германцев какая-то буча разразилась — чуть ли самого великого герцога Мекленбургского чернь не прибила. Надеюсь, что тебя все эти напасти не коснулись. Чего молчишь? Или случилось чего на чужбине? А что за ящик с собой принес?

Поэт никак не мог начать. Гадал, как и о чем ему говорить. Все, что он до этого репетировал, сейчас казалось в корне неверным. Подозревал, что рассказом о своих похождениях мог с легкостью заработать самую настоящую анафему. Больно уж митрополит грозен и скор на осуждение и наказание.

— Говори, говори, — торопил его священник, отложив в сторону надкусанный пирожок. — Человеку Господом на то и дан язык, чтобы им говорить.

— Я ведь, батюшка Серафим, не просто так в Европу поехал.

— И по какой такой надобности, скажи на милость?

Пушкин собрался с духом и ответил:

— Поехал, чтобы поквитаться со старым врагом, с тем врагом, о котором я рассказывал. Нельзя, чтобы его дело продолжало жить, решил я. Поэтому и отправился в его логово.

— Значит, был одержим местью, так? — митрополит нахмурился, и схватился за крест на груди. — Плохо это, месть она всю душу изводит. Поначалу вроде и легко, а потом еще большая тяжесть приходит. Исповедаться тебе потребно. А в коробе что принес?

Александр, чуя, что самое тяжелое сказал, с облечением выдохнул. Теперь наступило самое время для подарка, который точно «смоет» все его вчерашние, сегодняшние, да и будущие прегрешения.

— В родовом замке магистра я нашел одну святыню, которую и привез сюда, к вам, — поэт начал медленно открывать крышку ящика. — Проклятые масоны спрятали эту святыню от всех христиан, а по какой надобности, я так и не понял.

Буквально кончиками пальцев Александр взял длинный, больше локтя, наконечник римского копья. Несколько мгновений подержал его в руках и потом медленно протянул его митрополиту.

— Вот, батюшка Серафим, это оно самое…

Священник осторожно взял артефакт, но судя по его недоуменному лицу, еще не догадался, что держал в руках. Подслеповато щурясь, он внимательно разглядывал наконечник, поднося его то одной стороной, то другой.

— Подвинь свечу. Стар стал, вижу плохо.

У митрополита дрогнул голос. На глазах начало меняться лицо, вытягиваясь от глубокого удивления. Медленно округлялись глаза.

— Это же… Это… — священник снова и снова пытался что-то сказать, но никак не мог. Слова, словно застряли внутри, и ему пришлось прилагать невероятные усилия, чтобы вытолкнуть их. — Это же оно…

Вытащив из-за пазухи два старых пергамента, Пушкин положил их на стол. После тихо проговорил:

— Именно этим копьем, батюшка Серафим римский центурион, сотник по-нашему, проткнул живот Господа нашего Иисуса Христа… Здесь бумаги, которые удостоверяют, что это копье принадлежало именно Лонгину.

Митрополит, словно окаменел. Лишь его губы дрожали, настолько сильного волнение им овладело.

— Возьми… Слышишь, возьми Его, — еле слышно прохрипел священник, с мольбой посмотрев на Пушкина. — Мочи нет, как тяжело святыню держать. Чую, что не сдюжу. Возьми.

Едва Александр перехватил наконечник, как митрополит выдохнул с облегчением, словно с его плеч сняли великую тяжесть.

— Господи, прости меня грешного, — старик несколько раз перекрестился, а затем схватил один из пергаментов и начал в него вчитываться. Одни слова он проговаривал громко, другие сглатывал, словно они ничего не значили. — Господи… господи… — вновь повторил он, берясь за второй пергамент. — Оно, точно оно. Само с локоток, не больше, а тяжесть великая. А это что такое?

Митрополит схватил подсвечник с тремя свечами и поднес его к наконечнику, а потом наклонился сам. Похоже, что-то заметил.

— Вот здесь…

Пушкин скосил глаза и увидел на металле какие-то пятнышки, выделявшиеся более темным цветом.

— Не ржа это, никак не ржа… Господи! — митрополит затрясся в благоговении, показывая на пятнышки дрожащими пальцами. — Это же… Кровь Господня… Ох…

Его лицо было уже не серое, а белое, как снег. У Александра от этой картины аж волосы дыбом встали — старика сейчас точно кондратий хватит.

— Батюшка Серафим, дыши глубже! Глубже, говорю! — быстро заговорил он. — Сейчас ворот ослаблю, легче станет.

С хрустом рванул воротник на рясе священника, разрывая ткань до пупа. Следом схватил пергамент и начал им махать на манер опахала.

— Дыши, батюшка, дыши! Сейчас полегчает.

Через мгновение уже двумя пергаментами махал, заметив, что лицо у старика начало медленно розоветь. Похоже, помогало.

— Даши, батюшка, дыши. Глубже.

Наконец, тому стало лучше. Митрополит глотнул из бокала воды и откинулся на спинку кресла.

— Ты… Ты великую святыню привез. Частичка крови Господней привез, — тихим голосом говорил он. — Теперь вера Православная еще больше укрепится на русской земле… В Исакие выставим… Пусть еще не достроен храм, но другого такого все равно нет… Для великой Святыни обязательно праздничный въезд в город устроим… С гуляниями, с песнопениями, с хоругвями… А тебе положим достойную награду…

— Батюшка, не нужно мне никакой награды, — качнул головой Александр. — Привез, значит, привез. Видимо, сам Господь так решил, — здесь он ничуть не лукавил, а, действительно, так считал. Ведь, все в этом мире не случайно. — Не наград мне нужна, а лишь ваше благословение в одном добром деле. Хочу по всей России собрать умных ребятишек со всех сословий и открыть для них особую школу, где бы они развивали свои способности. Ведь, горько смотреть, батюшка, как сотни будущих Ломоносовых в безвестности, голоде и холоде гибнут. Хочу, чтобы они на пользу и благо Отечества и веры православной жили и творили.

Выдав все это на одном дыхании, Пушкин замолчал. Теперь нужно ждать, каков будет ответ.

— Подойди ближе, — митрополит махнул рукой, подвывая поэта. — Вот тебе мое благословение.

С этими словами он снял с себя богато украшенный шейный крест — настоящее произведение искусства. Золото искусной чеканки, инкрустация драгоценными камнями — бриллиантами, рубинами. Крест явно имел огромную материальную ценность, но еще большую ценность имел в качестве подарка митрополита. Ведь, каждая собака в городе знала, что именно этот крест когда-то носил последний русский патриарх и он обладал особой благодатью.

— … С наградой я сам определюсь. Нельзя такое без награды оставлять, никак нельзя. А теперь иди, отдохни…

Отдохни⁈ У него еще дел вагон и маленькая тележка!

Пушкин как пуля выскочил из митрополичьего дома и шустро вскочил в экипаж.

— Тимофеич, гони во дворец! — крикнул он, и с козел тут же выглянул его слуга, Никита Козлов. — Теперь императору подарок вручить надо.

— Ах! — ахнул от удивления Козлов, чуть не вывалившись со своего сидения. — Самому амператору? Как же так? Он же амператор!

— Не боись, старина! — гоготнул Александр. После встречи с митрополитом Серафимом настроение у него было на небывалой высоте, что он сейчас и демонстрировал. — У меня для Его Величества есть особый подарок. Вот увидишь, ему очень понравится.

Слуга в ответ гугкнул, залихватски прикрикнул на запряженных коней, и карета тронулась. Александр тем временем склонился над длинным свертком, положив его на свои колени. Содержимое свертка и было его подарком императору.

— … Понравится, обязательно понравится, — бормотал он, разворачивая ткань. — Вот она… игрушка.

Отрез ткани развернулся, и на его коленях оказалась небольшой, явно детский, палащ — рубяще-колющее холодное оружие с широким к концу клинком. Гарда оружия была богато украшена золотом, инкрустирована драгоценными камнями. Кожа на рукояти потертая, намекая на частое использование.

— Точнее любимая игрушка, подаренная отцом сыну… Помнится, наши историки рассказывали, что Николай Первый очень любил и уважал своего отца.

Лишившись его в четыре годика, он тем не менее сохранил в памяти его образ, как добродушного и любящего отца. Даже в мемуарах не раз и не два перечислял подарки, которые получил от отца на именины, рождество, к другим праздникам. И этот детский палащ упоминался многократно, как самая любимая его игрушка, с которой он не расставался ни днем, ни ночью.

— Интересно, каким образом этот палащ попал к магистру, да еще в закрома ордена, — он задумался было, но ответ почти сразу же в его голову пришел ответ. — Видит Бог, здесь наследил Наполеон. Похоже, когда грабили Кремль в двенадцатом году, то забрали и детскую игрушку, соблазнившись золотом и камешками. А собственно, какая теперь разница? Главное, чтобы заценил император.

Кивнув этим словам, он начал обратно заворачивать оружие. Аккуратно сложил ткань, заправив все торчавшие уголки в кармашки. В итоге получился небольшой продолговатый сверток из золотой парчовой ткани — отличная упаковка для подарка.

Санкт-Петербург, Зимний дворец

Император, как и обычно, начал свой рабочий день с изучения корреспонденции. На его письменном столе уже лежала внушительная пачка документов, заботливо приготовленная его секретарем. В стопке угадывались и дипломатические послания от иностранных государей в крупных белых конвертах, и записки по министров по текущим вопросам, и личные послания письма от поданных.

— Так…

Он вытянул руку к стопке и замер, гадая, с чего начать. С одной стороны, можно посмотреть, а что пишут из-за рубежа. С другой стороны, за внутренней кухней тоже нужно следить. Вон, его батюшка, Павел Петрович упустил из виду внутреннюю ситуацию, и в итоге получил заговор, закономерно окончившийся смертью царствующего императора.

— Да…

Вспоминая отца, он тяжело вздохнул. Казалось бы, его уже давно не стало, а сердце все равно побаливало при этих воспоминаниях. Помолчав некоторое время, Николай Павлович схватил верхний конверт, оказавшийся письмом от российского посла из Франции.

В этот момент раздался осторожный стук в дверь. Судя по стуку, за дверью был статс-секретарь.

— Входи, — буркнул император, не поднимая головы. Был занят вскрытием письма, держа в руке нож. — Что там еще?

— Ваше Величество, вашей аудиенции просит господин Пушкин, — с коротким поклоном статс-секретарь остановился на середине кабинета.

Николай Павлович вопросительно посмотрел на секретаря. Мол, какого черта ему нужно?

— Говорит, весьма важное дело, не требующее отлагательств.

— Важное, значит, дело, да еще не требующее отлагательств? — император удивленно дернул головой. — Пригласи. Посмотрим на его важное дело.

Так и не вскрытое письмо он отложил в сторону. Туда же положил нож для вскрытия корреспонденции.

— Очень интересно… Чего же ему понадобилось?

Через мгновение дверь открылась, пропуская в кабинет Пушкина. Александр Сергеевич с поклоном пересек кабинет, и протянул императору небольшой продолговатый сверток.

— Что это? — Николай Павлович показал на сверток.

— Ваше Величество, вынужден вам признаться. Я только что вернулся из поездки, и там нашел одну вещь, которая, как мне кажется, принадлежит Вашему Величеству.

Император при этих словах удивленно вскинул брови.

— Не понимаю. Какая еще вещь? Насколько я знаю, вы были в Европе. Получается, там нашли что-то, что принадлежит мне?

Пушкин кивнул, снова протягивая сверток. Пожав плечами, Николай Павлович принял его и, положив на стол, начал разворачивать.

— Интересно, интересно… — пробормотал было император, но тут же громко вскрикнул. — Ах! Это же мой палащ! Господи, это он!

Не веря своим глазам, Николай Павлович осторожно, одними пальцами, коснулся клинка и медленно его поднял. Едва душа, начал рассматривать давно уже потерянную игрушку, о которой сохранились самые теплые воспоминания.

— Батюшкин подарок! Господи, он же пропал…После пожара…

В уголках его глаз сверкнула слеза. Вновь обретенный подарок будил такие воспоминания, что у него руки задрожали. Осторожно, словно это великая святыня, положил клинок на стол, и тут же развернулся в сторону Пушкина:

— Как? Как он оказался у тебя? Где он был? У кого?

— Государь, принадлежавшая ваша вещь хранилась в тайном хранилище ордена Розы и креста. Все указывает на то, что именно масоны направляли руку Наполеона.

Лицо у императора окаменело от этих ужасных слов. Оказалось, что виновник той ужасной трагедии, которая потрясла империю, все это время жил совсем рядом с ними.

— Я… — у Николая Павлович перехватило горло. Пришлось откашляться, чтобы продолжить говорить. — Я обязан тебе, Александр.

Он положил ладонь на рукоять палаща, крепко обхватив ее.

— А я не люблю быть обязанным, Александр. Что ты хочешь? Насколько я понял, ордена, чины и звания тебя не интересуют?

Пушкин кивнул.

— Тогда что?

— Государь, ты уже очень много сделал для меня и моей семьи. Я глубоко благодарен за все. Прошу лишь позволить мне хорошо делать свое дело.

Чуть помолчав, император качнул головой и медленно проговорил:

— Я, самодержец Всероссийский, даю тебе свое слово, что поддержу во всех начинаниях.

Санкт-Петербург, Зимний дворец

Наверное, никто еще с таким видом не выходил из Зимнего дворца. Дворцовые гренадеры с нескрываемым удивлением наблюдали за Пушкиным, который, пройдя через арку дворца и оказавшись на дворцовой площади, вдруг пустился в пляс.

— Йо-ха! — не сдержавшись, накатившись на него чувств, Александр испустил восторженный вопль. — Вот это я дал! Я просто The best!

Чуть поскакав, и, сорвав еще с десяток удивленных взглядов со стороны прохожих господи и дам, Пушкин, наконец, успокоился. Одернув задравшийся сюртук и пригладив волосы, поэт пошел в сторону дома.

— Хор-рошо, очень хор-рошо, даже руки чешутся…

Уже выходя с площади, Александр замедлил шаг. Ему навстречу весьма целеустремленно шел незнакомец в темном плаще и высокой шляпе, низко надвинутой на глаза.

Когда между ними осталось шесть или семь шагов, Пушкин вдруг узнал этого человека.

— Адам?

Дальше все происходило, словно в замедленном кино. Незнакомец, оказавшийся тем самым поляком, его бывшим знакомым Адамом Мицкевичем, вдруг вскинул руку из под плаща. И на Пушкина уставился пистолетный ствол, за мушкой которого фанатично поблескивали глаза поляка.

— Адам, ты чего?

— Умри, царский сатрап! За Свободную Польшу! — с ненавистью закричал Мицкевич. — Jeszcze Polska nie zginęła!

Раздался щелчок, и прогремел выстрела. Из пистолетного ствола вырвался сноп пламени.