Ай да Пушкин, втройне, ай да, с… сын!

Глава 3 Пора назад, домой

г. Энск

Ярмарочная площадь

Ситуация, однако…

Гусар на глазах у публики лупцевал крепостную крестьянку, и явно получал от этого искреннее удовольствие. Картинно широко замахивался, а когда та испуганно дергала плечами и старалась отвернуть лицо в сторону, с оттягом хлестал ее по щеке. От удара женская головка моталась из стороны в сторону, как тряпичная.

— Нравится, нравится? — с садистским блеском в глазах после каждого удара спрашивал гусар, при этом заглядывая ей в глаза. Она, конечно, пыталась отвернуться, но он цепко держал ее за подбородок. — Будешь знать, как позорить Витольда Вишневского! Поняла теперь, что ты моя душой и телом? Захочу, на коленях будешь передо мной ползать и прощения вымаливать. А захочу, за побег в Сибирь отправят или на конюшне на смерть запорят…

Вместе с галдящей толпой [ для многих такое зрелище было лишь обыденностью, правдой жизни, в которой не было ничего из ряда вон выходящего], смотрел на все это и Пушкин, с трудом сдерживая рвущие из себя ругательства.

— Саня, держи себя в руках, — бормотал он сквозь стиснутые зубы. — Терпи…

Понимал, что, если откроет рот, то только хуже сделает. Видно было, что гусар ждал чего-то эдакого. Специально ведь на виду у всех свою крепостную бил, власть показывал. Мол, смотрите все — я хозяин, что хочу, то и делаю.

— Садист, с…ка. Тебе бы самому рожу в кровь разбить, чтобы зубы прямо в горло врезались.

Гусар тем временем еще раз хлестанул по женской щеке. Женщина от удара упала, снег рядом с ней окрасился красным.

— Черт, не могу… — скрипнул зубами Александр, делая шаг вперед. Взгляды толпы тут же скрестились на нем. Развернулся в его сторону и гусар, удивленно вскинув брови. — Эй, сколько за нее хочешь? Купить думаю, как раз цыганки дома не хватает.

— Понравилась девка? — гусар тут же оскалился в ухмылке, показывая крупные желтые зубы. — Хорошо. Страсть, какая горячая в постели. Такая дорого встанет.

Сказал, а сам смотрит нагло, оценивающе. По-хозяйски схватил крестьянку за волосы, ставя ее на ноги.

— Очень дорого будет. Смотри, какое тело! Такую лошадку объезжать сладко… Поговаривают, господин Пушкин, что вы особенный знаток в амурных делах, — гусар подмигнулся, показывая, что узнал своего собеседника. — Настоящая цыганочка. Чай, не пробовал еще такую…

Пушкин всеми силами старался сохранить спокойствие и равнодушие, чувствуя, что нельзя и выказать и капли интереса.

— Сколько за нее? — снова повторил поэт, лениво похлопывая по карману. Мол, решайся скорее.- Деньги с собой, прямо сейчас расплачусь.

— Две тысячи дашь? — с хрипотцой в голосе спросил гусар, жадно глядя на карман.

Неторопливо, с ленцой, словно ему наплевать на все и всех, поэт вытащил толстую пачку ассигнаций, не так давно полученных от отца Гавриила, игумена местной церкви за поставки бейлиса, и начал выразительно отсчитывать нужную сумму.

— Стой, подожди, — облизнулся гусар, не сводя глаз с пачки денег. — Две тысячи мало за такую красоту. Давай, пять тысяч. Пять будет в самый раз.

Рука Александр, отсчитывавшая ассигнации, дрогнула. Две тысячи и без того были значительной суммой, на которую он особенно рассчитывал в своих делах. Про пять и говорить не стоило. Отдать столько за крепостную крестьянку даже из-за человеколюбия он просто не мог себе позволить.

— Что, господин Пушкин, денег жалко стало? Не хочешь человеческую душу спасти? Я ведь запорю эту стерву, если не заплатишь, — глумливо ухмыльнулся гусар, поигрывая плеткой. — А потом на тебя кивать буду. Мол, раззадорили меня, гусара, а я и разошелся. Чего с меня, дурака, взять? Про тебя же разговоры пойдут — «за копейку удавится», «жидовская душонка».

От таких слов Пушкину в момент кровь в лицо ударила. В висках застучало, словно крошечные молоточки заработали.

— Чего мнешься, господин поэт? Это, чай, не стишки пописывать да языком красиво трещать. Здесь настоящие яйца нужны.

Гусар уже в открытую его оскорблял, чего просто нельзя было не заметить. Пушкин едва сдерживался, чтобы не броситься на него с кулаками.

— Чего глаза пучишь? Кишка тонка с гусаром объясниться? Или только в Петербургах храбрость имеется?

Все, поэт не выдержал. Быстро снял с левой руки перчатку и с силой бросил ее в лицо своему обидчику.

— Вызываю…

— А вот это дело! — тут же расплылся в улыбке гусар. — Как вызываемая сторона, имею право на выбор оружия. Тогда выбираю саблю, а то засиделась она уже в ножнах.

— Где и когда? — глухо спросил Пушкин, уже понимая, что сглупил. Похоже, его просто спровоцировали, как обычного сопливого юнца, сыграли на чувствах.

— А чего ждать? Перед смертью-то не надышишься. Ха-ха-ха! — расхохотался гусар, даже не скрывая своей радости. — Сейчас и помашем сабельками-то. Выйдем только в поле, чтобы лишних глаз рядом не было, и помашем. Сойдет, или в отказ пойдешь?

Александр качнул головой. Такое не скрыть. От дуэли отказаться, значит, в чужих глазах прослыть откровенным трусом. В обществе сразу же станут косо смотреть, друзья перестанут подавать руку.

— Я как раз еще одну саблю с собой взял, как душа чуяла…

г. Энск

Городской пустырь

К ночи хорошо подморозило. Снег, еще днем больше похожий на кашу, сейчас хорошо схватился. Солнце медленно садилось, грозя вскоре скрыться за верхушками деревьев. Небо на западе окрасилось в багровые цвета, словно намекая на исход поединка — чью-то смерть.

На пустыре, куда редко кто сейчас заглядывает, стояли четверо — двое дуэлянтов и их секунданты.

— … Господа, готовы ли вы примириться? — Дорохов посмотрел на Пушкина, буквально умоляя его взглядом ответить утвердительно. Однако, бледный, как смерть, поэт холодно молчал. — Господа, вы же знаете, что дуэли сейчас под негласным запретом. Александр Сергеевич, Витольд Юрьевич?

Гусар оперся на саблю и скалил зубы в улыбке, всем своим видом показывая, что и не думает примиряться.

— Витольд Вишневский никогда не берет свои слова взад. Я сказал именно то, что сказал, и саблей готов подтвердить свои слова. Но если, господин Пушкин, попросит у меня прощения, извинится, то я, так и быть, соглашусь на примирение, — осклабился гусар, с нескрываемой насмешкой глядя на поэта.

Услышав такое, Дорохов потемнел лицом. Считай, было нанесено еще одно оскорбление. Теперь точно не решить дело миром.

— Господа, позвольте минуту. Мне нужно кое-что сообщить Александру Сергеевичу.

Провожаемый смешками, Дорохов подошел к Пушкину.

— Я не знаю, в чем тут дело, но происходящее совершенно ненормально, — приглушив голос, взволнованно проговорил он. — Александр Сергеевич, вы разве этого не видите? Почему Вишневский совершенно расчетливо снова и снова провоцирует вас? Он же не ваш личный враг? — поэт хмуро покачал головой, давая понять, что ничего не знает о каких-либо размолвках или ссорах между ними. — Он должен вам денег или вы ему? Может что-то амурное? — Пушкин снова качнул головой. —

Михаил бросил косой взгляд в сторону гусара, словно пытался прочитать его мысли.

— Он совсем не похоже на дурака. Профессиональным бретером, задирой тоже вряд ли назовешь. Это скорее игрок и пьяница, каких еще поискать, — быстро рассуждал Дорохов. — Тогда… Тогда Вишневский просто наемник. Александр Сергеевич, похоже, вы кому-то перешли дорогу. Слышите меня? Александр Сергеевич?

Поэт с совершенно отстраненным видов кивнул.

— Вы должны отказаться от дуэли. Я прошу вас. Давайте, скажем, что у вас сильная боль, приступ, в конце концов. Вам никак нельзя с ним выходить против него.

— Хватит, Миша. Я должен. Ты же сам все знаешь, не хуже меня. Таков заведенный порядок, и не мне его менять. Все знают, что Александр Сергеевич Пушкин всегда готов защитить свою честь.

И столько в голосе поэта было непреклонной решимости, что Дорохов заскрипел едва не застонал от отчаяния. С совершенной отчетливостью понял, что Пушкин ни за что не откажется.

— Я могу выйти вместо…

— Я сказал, хватит.

— Хорошо, хорошо. Тогда слушайте меня внимательно, — Михаил подошел вплотную, чтобы никто и ничего не услышал из их разговора. — Он гусар и, похоже, воевал, что по ухваткам видно. Я с такими встречался, было дело. У гусар одна и та же манера рубки — на скаку нанести очень сильный удар, чтобы развалить врага с плеча и до пояса. Если же завязывалась сшибка, то они чаще саблей колют, а на возврате стараются кисть отрубить. Слышите меня?

Видя индифферентность Пушкина, Дорохов схватил его за плечи и с силой встряхнул.

— Александр Сергеевич, соберитесь, от этого зависит ваша жизнь! Слышите, что я говорю⁉ Вишневский будет ждать, играть с вами, чтобы нанести один единственный сильный удар. Как увидите, что гусар начнет поднимать саблю, сразу же сближайтесь и ко…

Хотел еще что-то важное добавить, но позади него донесся насмешливый наглый голос:

— Господа, вы там заснули? Право слово, у меня нет никакого желания тут мерзнуть. Господин Пушкин, вы слишком долго собираетесь. Мне начинает казаться, что просто напросто… трусите.

Серость на лице Пушкина тут же сменилась алым цветом. Решительно оттолкнув товарища, он прошел вперед.

г. Энск

Городской пустырь

Настоящий гусар, чего тут говорить. Вишневский горделиво выпрямился, обхватив рукоять сабли. Красный доломан с золотым шитьем, как перчатка, обтягивал туловище, выгодно подчеркивая изрядную ширину плеч и узкую талию. Ментик, верхняя куртка, подбитая мехом, валялся на снегу ярким пятном.

— Может мне повернуться спиной, господин Пушкин? Ха-ха-ха!

Витольд громогласно загоготал, запрокинув назад голову. Видно, что чрезвычайно доволен собой.

А как ему не быть довольным? Еще неделю назад Вишневский после проигрыша в карты продавал свое родовое поместье и готовился стать босяком, как все волшебным образом переменилось. С ним встретился один пожилой господин, говорящий с откровенно французским акцентом, и предложил довольно плевое дело, за которое посулил решить все его проблемы. Надо было, как следует, проучить одну известную персону, борзого рифмоплета по фамилии Пушкин. И какой дурак от такого откажется? Витольд Вишневский, потомок гордого рода шляхтичей Вишневский, ни в коем разе не дурак.

— Ну, наконец-то, а то я уже начинаю замерзать.

Он несколько раз крутанул саблей восьмерку, как всегда делал на службе перед фехтованием. Хорошее упражнение, неплохо разгонявшее кровь и согревающее мышцы. Хотя он и без этого погоняет по полю этого напыщенного штафирку.

— Начали, — громко крикнул один из секундантов, давая сигнал к началу дуэли.

Витольд сразу же сделал резкий выпад вперед, пытаясь нанести удар-укол. Хороший прием, когда у противника мало места для маневра. Но здесь на поле все было иначе — места много, хоть танцы устраивай. Вот и этот рифмоплет неуклюже отпрыгнул назад, едва не свалившись при этом.

— Вы не ушиблись, господин поэт? — издевательски ухмыльнулся Витольд, снова крутанув восьмерку саблей и медленно двинувшись влево. — Право слово, фехтование — это не ваша стезя. Вам бы пописывать стишки, да ухлестывать за дамами. Кстати, поговаривают, своей должностью при дворе вы обязаны вашей супруге, а точнее благосклонности к ней императора, — естественно Вишневский не мог не вспомнить об этом слухе, который гулял среди дворян.

Тут же довольно гоготнул, отметив, что лицо у Пушкина залилось багровым цветом. Видно, что издевательская острота достигла своей цели.

— А может быть вы и свечку держали при этом? Ха-ха!

Вишневский очень любил такие грязные приемчики, сходясь с кем-нибудь на саблях. Главное при этом знать, куда бить. Противник сразу же начинает злиться, а значит терять концентрацию.

— Значит, все это правда. Не зря говорят, что вы, господин Пушкин, весьма предусмотрительны и обстоятельны, особенно, когда это касается своей женушки…

Улучив момент, Витольд сделал новый выпад, и снова неудача. Каким-то чудом, этот курчавый доходяга снова ушел от удара. Юркнул в сторону, и клинок прошел мимо.

— Может хватит скакать, как африканский макак?

Витольд уже и сам начал терять терпение. Дуэль, должная закончиться на второй — третей минуте, затягивалась. Каким-то невероятным странным образом этот поэтишка, никогда не служивший в армии, всякий раз ускользал от его удара.

— Пора заканчивать этот цирк…

Он отвел руку назад, чтобы при замахе клинок набрал скорость и удар оказался неотразим. В свое время Витольд так с легкостью располовинивал противника в конной сшибке, разрубая и кость, и плоть от шеи и до самой поясницы.

— На-а!

Заорал и рванул вперед, стремительно опуская саблю.

Время, словно замедлилось. Вишневский видел, как расширились от испуга глаза у противника, и как он вновь попытался отпрыгнуть назад. Но самую малость промедлил, оттого клинок и прошелся по его груди. Сюртук и сорочка поэта тут же окрасились красным цветом, быстро переходящим на брюки.

Витольд уже готовился расхохотаться, как почувствовал резкую боль в животе. Опустил взгляд и с удивлением увидел и у себя под ребром кровавое пятно. Этот штафирка его все-таки задел.

— Повезло… — зажимая рану, гусар медленно опустился на снег. Ноги его почему-то не держали. — Ничего, ничего, заживет, как на собаке. А вот у этого…

Он отмахнулся от суетящегося рядом секунданта, пытавшего осмотреть рану. Вишневский хотел увидеть, как его противник корчится от боли, как стонет и зовет лекаря.

Но услышал совсем другое…

— Александр Сергеевич, господи, сколько крови! Ранили в живот⁈ Скажите, ранили в живот⁈ У вас весь сюртук, брюки в крови! Господи…

— Успокойся, Миша, успокойся. Это всего лишь красные чернила. Представляешь, я забыл передать оба этих бутылька в типографию. Оставил во внутреннем кармане сюртука…

Петербург

Зимний дворец

В тишине дворца раздавались гулкие шаги. Кто-то шел уверенно, размашисто, а, значит, имел такое право и явно был вхож к императору. Оба высоченных гренадера из особой Золотой Гвардейской роты, занимавшейся охраной императора и его семьи, встрепенулись и еще сильнее вытянулись. Затянутые в шитые золотом роскошные мундиры, они сейчас выглядели античными статуями древних богов-воинов.

Звук приближающихся шагов усилился, все находящиеся в зале замолчали, с напряжением вглядываясь в сторону дверей. Явно, гадали, кто же так уверенно вышагивает по направлению к кабинету императора.

Наконец, створки широко распахнулись и на пороге появилась внушительная фигура священнослужителя, затянутая в роскошную бархатную черную сутану. На его голове располагался митрополичий белый клобук с вышитым золотом крестом и ниспадающим на спину длинным белым шлейфом. На груди, что говорило об очень многом, сверкали ордена драгоценными камнями высшие ордена империи — Святого апостола Андрея первозванного, Святого Александра Невского и Святого Владимира I степени.

— Митро… Митро… Митрополит… Митрополит… Митрополит Серафим… Его Высокопреосвященство…

Бежали еле слышные шепотки по придворным, ожидающим приема. Люди тут же склонялись в поклонах. Причем глубоко кланялись придворные, как в малых, так и в больших чинах. Ведь, славу митрополит Серафим имел весьма грозную, прямо под стать славе шестикрылых серафимов, высших ангелов, наиболее приближенных к Богу. Уличенного в хуле на церковь мог и самолично отходить тяжелым митрополичьим посохом. Сам государь прислушивался к словам митрополита, возглавлявшего Святейший Правительствующий синод, высший в империи орган церковно-государственного управления, больше трех десятков лет. Государыня же, вообще, почитала его за своего духовника, высоко превознося твердую волю и чистую веру в Бога священнослужителя.

Митрополит еще только подходил к дверям кабинета императора, а секретарь уже распахнул перед ним двери. По всей видимости, Николай Павлович был заранее предупрежден об этом визите, оттого и никакого промедления и не случилось.

— Доброго здравия, государь.

— И вам доброго здравия, батюшка…

Наедине оба общались запросто, без излишних титулований, так как давно знали друг друга и хорошо общались. Николай Павлович не раз и не два раза обращался к отцу Серафиму за советом в особо щекотливых ситуациях.

— Смотрю, государь, все в трудах, в заботах, — митрополит показал на письменный стол, заваленный разнообразными документами, справками, книгами.

— Да, батюшка, дел, и правда, много, — развел руками император, показывая, что никуда от этого не деться. — Империя огромна, за всем нужен глаз да глаз.

Одобрительно кивнув, священнослужитель подошел ближе:

— Пришел до тебя с важной просьбой, государь. Вчера из Псковской губернии мне прислали две особенные книги, с которыми я всю ночь глаз не сомкнул. И сегодня сразу же к тебе явился по поводу них, а точнее их автора поговорить.

Поставив на письменный стол принесенный с собой бумажный сверток, митрополит начал развязывать на нем тесьму. Николай Павлович, заинтересованно дернув бровями, тоже встал рядом.

— Опять поди какое-нибудь вольнодумство или ересь нашел, батюшка, как в прошлый раз?

Император намекал на тот случай, когда митрополит Серафим увидел в философских письмах Чаадаева «хулу на веру, нравственность и общественное устройство» и настоял на их запрете.

— Нет, государь, ныне я с хорошей вестью. Вот, принес тебе показать, что меня так взволновало.

Серая пергаментная бумага, служившая оберткой, была отложена в сторону, и на столе остались лишь две довольно крупные книги в скромных коричневых обложках, но с весьма говорящими названиями — Библия для детей и Азбука. Заинтересованно хмыкнув, император сразу же потянулся к ним:

— Хм, занятно, Библия для детей, — в голосе поначалу слышалось сомнение, но едва он открыл книгу, как у него вырвался изумленный возглас. — Вот это да!

В книге очень живо и невероятно понятно излагалось содержание Ветхого завета, к тому же сопровождавшееся огромными яркими картинками. Последние при этом сразу же притягивали взгляд, никак не давая его отвести. Каждая из картинок представляла собой совершенно цельный сюжет, который говорил едва ли не больше, чем текст на листке рядом.

На том месте, где он открыл книгу, изображалась сцена с египетскими казнями, а именно с саранчой и гибелью всех первенцев мужского рода. И так все было ярко и натурально нарисовано, что у Николая Павловича крупные мурашки по спине поползли. Каждая из людских фигурок была прорисована тщательно, со знанием дела, сразу верилось, что все было именно так, а никак иначе. Глядя на того же фараона с умершим сыном на руках, вообще, становилось не по себе.

— Ух ты…

Открыл книгу на другой странице и снова залип взглядом к крупному изображению Иисуса Христа на кресте. При виде злобного легионера, протыкавшего копьем живот Христа, сразу же захотелось броситься на него с кулаками.

— А это, значит, Азбука⁈

Император с видимым сожалением отложил Библию в сторону и раскрыл вторую книгу.

— Тоже хорошая книга. Детишками, наверное, нравится по такой азбуке учить буквы?

Митрополит кивнул, поглаживая густую бородку.

— Это что за умелец такой сообразил? Надо обязательно показать супруге, дети тоже порадуются…

— Вот за этого умельца, государь, я их пришел ходатайствовать, — вздохнул митрополит Серафим. — Ты же этого вольнодумца своим собственным указом от себя, от славного Санкт-Петербурга отлучил.

— Я? — совершенно искренне удивился император. — Батюшка, ты хоть его имя назови, а то не знаю, что и думать.

— Это дворянин Пушкин Александр Сергеевич.

— Пушкин? — император даже на шаг отступил назад. — Ты же сам, батюшка, его помнится еще пару месяцев назад последними словами за вольнодумство костерил. Называл его стихи никчемучными бесполезными стишками, хулящими веру. Призывал даже кое-что запретить. Я же прекрасно все это помню. К тому же называл его масоном, чуть ли не продавшим душу. Как же так?

Архиерей не сразу ответил. Ненадолго задумался, молча поглаживая золотой крест на груди и вглядываясь куда-то в сторону окна кабинета. Наконец, поднял взгляд на императора и начал говорить:

— Твоя правда, государь. Все верно до самого последнего слова. По его тогдашним деяниям Пушкина следовало не только в ссылку отправить, но и хорошенько выпороть прежде. Многого за ним такого нехорошего водилось, но, чувствую государь, изменился он… Человек, что за ним присматривает по моей просьбе, рассказывал, что Пушкин отказался от всего богопротивного, стал примерным семьянином, и всей душой радеет за благополучие своей семьи и государства. Неоднократно вносил весьма значительные суммы денег на нужды храмов, помогал насельникам в селах. Озаботился состоянием своих крестьян, их нуждами и заботами.

Митрополит взял в руки Азбуку с Библией и тряхнул ими:

— А вот эти дела во сто крат или даже тысячу крат славнее и полезнее для государства и людей, чем все его остальные деяния… В письме он описал, как Божьим словом достучаться до самых черствых и дремучих сердец. Выразил готовность помогать Церкви в распространении грамоты среди крестьян…

Император выглядел еще более удивленным, чем в начале. Ему казалось, что митрополит рассказывал о каком-то другом Пушкине. Его удивление было столь велико, что он не смог сдержаться:

— Вы точно говорите о том самом Пушкине, который с завидной регулярностью давал повод говорить о себе, как о весьма ветренном задиристом и склочном человеке, которые нередко выказывал опасные мысли?

В тот день они еще долго обсуждали перемены, которые произошли с человеком, который долгое время доставлял и Церкви и государству в их лицах весьма серьезные неприятности.