Нэпман 5. Дизель и танк

Глава 21 Последний рывок

Дорога стелилась под колеса бесконечной лентой. После двух суток непрерывного движения усталость накатывала волнами, но я заставлял себя сохранять концентрацию. Каждый час приближал нас к основной колонне.

Бережной словно сросся с машиной. Его руки чувствовали малейшие изменения дороги, а «Полет-Д» летел вперед, оправдывая название. Даже на ухабах и выбоинах он умудрялся держать максимальную скорость.

— Встречный обоз видел их недавно, — доложила Варвара, возвращаясь от очередного разговора с местными жителями. — Прошли часа три назад.

Я сверился с картой. Разрыв сокращался. По моим расчетам, мы нагоняли их примерно на час каждые четыре часа движения.

В кузове Велегжанинов с Звонаревым, вцепившись в борта, внимательно прислушивались к работе двигателя. За эти дни они научились улавливать малейшие изменения в его звуке. Там же сидел и Травников, он молча глядел назад.

К вечеру впереди показалось большое село. У колодца толпились крестьяне.

— Машины? — крикнул я, когда Бережной притормозил. — Давно прошли?

— Да вот только что были, — ответил бородатый старик в армяке. — За околицей должны быть.

Сердце забилось чаще. Бережной без лишних слов прибавил газу. «Полет-Д» взревел мотором и рванулся вперед.

За поворотом мы увидели их, растянувшуюся по дороге колонну. Первым шел «Форд» Джонсона, за ним «Фиат» Марелли, дальше остальные.

— Держитесь крепче! — скомандовал я.

Бережной направил машину в обгон. Мы поравнялись с последним в колонне ярославским грузовиком. Водитель ошеломленно обернулся, его глаза расширились от изумления.

«Фиат» Марелли попытался прибавить ходу, но на разбитой дороге его машина начала вилять. Мы обошли его легко, словно стоячего.

Оставался только «Форд». Джонсон, заметив нас в зеркале, попытался перекрыть дорогу, но Бережной уже нашел просвет и направил машину в него. «Полет-Д» стрелой проскочил вперед.

Последнее, что я увидел в зеркале заднего вида — растерянное лицо американца. Он явно не мог поверить глазам.

Теперь главное удержать преимущество до самой Москвы. Впереди оставалось еще несколько часов пути, но я знал, что мы победили.

В кабине повисла торжествующая тишина, нарушаемая только ровным гулом мотора.

Закатное солнце окрашивало в багровые тона придорожные березы. Пыль оседала на потертой коже сидений, на латунных шкалах приборов, на промасленной кепке Бережного. Его загорелое морщинистое лицо было сосредоточено, крупные руки в мозолях уверенно держали отполированный временем руль.

Мы неслись по старому Владимирскому тракту. Справа тянулись бесконечные поля, уже освободившиеся от снега, слева темнел вековой хвойный лес. На горизонте виднелись маковки сельской церкви, почерневшие от времени. У обочины громоздились свежие штабеля бревен — лесозаготовки для строек пятилетки.

Варвара, в выцветшей гимнастерке и красной косынке, склонилась над потрепанным блокнотом в клеенчатой обложке. Ее тонкие пальцы, испачканные машинным маслом, быстро записывали показания приборов. На простом девичьем лице застыло выражение полной сосредоточенности.

В кузове Велегжанинов, в неизменном сером костюме и круглых очках в тонкой оправе, крепко держался за борт, не отрывая взгляда от работающего двигателя. Его длинная худая фигура покачивалась в такт движению машины. Рядом примостился Звонарев, растрепанный, в кожаной куртке, расстегнутой несмотря на вечернюю прохладу. А в самом конце сидел Травников, устало прикрыв глаза.

Я смотрел вперед, где клубилась пыль от идущих впереди машин, и думал о том, как изменилась моя жизнь за эти годы. Из директора современного завода XXI века я превратился в «красного промышленника» эпохи первой пятилетки. И ведь сумел не просто выжить, но и создать что-то действительно важное.

— Село Петушки проезжаем, — доложила Варвара, сверяясь с картой, потрепанной на сгибах. — До Москвы осталось верст семьдесят.

У околицы на завалинке сидели старики в домотканых рубахах, провожая нас удивленными взглядами. Мимо проехал крестьянин на телеге, груженной сеном, придержал гнедую лошадку, давая нам дорогу. В палисадниках стояли еще голые деревья, с торчащими во все стороны ветками…

Бережной чуть сбавил ход. Впереди показался крутой поворот у старой часовни с покосившимся куполом. Его выцветшая фуражка сдвинулась на затылок, обнажив седеющие виски. Я заметил, как он беззвучно шевелит губами. Видимо, читает привычную молитву перед сложным участком.

Внезапно за поворотом дорога пошла под уклон. Начинался длинный спуск к реке Клязьме, еще полноводной после весеннего разлива. В вечернем свете ее воды отливали тусклым серебром.

— Мост впереди, — предупредил я. — Старый еще, земский.

Деревянный настил моста, помнивший еще дореволюционные времена, гулко затрещал под колесами. Снизу доносился плеск воды и скрип свай. На берегу виднелась покосившаяся будка бакенщика, у причала покачивалась привязанная лодка-долбленка.

Велегжанинов постучал по крыше кабины:

— Нужно проверить двигатель. После такой гонки может быть перегрев.

Я кивнул, и Бережной притормозил у старого дубового креста, покрытого замшелой жестяной крышей. Пока механики осматривали мотор, я достал карту, испещренную пометками. До Москвы оставалось около пятидесяти верст.

— Масло в норме, — доложил Звонарев, вытирая руки ветошью. — Но топлива осталось на час хода.

— В Богородске заправимся, — отозвалась Варвара. — Там должна быть базовая станция Нефтесиндиката.

Я смотрел на закатное небо, подернутое перистыми облаками, и думал о том, что скоро все решится. Не только судьба автопробега, но и куда более серьезные вещи.

Бережной уже заводил мотор. Его натруженные руки привычно лежали на руле, глаза внимательно всматривались в дорогу. Этот человек, выросший на старых ямщицких традициях, удивительно органично вписался в новую техническую эпоху.

«Полет-Д» снова рванулся вперед. Теперь дорога шла через густой еловый лес. Закатные лучи с трудом пробивались сквозь хвойный полог, отбрасывая на разбитый тракт причудливые тени. Где-то вдалеке прогудел паровоз. Видимо, вечерний поезд из Владимира.

Первые окраины Москвы встретили нас заводскими гудками и дымящими трубами. Вечернее солнце золотило купола церквей, бросало длинные тени от новых конструктивистских зданий.

На Владимирском шоссе уже собралась толпа встречающих. Видимо, весть о нашем неожиданном лидерстве опередила нас.

У поворота на Преображенскую заставу я заметил знакомый черный «Паккард». Рядом стоял Бауман, в неизменном пенсне на черной ленте, и что-то оживленно обсуждал с Пятаковым. Увидев нас, он довольно усмехнулся и поправил съехавшие на кончик носа очки.

Бережной уверенно вывел машину на финишную прямую. Его выцветшая фуражка была все так же лихо сдвинута на затылок, а натруженные руки крепко держали руль. Варвара, раскрасневшаяся от возбуждения, продолжала записывать последние показания приборов в потрепанный блокнот.

Площадь перед зданием ВСНХ заполнили люди. Духовой оркестр в форменных тужурках наяривал бравурный марш. Над толпой колыхались красные знамена, трепетали на ветру лозунги «Даешь советский автопром!»

У финишной арки, украшенной гирляндами бумажных цветов, стоял Бурмистров в габардиновом костюме и светлой кепке. Рядом переминался с ноги на ногу Зубцов, теребя в руках стопку бумаг. Их лица выражали крайнее изумление. Они явно не ожидали увидеть нас первыми.

— Невероятно! — воскликнул Бурмистров, когда «Полет-Д» пересек финишную черту. — Мы думали, вы застряли в Казани с поломкой!

Орджоникидзе, приземистый, с характерными кавказскими усами, пробился сквозь толпу встречающих:

— Молодцы, товарищи! Вот это показали класс! — Его глаза азартно блестели. — А где остальные участники?

Я взглянул на часы в медной оправе, висевшие на фасаде здания:

— Думаю, будут через час-полтора.

Велегжанинов, спрыгнув с кузова, уже привычно раскладывал на походном столике измерительные приборы для финального технического осмотра. Его длинная фигура в сером костюме склонилась над двигателем. Звонарев помогал ему, на ходу делая пометки карандашом в потрепанной записной книжке.

Варвара протянула Бурмистрову журнал показаний, аккуратно заполненный ее мелким почерком. Пятаков, заглянув через плечо, присвистнул:

— Средняя скорость выше расчетной! И расход топлива меньше нормативного. Как вам это удалось?

Площадь постепенно заполнялась народом. У парадного входа ВСНХ толпились журналисты с громоздкими фотоаппаратами на деревянных штативах. В толпе мелькали кожаные тужурки рабочих делегаций, форменные фуражки железнодорожников, потертые пиджаки служащих.

— Леонид! — окликнул меня Орджоникидзе, отведя в сторону. — Поздравляю с победой. — Его тонкие губы чуть заметно улыбались. — И особенно с тем, как красиво вы переиграли некоторых… заинтересованных товарищей.

Я понимающе кивнул. Мы оба знали, что дело не только в автопробеге.

К нам протиснулся Травников, официальный наблюдатель пробега. Его круглые очки запотели от возбуждения:

— Необходимо составить акт о финише! Где журнал технических параметров? Нужно зафиксировать все показатели!

Бережной, вытирая промасленной ветошью руки, о чем-то тихо беседовал с пожилым рабочим в выцветшей гимнастерке. Тот уважительно разглядывал наш грузовик, время от времени одобрительно покачивая седой головой.

Через полчаса по толпе прокатился гул. В конце улицы показалась остальная колонна. Первым шел «Форд» Джонсона, за ним итальянский «Фиат» и остальные машины. Их водители выглядели изрядно потрепанными и обескураженными.

— Welcome to Moscow, mister Johnson! — насмешливо поприветствовал американца Пятаков. — Как вам советские дороги?

Джонсон через переводчика пробормотал что-то невнятное, искоса поглядывая на наш «Полет-Д». Марелли, наоборот, с типично итальянской экспрессией принялся восторженно жестикулировать:

— Magnifico! Fantastico! Никогда не видел такого двигателя!

Орджоникидзе, довольно поглаживая усы, взобрался на наскоро сколоченную трибуну:

— Товарищи! Сегодня мы стали свидетелями исторического события…

В закатных лучах медные трубы оркестра вспыхивали золотом. На фасаде здания ВСНХ развевался огромный кумачовый транспарант, а портрет Сталина в простой гимнастерке внимательно смотрел на площадь.

— Победа советского автомобиля — это победа всего рабочего класса! — гремел голос Орджоникидзе. Его коренастая фигура в темном кителе возвышалась над трибуной. — Товарищ Краснов и его команда доказали, что мы можем делать машины не хуже заграничных!

Варвара, раскрасневшаяся от возбуждения, принимала букет цветов от пионерского отряда. Ее красная косынка развевалась на легком вечернем ветру. Велегжанинов, против обыкновения не занятый протиркой инструментов, стоял рядом, неловко держа в руках гаечный ключ.

Бурмистров зачитывал официальные результаты пробега, сверяясь с листками в картонной папке:

— Средняя скорость… расход топлива… надежность в сложных условиях… По всем показателям «Полет-Д» превзошел иностранные образцы!

К трибуне протиснулся фотограф в потертом пиджаке, устанавливая на штатив громоздкий «ФЭД». Вспыхнул магний, на мгновение озарив площадь мертвенно-белым светом.

— Завтра в десять утра — официальное заседание технической комиссии, — вполголоса сообщил мне Пятаков. — Будут все руководители автопрома и представители наркомата.

Я кивнул, думая о том, какой сюрприз я предоставлю комиссии. Завтра предстоял еще один важный бой.

Когда стемнело, площадь начала пустеть. Уехали иностранные участники, разошлись рабочие делегации. Только наша команда еще возилась с машиной. Бережной, как всегда, настаивал на полном техническом осмотре.

В свете уличных фонарей «Полет-Д» отбрасывал длинную тень на брусчатку. Завтра ему предстояло сыграть еще одну важную роль в истории советской индустриализации.

После торжеств я заехал на завод. В пустом вечернем кабинете перебрал документы, собранные за время подготовки к пробегу. Котов, задержавшийся допоздна, принес последние финансовые отчеты. Ближе к полуночи я вышел из кабинета и отправился в город.

Мышкин ждал в условленном месте, у черного хода завода. Его неприметная фигура в потертом пальто почти сливалась с тенями.

— Все готово, — тихо доложил он, протягивая тонкую папку. — Рожков ждет на Лубянке.

Ночная Москва начала 1930 года жила особой жизнью. У входа в «Гранд-отель» урчал мотором представительский «Паккард», из ресторана «Прага» доносились звуки джаза. На перекрестках дежурили милиционеры в шинелях, поблескивая надраенными бляхами.

Здание ОГПУ на Лубянке выделялось среди прочих ярко освещенными окнами. Здесь работа не прекращалась никогда. У входа проверили документы, потом еще раз на этаже. Конвойный с наганом на поясе провел длинными гулкими коридорами, пахнущими мастикой и табаком.

Рожков ждал в небольшом кабинете, заставленном сейфами. Его светло-серые глаза цепко оглядели меня из-под белесых ресниц. На столе перед ним лежала пачка «Герцеговины Флор» и массивная пепельница, полная окурков.

— Присаживайтесь, товарищ Краснов, — он достал новую папиросу. — Сейчас все оформим, как положено, согласно процедуре.

Он раскурил папиросу, выпустил струйку дыма:

— Кстати, с победой вас. Хорошо провели операцию. И с инсценировкой поломки, и с запасным маршрутом. Красиво сработали.

Он говорил размеренно, чуть растягивая слова, как человек, привыкший к ночным допросам. Его потертый коричневый костюм-тройка казался слишком просторным для худощавой фигуры.

— Теперь к делу, — Рожков придвинул ко мне увесистую папку в картонной обложке. — Тут все материалы по саботажникам. Протоколы допросов, вещественные доказательства, фотографии. Прямая связь с Брянцевым подтверждена трижды.

Он достал из сейфа еще несколько документов:

— Особо взгляните на показания этого субъекта, — на фотографии было изможденное лицо человека с запавшими глазами. — Бывший бухгалтер «Промбанка». Дал интересные показания о схемах финансирования.

В кабинете пахло табаком и канцелярской пылью. За окном глухо прогудел автомобиль, где-то вдалеке прозвенел трамвай, последний на сегодня.

— Смотрите, — Рожков разложил на столе фотографии и схемы. — Вот здесь они планировали основную операцию. А это расписки о получении денег. Почерк экспертиза подтвердила, что это рука секретаря Брянцева.

Его цепкие глаза внимательно следили за моей реакцией, пока я просматривал документы. В углу кабинета мерно тикали старые часы в деревянном корпусе.

— А задержанные где? — спросил я, откладывая бумаги.

Рожков усмехнулся, стряхивая пепел в тяжелую бронзовую пепельницу:

— В подвале сидят, этажом ниже. Трое основных исполнителей и двое посредников. Все оформлено как положено, со всеми санкциями и бумагами.

Он поднялся из-за стола, одернул просторный пиджак:

— Хотите взглянуть? Для завтрашнего доклада может пригодиться.

Мы спустились по узкой лестнице, освещенной тусклыми лампочками в металлических сетках. У решетчатой двери дежурил красноармеец с наганом, придирчиво проверивший наши документы.

В длинном коридоре пахло сыростью и карболкой. Из-за обитых железом дверей не доносилось ни звука.

— Вот эти трое, — Рожков указал на камеру в конце коридора, — завтра будут готовы к демонстрации на комиссии. Уже все подписали, раскаялись и готовы публично признать связь с Брянцевым.

Я вспомнил его слова о «красивой операции». Что ж, завтра она получит эффектное завершение.

— В котором часу их привезти? — деловито уточнил Рожков, снова закуривая. В неверном свете его глаза казались почти бесцветными.

— К одиннадцати, — ответил я. — Как раз после основного доклада о результатах пробега. Думаю, товарищ Пятаков оценит такой сюрприз.

Рожков открыл тяжелую дверь камеры. В тусклом свете лампочки я увидел троих арестованных.

Первый, Колыванов Порфирий Игнатьевич, бывший счетовод «Промбанка», высокий, сутулый, с залысинами и редкой седеющей бородкой клинышком. Его некогда опрятный костюм помялся, пенсне на шнурке треснуло. Увидев меня, он нервно затеребил рукав.

Рядом сидел Прижогин Савелий Ермолаевич, коренастый, с изрытым оспой лицом и мозолистыми руками бывшего слесаря. Этот организовывал техническую часть диверсии. Сейчас он смотрел в пол, сжимая засаленный картуз.

Третий, Щепотьев Михаил Фомич, самый молодой из них, бледный, с лихорадочно блестящими глазами. Раньше работал курьером у Брянцева, потом стал посредником между банкирами и исполнителями.

— Ну что, граждане саботажники, — негромко произнес я, — завтра расскажете комиссии, как пытались советский автопром подорвать?

— Все расскажем, гражданин начальник, — глухо отозвался Колыванов. — Как на духу. И про деньги от Брянцева, и про инструкции его…

— И чертежи покажем, — торопливо добавил Прижогин. — Где слабые места в машине искать велели…

Щепотьев только кивал, нервно комкая край рукава. На его остром кадыке дергался желвак.

В полутемном коридоре гулко отдавались наши шаги, когда мы возвращались наверх. Где-то наверху пробили часы. Уже два часа ночи.

— До завтра, Леонид Иванович, — Рожков протянул руку. — В одиннадцать будем с арестованными. Думаю, товарищ Орджоникидзе оценит такой поворот событий.

Ночная Москва встретила меня промозглой свежестью. У подъезда дремал в машине верный Степан. Где-то на Сретенке звонко цокали подковы последнего извозчика.

Завтра предстоял решающий день. День, когда техническая победа в автопробеге должна была превратиться в победу политическую.