Марица. Исток

Глава 10 Страсть

Я сидел над кипой рапортов, пытаясь вникнуть в очередной оправдательный бред очередного начальника гарнизона. Чернила расплывались перед глазами, свеча на столе догорала, отбрасывая пляшущие тени на стены кабинета. Голова гудела. Ещё немного, и я бы отправил гонца за крепким чаем, но мысль о том, чтобы видеть кого-то ещё, казалась невыносимой.

Внезапный стук в дверь прозвучал как выстрел в этой тишине.

— Войдите, — буркнул я, даже не поднимая головы, ожидая доклада о ночном дозоре или очередной бумажной волоките.

Дверь распахнулась, и на пороге замер молодой капрал. Он вытянулся в струнку, едва переводя дух.

— Генерал! Разрешите доложить, срочное донесение от главных ворот!

Я с трудом оторвался от бумаг, чувствуя, как затекает шея. Раздражение клокотало где-то глубоко. Что ещё за срочность в этот час?

— Говори, капрал. И постарайся уложиться в три слова.

Он сглотнул, нервно переминаясь с ноги на ногу.

— В гарнизоне тэба Лантерис, генерал. Её… на неё совершено нападение. С целью ограбления.

Секунду я просто сидел, пытаясь осмыслить услышанное. Марица. Нападение. Гарнизон. Слова не складывались в картину. Она должна быть во дворце. В безопасности. Окружённая стражей и роскошью, которую так ненавидела.

Потом ледяная волна обрушилась на меня, смывая всю усталость, всё раздражение. Кости наполнились свинцом, а в груди застучал молот. Я поднялся так резко, что стул с грохотом отъехал назад.

— Где она? — мой голос прозвучал чужим, низким и хриплым.

— В караульне у главных ворот, генерал. Цела, но потрёпана. Сержант Торен доложил, что её привезли в тёмной карете без опознавательных знаков к трущобам у реки. Двое нападавших. Она отбилась.

Отбилась. Конечно отбилась. Она не та, кого можно запугать. Но мысль о том, что какие-то подонки посмели тронуть её, вызывала ярость. Я сжал кулаки, чувствуя, как под кожей заходилась чешуя.

Без единого слова я прошёл мимо ошеломлённого капрала, хватая с вешалки плащ. Коридор гарнизона промелькнул как в тумане. Солдаты, заслышав мои шаги, шарахались в стороны, замирая по стойке «смирно». Я не видел их.

Дверь в караульню была распахнута. Внутри пахло дымом, потом и кожей. И посреди этого всего сидела она. Волосы выбились из причёски, на щеке — полоса грязи. Дорогое платье было порвано в нескольких местах. Но не это било в душу. А её поза — прямая, даже сейчас, и взгляд. Не испуганный, нет. Тот самый, каким она смотрела на труп феорильца. Пустой и отстранённый, будто она снова где-то далеко, за гранью того, что только что произошло. Она сжимала в белых от напряжения пальцах деревянную кружку, но не пила.

Я замер на пороге, впитывая картину, чувствуя, как холодная, тихая ярость накрывает с головой, выжигая всё остальное. Потом сделал два шага вперёд, и голос прозвучал сам собой, низко и хрипло.

— Марица. Что случилось? Кто это сделал?

— И вам доброго вечера, генерал! Да вот, снова вляпалась! — она усмехнулась. Голос её звучал ровно, почти насмешливо, но я видел, как мелко дрожат её пальцы, сжимающие кружку. — Карета оказалась с сюрпризом. Двое любезных господ решили, что я отличный способ поправить своё финансовое положение. Отвезли на окраину, попытались обобрать. Пришлось их… разубедить.

Она отхлебнула воды, и взгляд её скользнул мимо меня, уставясь в стену. Тот самый, пустой взгляд. А вот язвительность — это нечто новенькое.

— Где они сейчас? — спросил я, и собственный голос прозвучал тише, но твёрже.

— Лежат, приходят в себя. Где-то в районе Перекрёстка Трёх Ворон. Тёмная карета, без гербов. Кучер со шрамом через глаз. Второй — коренастый, с лицом тупее гранитной глыбы.

Я кивнул, поворачиваясь к сержанту Торену, который замер в почтительной позе у двери.

— Сержант. Взвод и телегу. Координаты знаете. Доставьте этих «предпринимателей» в казематы. Живыми и, по возможности, в сознании. Я с ними потом поговорю.

— Я уже отправил людей, генерал. Как доставят — сообщим! — Торен щёлкнул каблуками и стремительно исчез в коридоре, крича что-то своим людям.

Я снова обернулся к Марице. Она пыталась поправить разорванный рукав, и это движение, такое беспомощное и несвойственное ей, заставило что-то сжаться у меня внутри.

— Пойдём ко мне, — сказал я, не оставляя места для возражений. — Здесь на тебя все будут пялиться, как на диковинку.

Она лишь кивнула, а затем поднялась с скамьи, немного пошатываясь, но отстранила мою руку, когда я попытался её поддержать.

— Я сама, Демитр. Всё в порядке.

Но в порядке не было. Я видел, как она напряжена, как взгляд её выхватывает каждую тень в коридоре, каждый незнакомый звук.

Мой кабинет встретил нас тишиной и знакомым запахом. Я прикрыл дверь, заглушив гул гарнизона.

— Садись, — указал я на кресло у камина, в котором ещё тлели угли. Сам подошёл к столу, налил из графина воду в стакан. — Пей. И расскажи всё с начала. Не упуская деталей.

Пока она пила, короткими, жадными глотками, я вышел к дежурному.

— Лекаря. Немедленно.

Вернувшись, застал её сидящей в кресле, сгорбившейся, наконец-то позволившей усталости взять верх. Я присел на корточки перед креслом, чтобы оказаться с ней на одном уровне. Я не знал, что сказать. Какие слова могут утешить женщину, которая только что чудом избежала худшего? Мои пальцы сами потянулись к её руке, лежавшей на коленях, и коснулись её — легко, почти невесомо.

И тогда она сломалась.

Тихий, сдавленный вздох вырвался из её груди, а за ним хлынули слёзы. Она не рыдала, не заламывала руки. Она просто наклонилась вперёд, и её лоб упёрся мне в плечо, а плечи затряслись. Пальцы вцепились в мои рукава, словно я был единственной опорой в этом внезапно перевернувшемся мире.

Во мне всё замерло. Гнев, ярость, холодная расчетливость — всё это растворилось, смытое волной её горя. Осталась лишь щемящая, беспомощная нежность и жгучее желание найти тех, кто посмел её тронуть, и стереть их в порошок. Но сейчас я был нужен ей.

Я медленно, почти нерешительно, обнял её, чувствуя, как тонкая дрожь бежит по её спине. Я прижал её к себе, позволив ей плакать — плакать так, как она, наверное, не позволяла себе уже много лет. Моя рука легла на её затылок, пальцы впутались в растрёпанные, пахнущие дымом и пылью волосы. Я молчал. Не было слов, которые могли бы что-то изменить.

Так мы и сидели, пока стук в дверь не заставил нас обоих вздрогнуть.

Я поднялся, заслонив её собой, но в дверь уже входил пожилой лекарь гарнизона с потрёпанным саквояжем. Его умные, уставшие глаза скользнули по моему лицу, по сгорбленной фигуре Марицы в кресле, и всё ему стало ясно без лишних вопросов.

— Генерал, — кивнул он мне. — Тэба Лантерис. Позвольте осмотреть.

Я отошёл в сторону, дав ему место, но не ушёл. Стоял, прислонившись к косяку, скрестив руки на груди, и наблюдал, как его ловкие, аккуратные пальцы проверяли её пульс, осматривали ссадины на руках, просили повернуть голову.

— Сотрясения, слава богам, нет, — пробормотал он, закапывая ей в глаза несколько капель какого-то зелья, от которых она поморщилась. — Синяки будут знатные, но кости целы. Магических ожогов тоже не вижу. — Он достал из саквояжа маленький пузырёк с густой синей жидкостью. — Выпейте это, тэба. Успокоит нервы, боль снимет. Синяки сойдут к утру.

Марица без возражений выпила зелье, скривившись от горького вкуса. Цвет постепенно возвращался к её щекам, дрожь в руках утихала.

Поблагодарив лекаря и проводив его взглядом, я снова закрыл дверь. В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием углей в камине.

Марица глубоко вздохнула, вытерла остатки слёз с лица тыльной стороной ладони — жест внезапно детский и уязвимый. Затем она подняла на меня взгляд — ясный, твёрдый, снова собранный. В нём читалась благодарность, но и решимость не затягивать эту сцену.

— Демитр, — голос её звучал хрипло, но уже увереннее. — Дай мне, пожалуйста, перо и бумагу. Мне нужно отправить записку во дворец. Пусть меня не ждут. Скажу, что остаюсь в городе. Не нужно, чтобы… чтобы кто-то видел меня в таком виде.

Я кивнул, подошёл к столу, достал из ящика лист плотной бумаги, перо и чернильницу. Поставил всё это перед ней на низкий столик у камина.

Она взяла перо, обмакнула его в чернила и, наклонившись, принялась быстро выводить ровные, уверенные строки. Я наблюдал, как свет огня играет на её профиле, на влажных ресницах, на тонких пальцах, сжимающих перо и любовался ей.

Она запечатала записку сургучом, прижала к нему свой перстень с печатью и откинулась на спинку кресла с тихим, усталым вздохом.

— Гонец отправит это немедленно, — сказал я, беря со стола её послание. Мои пальцы едва не коснулись её руки, но я вовремя одёрнул себя. — Теперь о другом. Где ты собираешься провести ночь?

Марица отвела взгляд к потухающим углям в камине.

— На «Серебряном кинжале». Это постоялый двор недалеко от библиотеки. Говорят там чисто и тихо.

«Серебряный кинжал». Название резануло слух. Дешёвая вывеска, обшарпанные комнаты, подозрительные постояльцы. После всего, что случилось, мысль отпустить её одну в такое место заставила что-то холодное и тяжёлое сжаться у меня в груди.

— Это невозможно, — прозвучало резче, чем я планировал. Я сделал паузу, стараясь сгладить тон. — Переночуй в поместье. Там безопасно. Комната для гостей всегда готова. Мои родители не станут возражать.

Она покачала головой, и в её глазах мелькнуло что-то сложное — усталость, упрямство и какая-то иная, непрочитанная тень.

— Нет, Демитр. Спасибо, но нет. Я не могу. Не после всего. Твоя мать… да и вообще. Это будет неправильно.

Она говорила твёрдо, но я видел, как её пальцы бессознательно сжали складки платья. Я понимал её. После того позора, что устроила Ладения, после холодного приёма, что она могла получить от моей матери… Даже сейчас, в её положении, она думала о приличиях, о границах, которые мы с ней так и не смогли переступить.

— Тогда я провожу тебя, — заявил я, не оставляя пространства для споров. — Лично. И выставлю у твоих дверей охрану на всю ночь.

Марица резко подняла на меня глаза. Её взгляд стал странным — острым, изучающим, почти испуганным. Она смотрела на меня так, будто я произнёс нечто ужасное или неожиданное. Будто увидела в моих словах не заботу, а некий зловещий знак.

— Проводишь? — её голос прозвучал тихо и глухо, словно эхо в пустой пещере.

— Конечно, — я не понимал причины её смятения. — Я не оставлю тебя одну, Марица. Не после этого.

Она продолжала смотреть на меня тем же пронзительным, почти отрешённым взглядом. Казалось, она смотрит не на меня, а сквозь меня, на какую-то иную, невидимую мне реальность. Её лицо побледнело, губы чуть приоткрылись. Она выглядела так, будто только что получила удар.

— Что? — не удержался я. — Что не так?

Она медленно, будто через силу, отвела взгляд и снова уставилась в огонь, судорожно сглотнув.

— Ничего. Всё в порядке. — Её голос дрогнул, выдавая обратное. — Просто… устала. Попроси кого-нибудь из гарнизона меня проводить. Со мной все будет в порядке. Честно.

Но её реакция не давала мне покоя. Молчание повисло между нами, густое и звенящее, нарушаемое лишь потрескиванием углей. Этот взгляд… Он был знаком. Я видел его раньше — на её лице, когда взгляд замирал на секунду, уходя в себя, в какую-то невидимую другим реальность.

Она видела что-то. Видение. Сейчас. И оно было связано с тем, что я её провожу.

Мысль ударила с ясностью обуха. Я сделал шаг вперед, заслонив ей свет от камина. Она не отстранилась, лишь подняла на меня широко раскрытые глаза, в которых всё ещё плескались отголоски испуга.

— Марица, — голос мой прозвучал тише, но твёрже, требуя ответа. — Что это было? Ты только что посмотрела на меня так, будто я принес тебе смертный приговор. Что такого ужасного в том, что я хочу убедиться, что ты доберёшься до своей комнаты целой и невредимой?

Она закусила губу, отвела взгляд, её пальцы снова забегали по порыжевшему бархату подлокотника, отыскивая несуществующие соринки.

— Ничего. Просто… глупости. Усталость. Не обращай внимания.

— Не ври мне, — я присел перед её креслом на корточки, стараясь поймать её взгляд. — Пожалуйста. Я видел этот взгляд. Ты что-то увидела. Что?

Её грудь вздымалась под порванным шелком платья. Она была как загнанный зверь, ищущий лазейку, чтобы улизнуть. Но я не отступал. Не в этот раз. Не после того, что едва не случилось. Я должен знать, что она в безопасности.

— Это… не имеет значения, — она выдохнула, и в её голосе послышалась мольба. — Просто видение. Они иногда… приходят. Бессмысленные обрывки.

— Связанные со мной? — настаивал я, чувствуя, как холодная ползучая тревога сжимает горло. — С тем, что я провожаю тебя?

Она закрыла глаза, будто от боли, и кивнула, почти незаметно.

— Демитр, пожалуйста… не заставляй меня это обсуждать. Не сейчас.

Но я не мог остановиться. Мне нужно было знать. Потому что этот испуг в её глазах был обращён на меня. На мои действия. На моё простое, казалось бы, предложение.

— Оно… плохое? Это видение? — спросил я, и сам испугался ответа.

Она снова открыла глаза, и в них уже не было прежнего ужаса, лишь бесконечная, всепоглощающая усталость.

— Оно не плохое, — прошептала она. — Но, ради всех богов, прошу, перестань думать обо мне, как о женщине! Я же не железная, видеть все, что ты представляешь, со стороны!

Воздух в кабинете застыл. Слова повисли между нами, тяжёлые, звонкие, как удар клинка о лёд. Я отшатнулся, будто получив физическую пощёчину. Видеть всё, что ты представляешь.

И тут осколки сложились в единое, жуткое целое.

Её внезапная сдержанность в последние недели. Край, на котором она балансировала между деловой холодностью и вспышками почти забытой теплоты. Как она отводила взгляд, когда я задерживал его на ней на секунду дольше положенного. Как вздрагивала от случайных прикосновений к руке или плечу во время работы с картами. Её усталые, чуть растерянные глаза после долгих совещаний, будто она не спала ночами.

Я думал, это из-за усталости. Из-за напряжения. А это… это было из-за меня.

Каждый мой взгляд, полный тоски и невысказанного желания. Каждая мысль о том, чтобы коснуться её, отвести в сторону прядь волос, прижать к себе и никогда не отпускать. Каждая грешная, потаённая фантазия, рождённая в тишине ночей, — всё это она видела. Чувствовала. Пропускала через себя.

Она всё это время знала. Знала и молчала. И старалась не смотреть в мою сторону, чтобы не утонуть в этом потоке.

Во рту пересохло. Я медленно выпрямился, отступая от кресла, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Стыд, жгучий и беспощадный, залил меня с головой. Все мои тайные мысли, все мои сокровенные, недостойные желания были выставлены перед ней на показ. Она была невольной пленницей моих чувств.

— Ты… — голос мой сорвался на хриплый шёпот. — Ты видела это? Все эти недели?

Она не ответила, лишь закрыла лицо руками. Но этот жест был красноречивее любых слов. Её плечи снова задрожали — но теперь не от слёз, а от бессилия.

— Боги, — вырвалось у меня, полное отвращения к самому себе. — Марица, прости. Я не знал… Я не думал…

— Я знаю, что не думал, — её голос прозвучал глухо из-за ладоней. — Ты никогда не думаешь, когда дело доходит до чувств. Ты просто… чувствуешь. Слишком сильно. Слишком громко.

Она опустила руки. Лицо её было бледным и уставшим, но в глазах стояла горькая, ироничная ясность.

— Я пыталась думать о работе, Демитр. Но твои мысли… Они вызывали… картинки. Яркие. Навязчивые. Ты представлял, как заправляешь мне прядь за ухо. Как проводишь пальцем по линии челюсти. Как прижимаешь меня к стене в твоем кабинете и…

Голос её сорвался. Она отвела взгляд, а на скулах вспыхнул румянец.

— А сегодня… сегодня, когда ты сказал, что проводишь меня… Ты открываешь дверь в номер. И потом… потом ты не уходишь.

Она замолчала, давая мне понять всё, что осталось за этими словами. Вес моего тела, прижимающего её к кровати. Горячее дыхание на шее. Шёпот, от которого по коже бегут мурашки. Ту самую грань, которую мы оба боялись переступить и которую я в своих мыслях переступал снова и снова. Во рту пересохло.

— Почему… — я сглотнул, заставляя себя говорить. — Почему ты ничего не сказала? Сразу?

Она медленно подняла на меня взгляд, и в нём мелькнула та самая знакомая, едкая усмешка, которую я так любил и так боялся.

— А что я должна была сказать, Демитр? — её голос был полон иронии, и каждое слово било точно в цель. — «Перестаньте, генерал, ваши фантазии обо мне мешают мне работать»? Или «Я не могу сосредоточиться, потому что вы постоянно хотите меня»? Это сделало бы наши совещания гораздо продуктивнее, не правда ли?

Я замер, поражённый не столько её словами, сколько тем, что сквозило между ними. Не гнев. Не отвращение. А усталое, почти беззащитное признание. «Я же не железная!» — набатом прозвучали ее слова в голове. Она не отталкивала мои мысли. Она чувствовала их. Каждую. И реагировала. Не как на нечто омерзительное, а как на… искушение.

— ДЕМИТР!

Воздух в кабинете сгустился, наполнившись невысказанным. Я видел, как вздрагивает её горло, как учащённо бьётся пульс на шее. Видел, как её взгляд скользнул по моим губам, всего на мгновение, прежде чем она отвела глаза. Но этого мгновения хватило.

Сердце ударило с новой силой, но уже не от стыда, а от внезапной, ослепительной надежды. Моя рука сама потянулась вперёд, прежде чем разум успел её остановить. Пальцы впились в тонкий шёлк её платья, ощутив под ним упругий изгиб талии. Марица вздрогнула и попыталась отстраниться, резким движением откинув голову, но я был сильнее и ближе. Я не отпускал, притягивая её к себе, чувствуя, как всё её тело напряглось, как струна.

— Демитр, не надо… — её голос прозвучал сдавленно, почти беззвучно, но в нём не было силы для настоящего приказа. Была лишь паника — и что-то ещё.

Я наклонился к самому её уху, и мои губы едва коснулись мочки, когда я прохрипел, горячим от собственного желания дыханием.

— Я хочу тебя. Сейчас. Скажи, что нет ни единого шанса. Скажи, что всё, что я чувствую, для тебя лишь бремя. Скажи — и я отпущу. Сейчас же.

Она замерла, её дыхание перехватило. Я чувствовал, как бьётся её сердце — бешено, отчаянно — прямо сквозь тонкую ткань платья. Её пальцы вцепились в мой мундир, но не отталкивали, а скорее цеплялись, ища опоры в этом головокружительном падении.

— У тебя нет… — выдохнула она, и фраза оборвалась незаконченной.

Это было всё, что мне было нужно. Всё, что я хотел услышать.

Разум кричал, что это безумие. Что она только что пережила нападение, что она измотана, уязвима, что я пользуюсь её слабостью, её смятением. Но тело не слушало разума. Оно помнило лишь пять лет боли, пять лет предательств и отчаянно хотело себе хоть кусочек счастья, что обещала зелень ее глаз.

Мои губы прижались к её шее, к тому нежному, бьющемуся пульсу у самого основания челюсти. Кожа под моими губами была горячей, солёной от слёз и пыли, и бесконечно желанной. Я услышал её судорожный, обжигающий вздох, почувствовал, как по её телу пробежала мелкая, предательская дрожь.

И я почуял запах. Не парфюма, не пыли с улицы — чистый, животный, сладковатый запах её возбуждения. Он ударил в голову, как самый крепкий алкоголь, лишая последних остатков воли.

— Лжёшь, — прошептал я прямо в её кожу, проводя кончиком языка по той самой вздувшейся вене, чувствуя, как она замирает под моим прикосновением. — Всем своим видом, каждым вздохом… лжёшь.

Её пальцы сжали ткань моего мундира ещё сильнее, и тихий, сдавленный стон вырвался из её груди. Стон капитуляции. Стон признания.

— Это ужасная идея, — прошептала она, но ее пальцы уже растегивали пуговицы моего мундира. — Ты даже… себе… ах!

Её пальцы, дрожащие и нетерпеливые, справлялись с пуговицами моего мундира куда хуже, чем с магическими формулами. Я чувствовал, как по моей спине пробежала волна жара, а воздух в кабинете сгустился и зазвенел, будто наполнился невидимой энергией. Со щелчком, который отозвался в самой глубине моего существа, дверь кабинета сама захлопнулась, и по стенам поползли мерцающие синевой руны, поглощая любой звук, любой стон, любой крик, что мог бы сорваться с наших губ. Магия Марицы, её воля, окутала нас плотным, изолирующим коконом.

Мы остались одни в этом внезапно возникшем интимном мире, отрезанные от гарнизона, от долга, от всего мира. Её губы нашли мои в яростном, жадном поцелуе, в котором было всё: и годы разлуки, и боль, и ярость, и та надежда, что мы оба боялись признать. Я отвечал ей с той же дикостью, впиваясь пальцами в её шелковистые волосы, притягивая её так близко, что я чувствовал каждый изгиб её тела, каждое биение её сердца, слившееся в бешеном ритме с моим.

Мы рухнули на пол, на толстый ковёр перед камином, сбив по пути низкий столик. Где-то глухо зазвенело стекло, но это не имело значения. Ничто не имело значения, кроме неё. Кушетка была мала и узка, стол — кощунством. Но здесь, на полу, в багровом свете догорающих углей, это было единственно верным местом — приземлённым, яростным, настоящим.

Мой мундир наконец поддался её настойчивым рукам, и я сбросил его с плеч, откинув прочь. Её платье, уже порванное, не стало преградой. Я не стал церемониться, с удовлетворением услышав шелковый треск под своими руками. Она ахнула, но не от протеста — её глаза горели в полумраке, полные того же исступления, что пожирало и меня.

«Демитр…» — её шёпот был обжигающим, как уголёк.

Я не ответил словами. Мои губы, мой язык, мои руки говорили за меня. Я снова приник к её шее, к той самой тонкой, пульсирующей вене, чувствуя, как её кровь зовёт меня. Моя ладонь скользнула вниз, обхватив её небольшую, упругую грудь, и большой палец провёл по твёрдому, напряжённому соску, вырисовывающемуся под тонкой тканью исподнего. Она выгнулась подо мной, тихий, прерывистый стон застрял у неё в горле, поглощённый её же чарами.

Я отстранился лишь на мгновение, чтобы снять с неё последние лоскуты одежды, и вот она лежала передо мной во всей своей ослепительной наготе, озарённая дрожащим светом огня. Она была совершенна! Она была любима! Она была желанна! Она была моей!

Я сбросил с себя остатки одежды, и вот наши тела наконец соприкоснулись полностью — кожа к коже, жар к жару. Я не знал, был ли кто-нибудь за эти пять лет, хоть один мужчина. И хоть ревность сжигала меня, я не хотел причинить ей боль. Целуя, я старался быть осторожным и нежным. Она вскрикнула — тихо, резко, и её ногти впились мне в плечи. Я замер, давая ей привыкнуть, целуя вновь и вновь со всей нежностью, на которую был сейчас способен. Её глаза были широко раскрыты, в них читался шок, боль и нарождающееся безумие наслаждения.

Я начал двигаться. Медленно сначала, выверяя каждый толчок, каждый уход. Её тихие стоны, которые не могло поглотить даже заклинание, стали моим новым богослужением. Я чувствовал, как её магия, её внутренняя сила, бушующая и необузданная, отзывалась на каждое моё прикосновение, на каждое движение, сливаясь с моей собственной, драконьей, грубой и первозданной.

Её ноги сомкнулись на моей пояснице крепче, пятки упёрлись мне в ягодицы, заставляя меня войти глубже. Я потерял остатки контроля. Мои движения стали быстрее, жёстче, требовательнее. Ковёр жёг нам спины, жар от камина не давал вздохнуть, но мы не замечали ничего. Только друг друга. Только это яростное соединение, этот танец, в котором мы искали и находили забвение от всех ран, всех потерь, всей боли.

Я чувствовал, как её дыхание стало судорожным, прерывистым. Она закусила губу, пытаясь сдержать крик, и я наклонился, чтобы поймать её губы своими, заглушить её стоны своим поцелуем.

И тогда она сорвалась. Её тело затряслось в немом крике подо мной в судорожных, сладостных спазмах. Это зрелище, эта абсолютная капитуляция стали тем последним толчком, что отправил и меня в свободное падение. С низким, сдавленным рыком я достиг пика, заполняя её собой, своим жаром, своей сущностью, чувствуя, как мы стали чем-то единым, неразделимым.

Мы замерли, тяжело дыша, всё ещё соединённые, всё ещё не в силах поверить в произошедшее. Её руки мягко скользили по моим плечам. Я рухнул на неё, стараясь перенести свой вес на локти, и прильнул губами к её потному виску, к её закрытым векам, шепча её имя. Марица, Марица, Марица — заклинание, молитву, единственную правду, что у меня осталась.

Тишина в кабинете была теперь не магической, а естественной, нарушаемой лишь потрескиванием углей и нашим тяжёлым, выравнивающимся дыханием. Заклинание тишины рассеялось, но нам больше не нужно было скрываться. Мы нашли свой собственный, новый мир — здесь, на полу, в свете умирающего огня.