Грани будущего Zero: Карлов (*30 иллюстраций)

Глава 17 Лыжню!

Путешествие по Байкалу заняло ещё четыре труднейших дня в моей жизни. Это была гонка на выносливость! Ведь если рядовой лыжник мог спокойно развивать скорость в двадцать километров в час по лыжне, то пурга, температура минус пятьдесят и осточертевшие неподъёмные волокуши сбросили нам её до пяти. А порой и до трёх километров в час.

Но легче от маленькой скорости не становилось. Тяжело прокладывать новые тропы в метель. Тяжело волочь груз. Тяжело дышать. Тяжело жить!

Спасало лишь то, что ниже пятидесяти температура не опускалась. Природа как будто достигла лимита холода до наступления «календарной» зимы. Что нас ждёт в январе на «крещенских морозах», я предпочитал не думать. Оймякон с его полюсом холода мог показаться оптимальным местечком.

Холод рвал кожу, вгрызаясь в область вокруг глаз. Зенки слезились, коже под ними доставалось больше всего. Она краснела, синела, и теряла чувствительность. Спасал лишь жир. Он затвердевал белыми комочками, создавая защитную плёнку, и давал измученному эпидермису передышку. Но ненадолго. Вскоре пот растапливал жир, его срывал ветер и начиналось всё по новой.

Сто двадцать километров растянулись в персональную вечность в Нифльхейме. Мир холода и мрака в скандинавском эпосе не подходит ничему живому!

Боль в мышцах стала постоянной, привычной. Провизия таяла на глазах. Мы сжигали калории в бешеном темпе и поглощали все припасы как костёр дрова.

Невельской заставлял глотать витамины из личной аптечки. Уверен, будь у него рыбий жир, заставил бы пить и его. К своему удивлению, я бы не отказался. Любая еда стала потрясающе-вкусной. А глоток воды казался божественной амброзией. С одной лишь поправкой — тёплой водой. А лучше — горячей.

Организм терял полезные вещества и пытался их восстановить, обманывая рецепторы. Желудок клятвенно заверял, что его устроит всё, что теплее снега.

Армейская палатка почти не грела. Лишь защищала от ветра. От персональных палаток тоже проку особого не было. Приходилось держаться берега, чтобы набирать достаточно веток для поддержания тепла и температуры близкой к нулю на ночевках на стоянках внутри всех палаток.

Только разводя небольшой костер внутри первой палатки, мы могли пережить краткий сон, не задохнуться и позволить себе отключиться на пять-шесть часов. Но лишь строго по очереди. Засыпать в таком холоде обоим не стоило. Был весомый шанс не проснуться.

Сам берег занесло сугробами, в которые можно было провалиться по пояс, а то и выше. Ветер сметал туда снег как робо-дворник расчищает пороги зимой.

Снегопад не прекращался ни на час. Это был как Всемирный Потоп, только при температуре ниже нуля градусов по Цельсию. Лёд на озере был ровным как стекло и не добавлял нам сложностей с преодолением неровных глыб. Как бывает на реках, где лёд встаёт неравномерно.

Байкал походил на один огромный каток. Порой мне казалось, что запусти мы в небо парашют, достигли бы берега значительно быстрее. Портили задумку лишь отсутствие встречного ветра. Он упрямо подталкивал нас на юг, к берегу.

В иной раз хотелось встать на коньки и катиться быстрее. Но этой задумке мешали уже волокуши. Тащить их на коньках было невозможно по определению. Проклятый академик снова всё продумал наперёд.

Мы шли рядом в паре метров друг от друга, но почти не разговаривали, сберегая горло. Первая же ангина, грипп и простуда поставила бы жизнь на грань существования и порядком осложнила жизнь напарнику.

Все слова уже сказаны. Дальше выбор за тобой — иди или умри.

Световой день длинный. В сумерках и на зорьке Невельской рыбачил, долго и старательно обдалбливая лунку пешнёй. Так рядом с консервами на привале появился нежный байкальский омуль. Его тут же немного обжаривали на костре и впивались губами в жирную мякоть.

Но чаще попадалась щука, которая не успела набить брюхо и гоняла малька у берегов. Тала со щуки таяла во рту как мороженое. Её застывшую мякоть строгали ножом прямо у лунки и ели с солью, за неимением других пряностей или аджики.

Академик мечтал хотя бы о хрене с горчицей, и говорил, что не хватает водки для пущего вкуса. Я бы и сам не отказался от горячительных напитков. Да откуда им взяться? Быстро подходил к концу даже чай!

Его пили много и часто. Заваривали крепким чифирем, что немного вставляло, как зэков в тюрьмах. Кончился сахар и всё сладкое, включая сгущенку. Потому ощущалась сладость даже в мякоти сига и ленка.

Эта горная рыба была королевой стола! Она вся скатилась в Байкал, когда начали замерзать мелкие речушки. Сига и ленка можно было есть сырыми, даже не замораживая. Академик заверил, что паразиты в них не водятся по определению. Но заморозка рыба проходила сама собой. Пару минут спустя извлечения из лунки. Так что все возможные паразиты дохли вместе с нами на этом морозе.

Говорят, испытания закаляют.

Действительно, проскользив сто двадцать километров на лыжах, я понял, что не чувствую больше веса волокуши. Ноги продолжали болеть, но также окрепли, стали более пружинистыми. Суставы, что в первые дни хрустели, как у старика, преобразились. Межсуставные сумки обновили смазку, вымыли годами накапливаемые отложения. Невельской опасался, что мы слишком быстро теряем соль с потом. И не жалел её, щедро посыпая рыбу.

Мне это не нравилось.

— Соль — яд! — орал я.

— Не в таких условиях, Карлов! — отвечал он.

Мы спорили на привалах. Сдавшись в споре, он стал пересаливать лишь свою порцию.

Экзоскелет ожидаемо разрядился ещё на второй день. Полностью сел и последний аккумулятор, вздувшись на холоде и лишив нас света в предпоследний день похода. Газовая печка без газовых баллонов стала бесполезна и тоже осталась на льду.

Теперь, глядя на опустевшие запасы провизии в ящиках, я понимал, почему стало так легко тащить груз. Мы просто теряли весь груз в дороге, который отслужил свой век. И, несмотря на постоянную рыбалку, запасы рыбы были не велики. Лишь на пару дней.

Академик оказался прав. Чёртовы браконьеры с их промышленными методами лова сетями порядком сократили рыбьи косяки! Но ещё больше можно было жаловаться на людей, загрязнивших великое озеро и сократив его биоресурсы.

На подходе к селу Бабушкин, я уже не тащился, а парил на лыжах. Открылось второе дыхание. Стих ветер, больше не разрывая легкие. Даже тучи развеялись, остановив бесконечный снег. Выглянуло солнце. Столь яркое, что слепило.

Глядя на отражения на льду и снегу, в глазах поплыли блики. Зрачки заслезились. Началось что-то с давлением. Организм слишком устал, чтобы адекватно воспринимать реальность.

Я остановился, не в силах ничего больше разглядеть. Сплошной белый свет! Как не привычно после недели серого мира.

— Что, Карлов, радуетесь «белому безмолвию»? Болезнь достойная, свойственная горнолыжникам и всем пенсионерам зимой.

— Что происходит?

— Как что? Хрусталик не справляется с обилием отражённого света. Держите очки. — Невельской подкатил ко мне, неторопливо снял свою лыжную маску и водрузил на мое лицо.

— А вы?

— Обо мне не беспокойтесь. О себе не забуду.

Он достал футляр из волокуши и водрузил на нос солнцезащитные очки, которые добыл ещё в автомобиле. Металлическая оправа стала хрупкой, а стоило на них дыхнуть, как стекляшки становились замороженными. Пользоваться вне теплого салона автомобиля такими требовалось очень осторожно. Совсем другое дело — лыжная маска, смесь пластика и силикона, инертного к морозу.

— Беспокойтесь лучше о том, что меняется ветер на южный, — добавил он, глядя на солнце. — Нам нужно срочно искать укрытие! Наши костюмы защиты от радиации слишком холодные. Выживем, но задубеем. А сейчас меня не устраивает любой тип смерти.

— Согласен.

Датчики действительно вскоре запищали. И я понял, что полностью восстановил слух за последние дни, слушая теперь визг на плече.

Мы прибавили ходу, но на солнце накатила усталость. Проклятое светило словно плавило нас маргарином на раскалённой сковороде. Тело расслабилось, обманывая мозг, что вокруг при таком свете должно быть тепло. Спешить, мол, некуда.

Я вдруг понял, сколько же истощения накопилось внутри. Прозапас. Не молочной кислоты, но экстракта для той самой таблетки сна, приняв которую можно было отрубаться моментально, как умел Невельской на привале.

Классики называли это состояние «душой я бешено устал…».

Невельской воткнул пешню в лед, оставив её на границе Байкала и берега. Тащить дальше тяжело и бессмысленно. А здесь тем, кто выйдет к озеру, пригодится.

Село казалось безлюдным на первый взгляд. Брошенные дома легко можно было определить по отсутствию дыма из труб. Но ещё больше их выдавали сугробы. Они заметали ворота, калитки, гаражи.

И ни один подъезд-проход не был расчищен.

— Где все люди? — не понял я.

Слабо верилось, что за неделю вымерло всё село. Должны были стоять хотя бы продуктовые магазины. Один такой действительно попался на пути, но он был наглухо заколочен. Старые доски говорили, что бросили его давно.

Где другой магазин? На другом конце села?

— Как где? Здесь, — ответил академик и показал мне на занесенный снегом холмик, откуда торчал старый кроссовок. Летний.

Пожёванный шнурок намекал на внимание животных либо после смерти, либо им поигралось само время.

Я застыл перед недо-могилкой на улице, не сразу поняв, что произошло. Невельской похлопал по плечу.

— Ну а что вы хотели, Карлов? В деревнях мало молодежи. А старики либо повально страдали диабетом, либо носили кардиостимуляторы или иные медицинские диагностические гаджеты, что управлялись удаленно.

Он толкнул ветхую калитку плечом, и она влетела внутрь, упав на снег.

— Ное не нужны были ракеты, чтобы опустошить многие деревни, — обронил я.

Ладонь сжалась в кулак, но смогла сдавить лишь лыжную палку вместо гипотетического горла проекта «Ноосфера».

— Одной командой на отключение медгаджетов она омолодила нацию. И почистила генофонд, так сказать, — добавил академик. — Эта неоправданная жестокость избавила многих от мук грядущей Зимы. А выжили лишь те, кто не ходил по поликлиникам, не жаловался докторам, и игнорировал диспансеризацию, а надеялся на… себя.

— То есть поступал как большинство русских? — понял я.

— Впрочем, остались в покое и совсем глухие деревни, где о медицине и не слышали ничего, кроме слова «фельдшер», — добавил Невельской.

— Но вашему искусственному интеллекту без разницы наш возраст и состояние здоровья, — напомнил я. — Она «обнулила» нас всех.

— А нечего было плодить ток-шоу! — огрызнулся академик. — И хуже того — их смотреть.

— Я не смотрел… я работал.

— Вы работали, чтобы кайфовать, а не жить, Карлов.

Чёртов умник!

Мы вошли во дворик, где находилась половина дома. Другая половина дома располагалась на соседнем дворике. Сельский «недо-таун-хаус» выглядел заброшенным совсем недавно.

На нашей половине участка стояло несколько отдельно стоящих зданий: летняя кухня и гараж. Во внутреннем дворе по другую сторону дома так же была баня, сарай и туалет. Рядом с баней стояла большая чугунная ванна и покоилась большая поленница дров. В огромное полено был воткнут обледенелый топор-колун.

— Не успели убрать с лета, — подсказал академик. — Значит, не планировали уезжать.

Невельской вытащил ноги из валенок, привязанных к лыжам и теперь вновь щеголял по снегу в вязанных носках поверх термоносков.

От собачьей будки осталась одна крыша. Все остальное занесло снегом.

Игорь Данилович приметил цепь у будки, раскопал труп собаки и вздохнул:

— Жалко животинку. Люди предали братьев наших меньших, когда начали массово отказываться от собак и кошек ввиду введения налогового бремени на содержание домашних животных. Им только и оставалось, что выживать по деревням. Да рок застал их и здесь.

Я смолчал. Он закопал обратно и добавил:

— Даже не знаю, что убило пса раньше: голод или холод?

— Похоже, хозяев давно нет, — приметил я, не замечая не только протоптанных троп, но даже следов на снегу.

Это подталкивало к простым выводам: родни, друзей и близких здесь не было. По крайней мере, в последние дни.

Покричали. Нет ответа.

На всей улице ни звука. Как же страшно слушать один ветер. Нет жизни. Передохло всё брошенное хозяйство. Людей не выкашивали враги. Их перебила сама глобализация!

Академик толкнул входную дверь дома. Вошли легко: ни замка, ни задвижки, ни щеколды. В прихожей лежало тело старухи. Я ожидал смрада гниющего тела… но нет. Лишь затхлый запах давно не проветриваемого помещения и лекарств.

Оно и понятно — помещение не топили. Холод не давал разлагаться телу, заморозив все процессы как в морозильнике.

Мы вынесли закоченевшее тело на улицу. Определили в летнюю кухню, положив на скамейку у входа. Бросать в снег хозяйку было не приемлемо. Похоронить, в силу промерзшей земли, невозможно. Решили устроить прощальный костер, когда будем уходить.

Так будет правильно.

Я первым вернулся в дом и осмотрел вещи: кровать, диван с обилием огромных подушек, телевизор с приставкой, стеллаж с книгами, шкаф с вещами. Все вещи на месте. Не видел следов мародерства.

Похоже, молодёжь уехала с первыми холодами в города, рассчитывая там укрыться от «капризов природы». Ценное забрали, остальное бросили.

Невельской вернулся в дом с бутылкой самогона подмышкой.

— Как насчёт в баньке попариться? И посидеть на вечер грядущий? Нашёл на кухне под столом.

— С удовольствием!

— Тогда я растоплю печку в доме, а вы займитесь дровами для бани.

— Но я никогда не занимался этим ранее…

— Ничего сложного, — скривился академик. — Просто заложите печку дровами и разведите огонь.

— Справлюсь.

Я вновь вышел на улицу. И застыл. Большое рыжее пятно копошилось возле волокуши академика. Услышав мой возглас, оно победно рвануло к забору с большим, промороженным карасем в зубах.

Невельской рванул дверь, выбегая на крик на улицу с автоматом. Рассмеялся, успев заметить хвост вора.

— Похоже, не вся живность передохла. Коты живы! — ухмыльнулся академик. — Значит, и кошек уберегут. Но волокуши лучше занести домой. Не то скоро сами начнём жрать четырёхлапых.

Я кивнул. Котиков есть — последняя степень отчаянья.