Оленин, машину! 2

Глава 28

Вражеский десант теперь двигался с двух направлений: первым был наш тыл, и если бы не глазастый Бадма, то чёрт его знает, заметили бы мы приближение противника так скоро. Или бы столкнулись с ним нос к носу, когда те оказались на расстоянии броска гранаты. Я не думаю, что они стали бы так делать из опасения повредить атомную бомбу. Но дымовухами закидать могли бы постараться, поскольку в дальнейшей суматохе можно совершить рывок, а дальше нас просто перебьют в рукопашной схватке: на их стороне численное преимущество, как ни крути.

Это было бы правильным решением, если бы американцы не выбрали второе направление для атаки – ту самую высотку, куда забрались Добролюбов со Сташкевичем, прихватив с собой крупнокалиберный пулемёт. Видимо, десантники рассчитывали напасть одновременно. Первая группа нападает на нас с тыла и прорывается к останкам самолёта, вторая захватывает господствующую высотку и контролирует окрестности на случай подхода к нам подкрепления.

Что дальше? Я с самого начала задавался этим вопросом. Что делать стегнут? Чтобы эвакуировать отсюда многотонного «Малыша», хорошо бы иметь в распоряжении военно-транспортный самолёт. Подлетели, подцепили, подняли в воздух и унесли. Быстро и эффективно. Но увы, до первых образцов такой техники ещё несколько лет, и хотя наш изобретатель Сикорский давно живёт и работает в США, в вертолёты там поверят не сразу. Что тогда сделать? Закопать и замаскировать? На своей земле ещё куда ни шло, на советской – никогда.

Выходит, у них один вариант: разобрать бомбу на части и вытащить самое секретное, остальное уничтожить. Десантникам в этом случае наверняка дали подробные инструкции, что делать. Вероятно, среди них есть парочка натасканных инженеров. Они не лезут в бой, держатся в тылу – слишком ценные, чтобы ими рисковать. Знают ли они про то, что радиация погубит их здоровье? Возможно, а скорее всего их используют в тёмную. Меньше знаешь – крепче спишь и ручонками трясти не станешь, откручивая гайки и выворачивая винты, чтобы вытащить начинку «Малыша».

Обо всём этом я успел подумать, прежде чем не сорвался американский план. Сделал это наш охотник – шлёпнул первого десантника, чья голова неосмотрительно высунулась из-за укрытия. Остальные тут же открыли огонь, сочтя это нашей атакой, а вскоре рванули в атаку сразу с двух направлений. Увы, но момент внезапности был ими потерян. Мы воспользовались пулемётами, и над тайгой басовито зарокотало:

– Бу-бу-бу-бу… – это оба «Браунинга» принялись выплёвывать в наступающих пули калибра 12,7 мм со скоростью 750-850 выстрелов в минуту. Остальные, и я в том числе, добавили из автоматов. Нам казалось, что лавина огня заставит американцев отступить. Но они упрямо пёрли вперёд, не обращая внимания на потери. Видимо, решили, что времени возиться с нами больше нет, один решительный бросок, и всё будет кончено.

Десантники наконец-то смогли проявить себя. Они умело использовали складки местности, деревья и кусты в качестве укрытий. Мы швырнули в них несколько гранат, ещё три взрыва раздались на склоне высотки, – судя по всему, сработали установленные по моему предложению растяжки, – но наступающих это не слишком остановило. Нам приходилось всё чаще менять позиции, чтобы не оказаться под прицельным огнём. Но безопасных мест становилось меньше. Минут через десять после начала боя я услышал, как рядом кто-то застонал.

Рванул туда, низко пригибаясь. За спиной в обшивку самолёта вонзилось несколько пуль.

– Do not shoot at the plane! (По самолёту не стрелять!) – прозвучал зычный голос.

Я завернул за угол и наткнулся на Андрея Суркова. Он сидел на дне окопа и тяжело дышал, закрыв левой ладонью место на правой стороне груди. Из губ сапёра сочилась, пузырясь, кровь. Мне сразу стало понятно: не жилец наш сапёр – пуля пробила лёгкое. Если бы до госпиталя было ещё хоть полчаса, медики спасли бы. Но в этих условиях…

Сурков посмотрел на меня, горько усмехнулся.

– Такая вот… незадача, – потом закрыл глаза и бессильно опустил голову на грудь. Я знавал тех, кто даже с таким ранением мог продержаться несколько часов. Но человеческий организм – загадка природы. Кому шесть пуль в тело влепи, а он, словно кошка с девятью жизнями, вытянет. Другому…

– Твою ж мать! – выругался я в бессильной злобе. Занял место сапёра в стрелковой ячейке и дал несколько очередей в сторону наступающих. Двое подобрались слишком близко и рухнули на землю, остальные перевели огонь на меня, пришлось ретироваться.

Сменил позицию, а после так и начал бегать: от своего места туда, где раньше обстреливался Сурков и обратно. Только и шептал в запале, как Чапаев, переплывая реку Урал: «Врёшь! Не возьмёшь!» Не хотелось, правда, думать о том, что герой Гражданской войны так и сгинул в ледяных водах, раненый.

Вскоре американцы дрогнули. Прозвучала команда «Let's move away!» («Отходим!»), и они принялись пятиться назад. Мы прекратили огонь. Патронов осталось совсем немного. Ещё одну атаку отбили, а дальше?

Минут через двадцать в окоп ввалился Добролюбов. Я бросился к нему:

– Серёга, живой?! Не ранен? А Микита где?

Опер отдышался и отрицательно помотал головой.

– Я нормально. Сташкевич всё. Нас гранатами забросали. Пулемёт разбило, пришлось бросить. Как они отошли, я сразу сюда.

– А рация? С нашими связались?

– Да. Сказали: через четыре часа будут.

– Сколько?! – изумился я и снова позволил себе длинную матерную тираду. – Мы же столько не продержимся.

Командир хмуро посмотрел на меня. Я огляделся. Около него рации не оказалось. Угадав, что ищу, опер вздохнул:

– Рацию тоже. Вместе с Микитой.

Я устало опустился рядом с Добролюбовым. Подошёл Остап Черненко. Лицо грязное, закопчённое. Снял флягу с пояса, открутил крышку и жадно отпил воды. Обросший чёрной щетиной кадык двинулся вверх-вниз несколько раз.

– Патронов ещё много, я ствол поменял, – доложил он.

Командир кивнул.

Мы остались вчетвером. Если Бадма жив, конечно.

Стоило о нём подумать, как охотник, сообразно своей привычке, появился из ниоткуда. Мы заметили у него свежую повязку на бедре левой ноги. Жигжитов был бледен. Видно, что потерял много крови. Крепко его зацепило, но как он привык не сдаваться в тайге, испытывая трудности, так и теперь – терпел, виду не подавал, что больно. Тяжело опустился рядом, поморщившись.

– Что делать будем? – спросил Добролюбов, ни к кому конкретно не обращаясь. В такой ситуации важно коллективное мнение, персональные решения принимать поздно.

Все молчали. Мне, учитывая весь военный опыт, было понятно: следующая американская атака на место крушения В-29 Enola Gay окажется успешной. Четверо против… сколько их там осталось? Порядка тридцати? Около взвода примерно, значит. У нас нет шансов. Тут к Вольфу Григорьевичу Мессингу не ходи, и так всё понятно. Группа четыре трупа. Но я вдруг ощутил, как изнутри растёт сопротивление.

Погодите-ка, силы небесные или кто придумал, чтобы я здесь оказался. Какого, собственно, лешего я должен сдаваться на милость американским победителям? Уж не меня ли всю жизнь тошнит, что «самая великая» нация (которая на самом деле ни хрена не нация, а сборище эмигрантов, устроивших геноцид местному населению) третье столетие кошмарит всю планету? Не я ли с самого детстве слышал про агрессивную американскую военщину, а когда мне стукнуло почти полтинник, стал слушать это снова из всех щелей, от ТВ до интернета?!

– Вот что, товарищи, – сказал я решительно. – Оставайтесь здесь. Я пойду на охоту. Уничтожу этих тварей, сколько смогу. Вы держитесь до прихода наших. Постараюсь увести хотя бы большую часть пиндосов за собой.

– Кого? – удивился Остап.

– Ну, мы так называем американцев.

– Мы?

– Ну да, в батальоне. Есть у нас там один серб, вот он и придумал, – сочинил я на ходу.

– Пиндосы. Смешно, – оскалился Черненко.

«Эх, дружище, видел бы ты, что твои соплеменники станут думать о них в первой четверти ХХI века», – подумал я и погасил в себе эти мысли.

– Я запрещаю, – неожиданно сказал Добролюбов.

Я уставился на него изумлённо.

– Нам надо держаться вместе, – пояснил опер.

– Товарищ командир, можно вас на минуту? – попросил я.

Добролюбов нехотя поднялся, мы прошли в самолёт.

– Серёжа, а не забыл ли ты, друг, с кем разговариваешь? – твёрдым тоном напомнил ему.

– Не забыл, товарищ полковник, – ответил лейтенант. – Но думаю, вы совершаете большую ошибку. Вместе у нас больше шансов дождаться своих.

– Товарищ лейтенант, – я «включил» старшего по званию. – Полагаю, что вашего боевого опыта явно недостаточно, чтобы давать мне советы.

Добролюбов насупился обиженно.

– Серёга, – я дружески положил ему ладонь на плечо. – Поверь, так будет лучше. Пройдусь по их тылам, как корпус Доватора. Слышал о таком?

Опер кивнул.

– Короче. Держитесь тут. Когда станет совсем невмоготу, отступайте прямо к бомбе. Они побоятся туда стрелять.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что рванёт так, что в Америке стёкла задрожат, – соврал я. Опер поверил.

Мы вышли наружу. Бойцы посмотрели на нас вопросительно.

– Товарищ Оленин уходит в боевой поиск, – коротко пояснил Добролюбов. – Мы занимаем оборону.

Бойцы даже кивать не стали – приучены к дисциплине, да и начальству их одобрения не требуется. Я вернулся в фюзеляж самолёта, поменял повязки на своих ранах. Заодно обратил внимание, что заживают они слишком быстро. На удивление. С чего бы такая ускоренная регенерация? Мутировал, когда перемещался во времени и пространстве? Вместо кровавых ран теперь были только припухшие шрамы. Но повязки я всё равно оставил. Лишними не будут.

Прислушался к своему организму. Вот же! Должен был устать, как собака. Но чувствую себя отлично. Сил много, как в тридцать лет, ещё бы пожрать как следует, так можно и с Зиночкой в экстазе слиться… разика три, а то и побольше. Мотнул головой, отгоняя похотливые мысли. «Не о том ты думаешь, старшина Оленин!» – погрозил сам себе. Потом снарядил патронами магазины для ППС, проверил, на месте ли танто, а после вдруг решил взять с собой катану. Вот она, привязанная к вещмешку, моя неизменная спутница.

Я взял её в руки…