Оленин, машину! 2

Глава 44

Следующие трое суток тянутся для меня, словно нескончаемая пытка ожидания. Время в этом номере, превратившемся в комфортабельную тюрьму, будто застыло, и каждый час кажется вечностью. Окно, за которым не простирается свобода, поскольку выходит оно во внутренний двор, остаётся лишь злой насмешкой – проверено, и у двери, как верный страж, дежурит боец с автоматом. Не тот же самый, конечно, – люди живые, их меняют, но суть от этого не меняется. «Не положено», – бросает он, стоит мне однажды попробовать выйти в коридор, и в его голосе звучит железная уверенность. Спорить с ним я не стал – себе дороже, да и зачем? Он лишь выполняет приказ, и делает это честно, без лишних вопросов.

Конечно, мысли о побеге не раз посещали меня. Можно было бы, наверное, сплести верёвку из простыней и попытаться спуститься по ней вниз, в этот глухой внутренний двор. Но что потом? Ведь у ворот наверняка охрана, и даже если удастся преодолеть её, что дальше? Куда бежать в этом чужом городе, где каждый угол может таить в себе опасность? Любой постовой милиционер или патруль, получив ориентировку, сможет меня шлёпнуть. Нет, я накрепко застрял в этом неприметном здании, где царит гнетущая тишина, нарушаемая лишь редкими шагами да стуком дверей.

Самое тяжёлое в такие моменты – думать о своём будущем. С прошлым-то всё ясно, оно осталось позади, и возврата к нему нет. А вот что ждёт впереди? И тут предположений у меня великое множество, и все они не сулят ничего хорошего. Самое простое – отведут в подвал и шлёпнут. Зачем нужен лишний свидетель, когда можно просто убрать его с пути?

Посложнее вариант – сначала станут допрашивать, вытягивая из меня все соки, заставляя вспомнить каждую мелочь, каждый шаг, сделанный с самого начала жизни. Потом, когда уже не буду нужен, превратившись в выжатый лимон, всё равно шлёпнут. Или, может быть, дадут лет двадцать пять и отправят на урановые рудники, а из таких мест не возвращаются.

В такие минуты мысль о побеге кажется всё более заманчивой, но разум подсказывает, что это лишь путь к верной гибели. И всё же, в глубине души, я не теряю надежды на чудо, на то, что где-то там, за стенами этой тюрьмы, есть кто-то, кто сможет помочь, кто-то, кто не даст мне сгинуть в безвестности. Но пока что остаётся лишь ждать, и каждый час, проведённый в этой тишине, отдаётся в сердце гулким эхом.

Хорошо, я попросил бойца принести мне почитать чего-нибудь, иначе с ума же сойти можно. Он передал просьбу начальству, и вскоре я разжился несколькими номерами советских газет, да ещё книжкой «Краткий курс истории ВКП(б)». Что ж, на безрыбье и рыбу раком, как говорится.

В одно мгновение, как это часто бывает в жизни, всё меняется. Раздаётся стук в дверь – вот оно, отличие тюремной камеры от номера в гостинице: в первую не стучат, вежливо прося разрешения войти. Этот звук, такой обыденный в другой ситуации, сейчас кажется громом среди ясного неба. Сердце замирает, и в голове мелькают сотни предположений.

На пороге появляется тот самый майор, который сопровождал меня в Кремль. Его лицо непроницаемо, как маска, и в глазах невозможно прочесть ни намерений, ни эмоций. Он стоит, словно скала, неподвижный и уверенный, и в этот момент я понимаю, что всё решится здесь и сейчас.

Офицер делает шаг внутрь, и в его движениях чувствуется привычная военная выправка. Он оглядывает комнату, словно оценивая обстановку, и наконец, его взгляд останавливается на мне. В нём нет ни злобы, ни сострадания, лишь холодная расчётливость.

– Собирайтесь, – говорит, и его голос звучит как приказ, не терпящий возражений. В его словах нет объяснений и обещаний, лишь сухая констатация факта. Я понимаю, что у меня нет выбора, и всё же в глубине души теплится надежда, что это не конец, что за этой дверью меня ждёт нечто большее, чем просто неизвестность.

Собравшись с мыслями, я следую за майором, – нищему собраться только подпоясаться, – и каждый шаг отдаётся в голове гулким эхом. В коридоре царит тишина, и лишь звук наших шагов нарушает её. Мне казалось, что пойдём вниз, а двинулись наверх по центральной лестнице. Прошли два пролёта, и снова коридор. Вскоре оказались перед дверью с надписью «Актовый зал». «Вот это уже совсем интересно», – подумал я, и на душе чуть легче стало. Всяко не подвал. В актовых залах не расстреливают.

Входим, а там внутри представительная группа товарищей: генерал-лейтенант Селивановский, с ним два полковника госбезопасности. В сторонке, не отсвечивая, уже знакомый мне по длительному полёту адъютант и всё, больше никого. Но самое главное – Серёга Добролюбов! Стоит перед старшими офицерами, опираясь на палочку. Смотрит на меня, улыбается. Подмигивает даже. Значит, если у него хорошее настроение, то, видимо, что-то знает, чего мне пока неизвестно.

Подхожу, встаю подле. Мы вроде как в одном ряду теперь, а Селивановский и полковники – напротив. Подходит адъютант, подносит генерал-лейтенанту папку. Майор в это время, стоя поодаль, командует:

– Смирно!

Мы с опером вытягиваемся.

Самый старший по званию раскрывает папку, торжественно читает:

– Указ Президиума Верховного Совета СССР «О присвоении звания Героя Советского Союза военнослужащим Главного управления контрразведки «Смерш» Народного комиссариата обороны Красной Армии». За образцовое выполнения заданий Командования на фронте борьбы с японским фашизмом и проявленные при этом отвагу и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда»: старшине Оленину Алексею Анисимовичу.

Я, кажется, слышу нечто странное. Но адъютант снова подходит, на этот раз с двумя бархатными коробочками. Селивановский их открывает и по одной цепляет мне на гимнастёрку высокие награды.

– Служу Советскому Союзу! – отвечаю, а голос звучит, будто кто-то другой его произносит. Возвращаюсь в строй.

– Указ Президиума Верховного Совета СССР «О награждении орденами и медалями СССР военнослужащих Главного управления контрразведки «Смерш» Народного комиссариата обороны Красной Армии». За образцовое выполнение специального задания правительства СССР наградить: орденом Ленина: лейтенанта Добролюбова Сергея Сергеевича.

Орденом Красной Звезды посмертно: рядового Жигжитова Бадму Саяновича. Рядового Сташкевича Микиту Федосовича. Сержанта Суркова Андрея Максимовича. Сержанта Черненко Остапа Николаевича.

Мы с Добролюбовым стоим и слушаем, а по телам, – знаю не только за себя, но и за Серёгу, – мурашки по телу бегут при упоминании наших героев.

– Председатель Президиума Верховного Совета СССР Калинин, Секретарь Президиума Верховного Совета СССР Горкин, – заканчивает Селивановский.

Нам кажется, что на этом всё, но Николай Николаевич, вдруг улыбнувшись, делает знак адъютанту, и тот приносит ещё папку. Генерал-лейтенант снова зачитывает, но теперь не Указ, а приказ по Главному управлению контрразведки СМЕРШ. Согласно нему, лейтенанту Добролюбову присваивается внеочередное звание майор («Вот это да, – думаю восхищённо. – Перепрыгнул сразу два звания, ну прямо Гагарин!»), а мне… когда слышу такое, не могу поверить своим ушам. Я снова капитан?!

– Простите, товарищ генерал-лейтенант, – подаю голос, когда Селивановский замолкает. – Тут, вероятно, ошибка. Я же всего-то старшина, как же можно? Ведь офицерское звание… тут обучаться надо.

– Сомневаетесь в решении лично товарища Сталина? – спрашивает Николай Николаевич в ответ с лёгким прищуром, заставляя меня прикусить язык.

– Никак нет! Виноват! – вытягиваюсь. «Ну, что же, как был я капитаном в прошлой жизни, так и в этом стал. Если формально, то не достоин столь высокой чести, как и высших наград Советского Союза, – думаю, стараясь успокоить бешено стучащее сердце. – Но, если подумать, что моего опыта и знаний достаточно для того, чтобы по праву носить по четыре звёздочки на погонах… Так тому и быть».

После вручения погон Селивановский говорит, что им был подписан приказ. Точнее, два. Первый касается майора Добролюбова. Ему в виду ранения предстоит остаться в Москве и после излечения и восстановления перейти к оперативной работе. Ну, а меня отправляют обратно на Дальний Восток. Буду участвовать в подготовке и высадке наших войск на Японские острова.

– Так решение об этом уже принято? – изумлённо спрашивает Серёга.

– Да, – отвечает генерал-лейтенант. – Государственный комитет обороны приказал Генштабу заняться разработкой операции, и она уже в самом разгаре. Но детали не спрашивайте, – Николай Николаевич подмигнул. – Не расскажу.

Меня подмывает спросить об атомной бомбе и американских инженерах. Кажется, Селивановский сам понимает, потому делает знак, и полковники и все остальные покидают актовый зал. Когда остаёмся втроём, он смотрит на меня:

– Объект доставлен в научную лабораторию. Им будет заниматься академик Курчатов. Товарищ Сталин поручил создать особую комиссию, которая изучит технологии, ну а дальше видно будет.

Я знаю, что будет дальше. Только на несколько лет раньше. В моей истории советским учёным удалось создать и испытать атомную бомбу четыре года спустя. Надеюсь, в этом времени получится гораздо раньше. Но самый главный итог того, что нам удалось отбить «Малыша» у американского десанта уже очевиден: иначе бы наша армия не готовилась форсировать японское море, чтобы оказаться на территории противника.

– В столовой вас ждёт торжественный обед, – говорит Селивановский. – Ну, а мне пора. До свидания, товарищи, – он жмёт каждому руку, потом уходит.

Смотрим несколько секунд друг на друга ошалелыми глазами. Ну ладно я, мне награды в прошлой жизни доводилось получать. Правда, не такие высокие, и Героем России не признавали. Но гордиться есть чем: медаль «За отвагу», ордена Мужества и Красной Звезды, – честно их заслужил, проливая кровь. А вот для Серёги становиться кавалером ордена, да ещё Ленина, в новинку. Он посматривает на награду сверху вниз, не веря в происходящее.

Первым прихожу в себя и говорю:

– Ну что, товарищ майор, пошли накатим на прощание? Кто знает, свидимся ли когда. Да и нужно помянуть наших ребят.

– Точно. У меня к тебе просьба, Алексей. Ты когда вернёшься, семью Хуа Гофэна не забудь. А то нехорошо получается. Нас наградили, парней тоже, а он безо всего остался.

– Сделаю, Серёга. Обещаю, – говорю ему.

Мы выходим, – теперь, слава небесам, автоматчики не сопровождают на каждом шагу, – и натыкаемся на того майора. Он впервые за всё время улыбается:

– Товарищи, прошу следовать за мной.

Идём в столовую, и там, вдвоём, – ну а с кем ещё праздновать, если из всего отряда только мы остались? – проводим вечер. Вспоминаем, мечтаем. После расстаёмся, и следующим утром меня отвозят на аэродром и сажают в самолёт. Пилоты и пассажиры, – военные в основном, – поглядывают уважительно. Всё-таки Герой Советского Союза, как никак. Мне приятно. Только знаю же: высокие звания – это не только оценка заслуг, но и аванс.