Оленин, машину! 2

Глава 43

Автобус, в который нас завели прямо с трапа самолёта (Селивановский с адъютантом и охраной поехали на другой машине – то был представительский ЗиС), тронулся с места, плавно покачнувшись. В окнах мелькнули силуэты ангаров, тусклый свет прожекторов выхватывал из темноты фигуры суетящихся техников. Двигатель гудел ровно, убаюкивающе, но дремать никто не собирался.

В салоне стояла напряжённая тишина. Те самые бойцы СМЕРШ, что ненавязчиво присматривали за нами во время пролёта, теперь расположились по обе стороны прохода. Без суеты, без показной угрозы – просто присутствовали, не оставляя сомнений в том, что мы под полным контролем. Что ж, так оно и должно быть, я на них за то не в обиде. К тому же среди нас трое иностранных граждан, да ещё недружественного государства. Проще говоря – вражеского.

Я украдкой взглянул на Серёгу. Он сидел, устало привалившись к спинке, но глаза его оставались настороженными.

– Долго кататься будем, как думаешь? – тихо спросил он, не поворачивая головы.

Я только пожал плечами. Узнаем, когда привезут.

Сколько времени прошло с момента посадки, сказать было трудно. Темнота за окнами скрывала пейзаж, а сам автобус шёл без резких поворотов и остановок, словно двигался по идеально ровной дороге. В других обстоятельствах я бы наверняка задремал, но спать больше не хотелось совершенно. Наоборот, организм жаждал кипучей деятельности.

Я задумался, чтобы скоротать время пути: куда же всё-таки везут? Селивановский заранее предупредил нас только о встрече с Верховным Главнокомандующим и его заместителем. Но когда это случится – тайна за семью печатями. А пока что нас, похоже, везут в какое-то место, где можно прийти в себя. Тоже правильно. Сутки в самолёте со скудным пайком превратили нас в измождённых теней. Тело ныло, плечи затекли, желудок требовал нормальной пищи, а глаза слезились от усталости. Впрочем, жаловаться было некому. Да и какой в этом смысл?

Главное – пережить этот путь. А дальше видно будет. Мне в шутку показалось, что скоро мы все вместе окажемся в подвале самого знаменитого здания на Лубянской площади. Того самого, перед которым в 1958 году, аккурат перед новым годом, торжественно откроют памятник основателю ВЧК Феликсу Дзержинскому. А в безумном августе 1991-го снесут. Но неужели всё-таки мы окажемся в повале?

Я уж хотел было спросить одного из бойцов, сидящих с нами в салоне, да что толку? Он даже если и знает, то не скажет.

Автобус остановился, внутрь заглянул незнакомый майор госбезопасности. Приказал всем выйти. Мы выбрались наружу, и я жадно стал тянуть холодный влажный воздух. На аэродроме не успел продышаться – сразу в машину завели. Теперь мы впятером стояли и оглядывались, пытаясь понять, где оказались. Но не вышло: с четырёх сторон окружали высокие стены. «На тюрьму не похоже, скорее, какое-то административное здание, что ли?» – предположил я.

– Следуйте за мной, – сказал майор, и мы двинулись по внутреннему двору ко входу. Прошли по коридору, поднялись по лестнице на третий этаж. Снова длинный коридор, на дверях цифры. Из этого я сделал вывод: вроде как гостиница. Когда передо мной открыли одну из дверей и сказали заходить и располагаться, я понял, что предположение оказалось верным.

Добролюбова отвели дальше, потом, видимо, и американцев где-то поселят. Я наблюдал за ними из дверного проёма, а рядом с ним расположился автоматчик. Видимо, чтобы мне в голову не пришло сигануть отсюда. Стало смешно. Мне, чтобы вырубить этого крепыша, не потребуется и двух секунд. Но зачем тогда? Я мог бы запросто слинять ещё там, в тайге, забрать ценности и устроить себе прекрасную жизнь до смертного часа в глубокой старости где-нибудь на Мальдивах.

Я зашёл в номер. Одноместный, кровать у стены, письменный стол с карболитовой лампой, тумбочка, платяной шкаф. Раскрыл его, заглянул: внутри три вафельных полотенца. Прошёл в совмещённый санузел. Там помазок, бритва, коробочка зубного порошка и щётка, кусок запакованного в бумагу мыла, даже рулон туалетной бумаги обнаружился. «Ну, сервис!» – подумал я иронично и, скинув с себя всю одежду, принялся приводить лицо и остальное тело в порядок.

Потом вышел, вымытый и гладко выбритый, причёсанный и посвежевший. Сразу жутко захотелось горячего борща со сметаной и горбушкой ржаного хлеба. Как подумал, аж скулы свело. В дверь постучали. Я обернул торс полотенцем, открыл дверь. Снаружи стоял солдат, но без оружия. В одной руке – стопка вещей, в другой – новенькие хромовые (офицерские, между прочим) сапоги, надраенные до блеска.

– Велено передать, чтобы вы переоделись, товарищ старшина. Скоро за вами придут, – сказал рядовой.

– Хорошо, спасибо, – ответил я. Закрыл дверь и оделся. Подошёл к зеркалу в шкафу. Осмотрел себя со всех сторон. Хорош, чертяка! Прямо сейчас хоть на парад на Красной площади. Запросто могу быть знаменосцем. Ходить строем, «тянуть носочек» в училище очень хорошо научили.

Прошло десять минут, – я засёк по наручным часам, которые по-прежнему, хоть и немало выпало на их долю, тикали, – в номер постучали. Я подошёл к двери, открыл.

– Товарищ старшина, следуйте за мной, – сказал всё тот же незнакомый майор.

Я вышел в коридор. Кроме нас двоих и автоматчиков, расставленных около дверей, больше никого.

– А как же лейтенант Добролюбов? Американцы? – спросил я.

– Приказано отвезти только вас.

– Куда?

На мой вопрос майор госбезопасности не ответил. Он пошёл вперёд, я последовал за ним, и вскоре мы снова оказались во дворе здания. Только теперь там стоял не автобус неизвестной марки, а ГАЗ-М1, он же легендарная «Эмка». Офицер указал мне место сзади, сам сел рядом с водителем. Слева от меня, быстро протопав по асфальту сапогами, разместился тот автоматчик, что у двери номера стоял. Ну, куда ж без личного телохранителя!

Мы поехали снова куда-то, и я жадно смотрел в окно автомобиля, рассматривая улицы и площади Москвы. Уже было почти утро, но вовсю и повсеместно ярко светили фонари ночного освещения. Город словно наслаждался той свободой, которую дала ему победа в Великой Отечественной войне. На окнах почти не оставалось белых бумажных лент, люди сняли опостылевшую чёрную драпировку. Памятники освобождались от мешков с песком, которыми их обкладывали на случай бомбёжек, и дощатых настилов и заборов.

Вскоре мы выехали на Красную площадь, и сердце моё забилось быстрее. Значит, мы едем в Кремль! Это было всё, словно во сне. Генерал-лейтенант Селивановский, конечно, о предстоящей встрече говорил. Но в предположительном ключе. Мало ли: вдруг Верховный не захочет со мной общаться? Подумаешь, невелика птица – старшина СМЕРШ! Но теперь, получается, везли именно к нему.

Машина подъехала к Спасским воротам. Подошли бойцы охраны, всё тщательно проверили: документы, лица с фонариками, заставили выйти из машины, осмотрели салон и багажник, заглянули под капот. Потом пропустили. Мы проехали по территории кремля, остановились около здания между Большим Кремлёвским дворцом и Оружейной палатой, которое я не знал, но всплыло откуда-то: это четвёртый корпус. Потом его разберут, чтобы окончательно стереть память о пребывании Иосифа Виссарионовича в кремле. Да, у Сталина был ещё один кабинет, в Кремлёвском дворце, но использовался он реже.

Мы зашли в здание только с майором, водитель и рядовой остались снаружи, и машина сразу отъехала. Внутри ещё пост охраны. Снова проверка документов, и сидящий за столом капитан позвонил кому-то. Коротко ответил «Есть», положил трубку:

– Товарищ Оленин, проходите на второй этаж. Лестница прямо по коридору. Как подниметесь, налево. Увидите табличку на двери. Вы, товарищ майор, ждите здесь.

Что ж, придётся топать одному. Я так и сделал, а потом, когда оказался перед высокими двойными дверями, немного замандражировал. Всё стало казаться какой-то сказкой, сном. Разум отказывался верить, что я вот так запросто оказался там, куда мечтали бы попасть многие люди на планете. Как в том времени, так и в этом. Просто чтобы увидеть Сталина.

Я решаюсь, открываю дверь, оказываюсь в приёмной. За столом человек. Узнаю его по фотографиям, книгам: Александр Николаевич Поскрёбышев, заведующий особым сектором ЦК (секретариат Сталина, проще говоря). Про него говорили, что он работает почти сутки, и так с 1928 года. Что обладает феноменальной памятью: помнит все телефоны наизусть и никогда их не записывает.

Секретарь Сталина поднимает голову, смотрит на меня и спокойно говорит. Так, словно мы с ним вчера только виделись и вообще хорошо знакомы:

– Проходите, товарищ Оленин. Вас ожидают, – и показывает на дверь справа от себя.

– Спасибо, – говорю, ощущая, как всё пересохло во рту от волнения, и вскоре оказываюсь в кабинете Сталина.

Иосиф Виссарионович сидит за столом, напротив него расположился тот, кого до сих пор считают кем-то вроде палача Малюты Скуратова при Иване Грозном – Лаврентий Павлович Берия. Оба смотрят на меня. Вытягиваюсь, делаю три строевых шага:

– Товарищ Верховный Главнокомандующий! Старшина…

– Здравствуйте, Алексей Анисимович, – спокойным тоном приветствует меня Сталин. – Что же вы там встали? Подходите, нам есть о чём поговорить.

Я нерешительно, по цепкими взглядами двух самых влиятельных в СССР людей, подхожу поближе. Сталин встаёт из-за стола, подходит ко мне, протягивает руку:

– Здравствуйте, а мы вас заждались уже. Как долетели?

Пожимаю в ответ его ладонь. Крепкая, хоть и мягкая, – человек явно не тяжёлым физическим трудом занят.

– Спасибо, хорошо, – отвечаю, поскольку тот перелёт и не запомнился особо, разве разговором с Селивановским. Его самого, замечаю, тут нет. Хотя зачем, если Берия рядом. Он продолжает на меня молча смотреть, изучающе.

– Проходите, садитесь, – Сталин указывает на ещё один стул, чуть поодаль. – Придвиньте его к столу, поближе.

Я выполняю, располагаюсь.

– То, что вы сделали для нашей Родины и всего прогрессивного человечества, товарищ Оленин, в миру называется подвигом.

У меня дыхание перехватывает. Да я же…

– Да, да, – рассудительно произносит Сталин. Он неспешно берёт трубку, набивает табаком, прикуривает. – Скажи, Лаврентий, ты согласен со мной?

– Разумеется, товарищ Сталин. Большое дело. Огромное.

– Вот и я так думаю. А теперь расскажите нам, товарищ Оленин, как всё было. Нам кое-что известно. Но хочется услышать из первых уст.

Я обстоятельно рассказываю о своих приключениях. Своих и отряда под командованием оперативного сотрудника, лейтенанта СМЕРШ Сергея Добролюбова. Подчёркиваю несколько раз: пока я носился по тылам противника, нанося удары с тыла, основной отряд вёл бой, защищая объект. Мне же чужой славы не надо. Парни там полегли, а я что же, один стану в счастье купаться? Никогда так не делал и не хочу.

– То есть вы хотите сказать, что об атомной бомбе узнали только от американских инженеров? – спрашивает Сталин, когда я заканчиваю.

– Так точно. Они и про Манхэттенский проект рассказали.

Верховный смотрит на меня с прищуром, и по его взгляду желтоватых глаз не понять, верит или нет.

– А как вы поняли, что такое атомная бомба? – задаёт следующий вопрос.

Тут понимаю, что приплыл. Не расскажу ведь, что впервые услышал об атомном оружии ещё в школе, а в училище этому был посвящён целый образовательный цикл. Ведь подобные вещи станут возможны только когда весь мир узнает, на что способна ядерная бомба. И это даже не в 1940-х годах. Потому приходится выкручиваться, опираясь на слово, данное мне инженерами. Отвечаю, что это они всё и прояснили. Рассказали о первом испытании атомной бомбы, которое состоялось 16 июля 1945 года на полигоне Аламогордо в американском штате Нью-Мексико.

Оно получило кодовое название «Тринити». Заряд установили на тридцатиметровую стальную башню, окружённую измерительной аппаратурой. В радиусе десяти километров оборудовали три наблюдательных поста, на расстоянии 16 километров – блиндаж для командного пункта. Итоговая мощность взрыва составила 21 килотонну. Образовался внушительный кратер диаметром почти четыреста. Вспышку видели на трёхсоткилометровом расстоянии, гриб взрыва достиг 12-километровой высоты.

В конце добавляю, что об этом мне рассказал старший инженер группы – доктор философии Ричард Штайнберг, профессор Массачусетского технологического института. Сам же думаю о том, что если его спросят, поведал он мне о первом испытании, то ошарашенный случившимся учёный скорее всего подтвердит. То же сделают и Майкл Циммерман, и Ричард Миллер. По крайней мере, мне очень хочется в это верить, а иначе сочтут американским шпионом, чего доброго. Ну, или японским, а там ещё чёрт знает чьим.

Разговор, который по моим прикидкам длится уже больше часа, очевидно подходит к концу.

– За то, что вы сделали для страны, вам полагается награда, товарищ Оленин. Что бы вы хотели?

– Для себя лично – ничего, товарищ Сталин, – отвечаю уверенно. Только бы вернуться обратно на фронт. Но, если вы сочтёте нужным, не оставьте без внимания бойцов отряда лейтенанта Добролюбова. Благодаря им объект сейчас у нас, а не у врага.

Верховный молчит, проводя пальцами по усам, приглаживая их.

– Хорошо, товарищ Оленин. Спасибо за познавательный рассказ. Вы сообщили нам много полезного. Мы с вами свяжемся, до свидания.

Я встаю, понимая, что аудиенция окончена.

– До свидания, товарищ Сталин! – вытягиваюсь во фрунт. – До свидания, товарищ Берия! – может, это и лишнее, но Лаврентий Павлович не просто же так присутствовал. Значит, тоже участвовал.

Потом разворачиваюсь и выхожу. Дальнейший путь, как в тумане. Майор отвозит меня обратно в гостиницу. Оставляет в номере. Я нервно хожу туда-сюда, поскольку внутри эмоции бушуют от увиденного и услышанного. С самим Сталиным разговаривал! Об атомной бомбе! Нет, определённо в этой реальности моя жизнь совершает невероятные кульбиты. Не разбить бы себе голову на очередном вираже.