Виктория - значит Победа. Каждому по делам его

45. Полуночная рефлексия

Совсем поздним вечером того же дня, можно сказать — ночью я укладываюсь спать в доме Саважей. Ну как спать — ложусь, конечно, и выпроваживаю весь персонал, и жду Эмиля, он обещал прийти. Сначала-то, как приличный, распрощался со всеми гостями и хозяевами и отбыл, но перед тем шепнул, что заглянет. И хорошо, потому что я поняла далёко не всё из свалившихся на меня откровений знатока личных историй предыдущего царствования.

Я в душе не ведала, кто такова эта Агнесс, принцесса какая-то там. Но её бабушка Антуанетта, видимо, та самая крутая дама, о которой рассказал когда-то наш господин граф, которая в солидном возрасте вышла замуж за короля по дружбе и сердечной склонности, а ещё преподавала в Академии. И которой принадлежали те самые украшения, что хранятся сейчас у меня. Кого спросить? Да так, чтобы не подставиться?

И что, выходит, Фрейсине выделывался и шантажировал на пустом месте? А если господин Антуан о том знал, то потому и оставался спокойным и не поддавался на тот шантаж? Но всё равно спрятал дочь и прикрыл от магического поиска? Кто же наложил на Фрейсине тот суровый запрет, снять который смог только король? Король, надо полагать, мощный менталист. Впрочем, ему положено таким быть. Король-менталист — это привычнее, чем король-некромант. Видит всех насквозь и пользуется этим по праву.

Сегодня, когда господин Гиацинт сообщил имя дамы мне на ухо, я не сказала остальным ничего. Все они смотрели на меня и посмеивались. Или поняли, о ком речь, или решили, что всё тайное рано или поздно станет явным. Но не стали расспрашивать, что за имя мне назвали.

Что делать-то? Как правильно? Кого спросить? Только Эмиля, пускай приходит поскорее.

Он и пришёл, и обнял, и сел рядом.

— Как ты, Виктория? Остались ли у тебя хоть какие-то силы? Тебе сегодня выпало много, и рана ещё не зажила до конца, и представление королю, и все эти дознания, — лучший в этом мире мужчина взял мою раненую руку и осторожно держал.

— Я странно, честно скажу. Я совершенно запуталась. Я понимаю, что делать, когда занимаешься хозяйством или стоишь за своих людей. Здесь же я очень боюсь сделать что-то не то, что повредит тем самым моим людям. Король… такой король, он выглядит человеком, не прощающим ошибок и оплошностей. Ну и вся эта старая история… я не знаю, что с ней делать, а не делать ничего уже не выйдет. Фрейсине ведь придётся всё рассказать королю, да?

— Да, придётся, тут вариантов нет. Но возможно, что он догадается сказать — речь идёт о чести ещё живущих людей, и об этом не нужно говорить громко. Король понимает такие материи. И не будет настаивать на громких разоблачениях — наверное.

Я понимаю, что сама бы расспросила этого Фрейсине. О нет, тут не нужно публичное мероприятие, и не только потому, что дело касается меня, то есть Викторьенн. А потому, что это будет разговор с человеком злобным, завистливым и возможно — сломанным сегодняшним происшествием. Это не будет ни красиво, ни познавательно, а только лишь голое грязное бельё. Не самый мой любимый жанр, хоть я и умею в него тоже. Я примерно понимаю, какие вопросы я хочу задать ему… ладно, Вика, выключай журналиста, включай местную мелкую дворянку, ненароком затесавшуюся в жернова придворных интересов и заговоров против магов.

— И что король сделает с ним? Надеюсь, не посадит в Бастион и не казнит?

— Тут всё зависит от того, что он знал о заговоре против магов. Если знал — то там будет жестко и неумолимо. А если нет — то иначе, конечно.

— Мне кажется, этот человек — не заговорщик.

— Мне тоже кажется, что его просто использовали. Воспользовались его спесью и нетерпимостью, сыграли на них, и все мы получили то, что получили. Узнаем завтра.

— Завтра, да. А сегодня — скажи, ты понял, о ком говорил господин Гиацинт? О какой даме? Мне показалось, все всё поняли, одна я не вполне.

— Знаешь, у помянутого принца Франсуа было четыре дочери. И все они вышли замуж за мелких владетелей из германских и имперских земель. А ту историю, что он нам рассказал, я раньше не слышал. Только вот принцессы Кристианы уже нет в живых, принцесса Мари-Терез после замужества приезжала в Паризию раза два, если я не ошибаюсь, принцесса Мари-Луиз перестала приезжать после смерти того самого принца Франсуа, а принцесса Агнесс наоборот — долго не приезжала, а в последние три-четыре года зачастила.

— Так вот, господин Гиацинт говорил о принцессе Агнесс.

Я была вознаграждена — брови Эмиля так и взлетели.

— Принцесса Агнесс? Вот как, — я не могла прочитать, что у него сейчас на сердце, но что-то определённо было. — Значит, я думаю, это она наложила запрет на Фрейсине, она весьма мощный маг.

— И… что ты знаешь о принцессе Агнесс?

— Кое-что знаю, да, — кивает Эмиль. — Она умна и весьма одарена магически. Она младшая из четырёх сестёр, и наиболее деятельная. И верно, она из тех, кого супружество не ограничивает никак. Супружество отдельно, любовь отдельно, или не любовь, но увлечения. Впрочем, так живёт большая часть высшего дворянства, истории взаимной супружеской любви редки.

— Как у Саважей?

— Да, как у Саважей, как у Бенедикта Вьевилля, как у героев древности. Поэтому… думаю, не нужно осуждать Агнесс.

— Понимаешь, с одной стороны я не готова никого осуждать, потому что сама видела разное, и много. А с другой — я тупо не знаю, что делать, понимаешь? Потому что, судя по всему, эта чёртова принцесса — мать Викторьенн.

О нет, я не смогла выговорить «моя мать», наверное, я ещё недостаточно прониклась, недостаточно в контексте моей новой жизни и ещё чёрт знает, что. Но если с господином Антуаном я немного сроднилась за то время, что разбиралась с делами и бумагами в Ор-Сен-Мишель, то обе дамы, и официальная мать Викторьенн, и, гм, биологическая — оставались мне далёкими и чуждыми, как планета Нептун. И такими же холодными. А чувства господина Антуана были такими… очень человеческими. Я жалела, что незнакома с ним. И что он умер так рано, потому что если бы не — то никакого бы замужества за Гаспаром, он бы устроил судьбу любимой дочери как-то прилично. Может, тот брак был бы без большой супружеской любви, но с уважением и заботой.

Конечно, я понимаю, что в таком случае мне бы не быть на её месте, потому что не случилось бы всего того трэша, который мы тут уж который месяц раскапываем. Но… что случилось, то случилось, судьба такая и на всё господня воля. Живём дальше.

Вынырнув из своих раздумий, я посмотрела на немного ошарашенного Эмиля. Отчего-то новость его тоже впечатлила, не только меня.

— Это возможно, да, — кивает он, и он очень бледен. — И честно, я не знаю, как лучше — говорить с ней или же нет. Если говорить, то… ты сможешь?

— Смогу, чего не смогу-то. Я с кем тут уже только не говорила.

С принцами, королями, разбойниками, конкурентами, наглецами, попрошайками, беспризорниками, светскими дамами, да в конце концов — с призраком Гаспара и тенью Викторьенн. Поговорю и с той принцессой.

— Ты с ней близко знаком, — спрашиваю, — сможешь представить меня ей?

— Смогу, — кивает он, и я не могу расшифровать его улыбку.

— Вот и славно. И что же, наутро нужно просить её об аудиенции? Или сначала ждать, что там расскажет Фрейсине?

— Думаю, если нас не призовёт король, то просить принцессу об аудиенции, — твёрдо сказал Эмиль.

— И что, я вправду похожа на неё? — смотрю испытующе.

Эмиль смеётся.

— Знаешь, вот сейчас, когда мы об этом заговорили, я понимаю — да, похожа. У принцессы серые Рогановские глаза, и я слышал, её лицо сильно изменилось после перенесённой оспы. Но она как-то правила себе внешность магически, не иллюзией, а прямо с целителями, есть там у неё какие-то доверенные. Возможно, если бы не это — то ваше сходство было бы более заметным.

Не было печали, да?

— Мне говорили, что господин Антуан умер, получив некое известие, предположительно как раз о его возлюбленной. Может быть она как раз болела и полагала, что смерть на пороге? И решила, не знаю, попрощаться, попросить прощения, и что там ещё бывает. А он не вынес.

— Очень может быть, — кивает Эмиль, обнимает меня, прижимает к себе. — Знаешь, ну их всех, и их дела — тоже. Все дела подождут до завтра, веришь?

— Верю, Эмиль.

— Вот, славно. Посмотри на меня, пожалуйста. Ты — это ты. И лучше тебя в этом мире нет. Глаза твои — что маяк в ночи. Губы — что алые лепестки роз в Гвискаре, что скоро раскроются нам на радость. Волосы твои — как живое золото, текучее и прекрасное. А тело твоё совершенно, им хочется любоваться и любоваться. Прекрасная и смертоносная Виктория.

Я слышу, и я вижу, что он совершенно искренен, вот ведь — непросто же магу с магом, ничего не скрыть, а если и скрыть… непросто, да.

Но сейчас я вижу в его глазах лишь восхищение, лишь радость от того, что смотрит и видит, и не может наглядеться. И бережно касается губами моей затянувшейся наконец-то ладони, и второй, не пострадавшей, и подушечки каждого из пальцев. Сам он всё ещё одет, я же только в сорочке, но кому это мешало? Расстегнём пуговицы, снимем шёлковый шарф, и вытащим из него застёжку, и…

Он неожиданно для меня высвобождается из моих рук, внимательно осматривает дверь в комнату и бросает на неё, а затем и на весь периметр особенно сложное охранное заклятье.

— Чтобы не помешали? — смеюсь.

— Чтобы мы не помешали. Его величество сегодня перекосило только лишь от твоих охранных чар, видела? Конечно же, так не нужно поступать в его кабинете, но всё равно.

— Постараюсь держать себя в руках, — соглашаюсь. — Но кого и чем ты хочешь пугать сейчас?

— Не пугать, нет, — улыбается он.

Возвращается ко мне и стаскивает с меня сначала сорочку, а затем и охранный амулет, что я ношу, не снимая, с тех пор, как оказалось, что я ещё и некромант.

— Зачем, Эмиль? — нет, я не понимаю.

Но сначала ощущаю, а после и вижу, как сгусток силы просачивается сквозь телесные покровы наружу — сначала небольшим серебристым облачком, а после и теми самыми щупальцами, сверкающими и неодолимыми.

— Увидишь, — улыбается он, снимает свою сорочку и тоже расстаётся с амулетом.

Сила тут же плещется наружу, и это не мои неуверенные тоненькие нити, это мощно и уверенно, и она охватывает меня — я ощущаю, я понимаю, что это совершенно безопасно для меня и это… это прекрасно. Чувствительность моя обострена невероятно, вся — и человеческая и магическая, моё тело жаждет этого мужчину, здесь и сейчас, немедленно, а сила моя приветствует его и торжествует — вот, наконец, это тот, кто нам нужен, тот, вместе с кем не страшны ни бури, ни беды.

— Виктория, ты тот человек, кто может принять меня всего, такого, какой я есть, без остатка и без исключения. И я точно так же готов принять тебя — со всей той силой, какая в тебе есть. И поэтому ни я не собираюсь отпускать тебя никуда и ни к кому, и ты не отпускай меня, да я и сам не уйду теперь уже ни за что.

— Куда ты пойдёшь, — смеюсь, — правда, кто ещё не испугается тебя такого?

Думаю, что много кто испугался бы, а я — нет, я не боюсь. Я восхищаюсь. И он восхищается. И сейчас нет важнее ничего, а все другие дела подождут. И другие люди подождут, и даже король.

А с тем, что там наворотят без нас, мы потом придём и разберёмся.