Затмение Сердца

Глава 42 Пятьдесят минут до Затмения — Остров Крови

Индра был мертв. В этом не могло быть сомнений: он подорвал сам себя. Однако никакого существенного урона тварь, некогда бывшая Эдвардом, не получила и, будто бы в насмешку, продолжала причмокивать своими зубастыми пастями, доедая раскиданные вокруг останки как самого Индры, так и его верного черного ящера.

Эти фиолетовые пасти пираний с желтыми полосами поверх их безглазых морд напомнили Симону о тех самых наростах, которые пожирали, но не снаружи, а изнутри тело его приемной матери, которая героически продержалась несколько лет после того, как ей поставили диагноз. Тем не менее ее сердце в итоге перестало биться навсегда, и от нее не осталось уже ничего, кроме воспоминаний. Как будто бы никогда и не было такого человека по имени Ирис, а вместо нее существовала лишь кем-то рассказанная давным-давно трагическая история, которая со временем тоже забудется навсегда. И неважно, как быстро и в какой форме смерть входит в человека — годами, в виде неизлечимой кристаллической болезни внутри организма жительницы Метрополии по имени Ирис, или же в качестве мгновенной вспышки воспламенившейся плазмы как Индра. Последствия в любом случае не проходят бесследно, поскольку человек, выпадая из существования, образует неизбежную кровавую брешь в сердце того, кому он был небезразличен, и в которой могут завестись паразиты сознания, если эту рану вовремя не обработать. Симон же, ощущая, что не в состоянии вынести еще и этой боли от потери, прекрасно понимал, что либо он прямо сейчас отключится, либо вновь впадет в свою кататонию, что аккумулировала весь его гнев, которым он прикрывал свою ноющую боль. Сейчас он не мог всего этого вынести. Симон чувствовал, как незримые нити судьбы, что соединяли ее сердце и сердце охотника, были безжалостно разорваны. Так, Симон явственно ощущал будто бы это не защитника Острова Крови доедала эта тварь, которая некогда была его другом, но как будто бы она пережевывала его собственное сердце. Без него Симон превращался буквально в каменное изваяние, которому было уже все равно, что будет дальше, потому что у него бесцеремонно в одно мгновение отняли единственное, ради чего он жил все это время. Симон остро ощутил потерю Индры, в том числе, в контексте горестных воспоминаний о своей матери. Однако, произошло ли это в результате употребления напитка, воздействия чипа или самого этого волшебного острова, было ему неведомо. Одно путник знал наверняка: он был в данный момент неразрывно объединен с психикой Лилы. Поэтому ему было страшно даже представить, как именно она переживала потерю самого дорого в ее жизни существа.

Боясь сделать лишнее движение, Симон, потупив взгляд, старался абстрагироваться от всего, что происходило как внутри, так и снаружи, однако в определенный момент, который, казалось, никогда уже больше не наступит, ткань его мнимого отчаяния разорвала в клочья рука, которая коснулась его лица.

Подняв взгляд, Симон замер, увидев улыбающееся лицо Лилы, по которому бежали слезы. Только вот это были не ее слезы, связанные с безвозвратной утраты Индры, но слезы самого Симона, что он ощутил и на своем лице. И это было странно, ведь он не пролил ни слезинки, даже когда умерла его мама. Тогда сердце Симона, казалось, замерло навсегда, неспособное иначе пережить боль утраты, однако прямо сейчас эта охотница, эта волшебница демонстрировала ему, что не стоило стыдиться своих чувств. А потому, ощущая как чувство вины в его существе растворяется бесследно, он, взяв Лилу за руку, без труда выпрямился, одновременно с ней повернувшись в сторону трех чудовищ, которым пока не хватало сил вновь стать людьми, какими они когда-то были.

Кейт сейчас внешне напоминала больше гигантский куст шипастых веток, что готовы были пронзить любого, кто к ней прикоснется. Эдвард же являл собой ненасытные пасти, что в своем отчаянном голоде могли проглотить что угодно и кого угодно. Ну и, конечно, его отец — Симон Реггс-старший. Его окровавленные тряпки, которые теперь закрывали его лицо и тело, обнимали обугленные в крематории черные кости призрака в запятнанном кровью белоснежном платье.

— А тут, похоже, еще много работы, — произнес кто-то из спутников, чья мысль стала отражаться в их умах, подобно шарику от пинг-понга, прыгая из одной черепушки в другую, — но шанс на излечение еще есть.

Симон сделал глубокий вдох, затем исторгнув из своих легких воздух, чей поток был визуально различим разогнанному напитком охотников мозгу юноши. Он внимательно наблюдал за тем, как волны, исходящие из его рта, танцуя и переливаясь разными цветами, становятся частью общей карты геометрического узора, на который были нанизаны все окружающие предметы вроде звезд на ночном небе, джунглей вокруг терминала, разрушенных зданий самой базы и гигантского аэростата, к которому, казалось, сходились все линии этого паттерна так, как будто бы внутри него и находился источник всего, что окружало Симона и его спутницу. Вместе с тем, еще не зная наверняка, что же именно располагалось внутри корабля, Симон больше концентрировался на гигантском, нарисованным на борту, распахнутом глазе, который, казалось, отражал его собственные чувства прямо сейчас. Поскольку раньше он как будто бы жил либо зажмурившись, либо в постоянном расфокусе и просто не воспринимал всю ту информацию, которая лежала прямо перед ним и которую он только сейчас мог без особых помех рассмотреть, чтобы, наконец, увидеть, что именно в ней было закодировано все это время.

Так, в этой самой форме сознания, что соответствовала его текущему уровню восприятия реальности, существовало три фигуры, что стояли прямо перед ним и Лилой. Симон был вовсе не уверен в их реальности в самом прямом смысле этого слова, однако, несмотря на это, сейчас они представляли собой истинные чувства тех людей, чьи маски наконец были сброшены и чьи внутренние противоречия и страхи предстали, в первую очередь, перед ними самими в полный рост. И чтобы добраться до самой сути каждого из них, рассуждал Симон, похоже, придется снять эти печати в форме сердец, что и превратили их физически в этих самых чудовищ, которыми они могли быть внутри уже довольно долгое время.

Но если это была лишь их ментальная проекция, то что же насчет Индры? Может быть, он и его верный питомец тоже живы и их не в буквальном смысле разорвали хищные челюсти Эдварда? Может, его дух пока просто смирился с доминированием захватчиков и на время сошел с тропы войны?

— Или же он действительно мертв, и этого ничто уже не изменит, — отразились мысли Лилы в сознании Симона, которое сейчас вмещало в себя одновременно две абсолютно различные точки зрения на все происходящее, точно так же как и его ум стал одним целым с его спутницей, которая смотрела без страха на своего отца, что давным-давно покинул их с матерью, а вернувшись обратно, принес с собой не радость воссоединения, но лишь смерть и разрушения. И тем не менее Лила ощущала, как в ней вызревает цветок любви к этому запутавшемуся в собственных воспоминаниях и эмоциях мужчине, и что она хоть сейчас готова была простить его за все — даже за все те ужасы, что он лично сотворил с ней и ее сестрами и что заставлял их делать друг с другом, чтобы посеять ненависть в их сердцах. Делал же он все это лишь потому, что ничего другого не знал, и физически не мог подарить любовь, поскольку сам был ее лишен. И хотя это был абсолютно искренний порыв, Симон все же не мог до конца принять всех этих чувств Лилы, даже в чем-то ревнуя ее к своему приемному отцу. И ревность эта заключалась по большей части в том, что несмотря на годы разлуки и то зло, что он ей принес, Лила прямо сейчас готова была принять его целиком и простить за все. А вот сам Симон не мог. Даже несмотря на весь тот комфорт, которым Реггс-старший окружал его, и то, что они вместе со своей супругой Ирис фактически спасли его, забрав из детского дома, где он бы мог погибнуть, Симон не мог простить своего отца за все то, что скрывалось за этим покровом благополучия. За все эти бесконечные скелеты в шкафу, что были платой за тот образ жизни, который вел, особенно не напрягаясь, Симон, один из которых в буквальном смысле повис на фигуре в кровавых тряпках, внутри которых где-то прятался Симон Реггс, которого сам Сима, как ему казалось, хорошо знал когда-то давно.

— Папа, — тряхнув головой и протянув в его сторону руку, выкрикнул Симон, — я еще не до конца разобрался в том, что происходит, но эта метка! Да, да, это самое сердце, что сейчас горит на твоем теле! Точно такое же было у солдат, которые уволокли госпожу Флауэрс прямо из университета, и у тех бандитов, что чуть не похитили меня прямо на улице! Что ты знаешь об этом? Что ты знаешь об этом вторжении? Ответь же мне, отец! –не ожидав от себя подобной патетики, озвучил свои мысли Симон, покосившись на госпожу Флауэрс и одноглазого солдата, которые, казалось, поняли его без лишних слов.

— Похитили? — донеслось бульканье из-под капюшона алого монстра. — Да кто тебя похитит? О чем ты говоришь?

— То есть ты хочешь сказать, что в Метрополии не могут на улице просто так выхватить случайного прохожего лица даже не в форме алой гвардии и забрать его с собой в неизвестном направлении?

— Но ты ведь в порядке, — донесся спокойный голос из-под капюшона, который закрывал почти целиком лицо его отца, — просто не нужно ходить там, где не следует. И якшаться с предателями, чей ум уже отравили твари с этого острова.

Симону очень хотелось тут же поделиться тем, как он прямо сейчас видел его самого, однако он все же сдержался:

— То есть госпожа Флауэрс, по-твоему, предатель? А что насчет…

— Да и времена сейчас сложные, Сима. Видишь ли, не все хотят внести свою лепту в то, чтобы освободить славных сестер и братьев-охотников от существ, что поработили их разум.

— И как они должны внести эту самую лепту? Стать биологическим оружием и добровольно пойти на смерть? И какие же критерии отбора у этой процедуры? Может, я тогда тоже подхожу, чтобы стать лиловым взрывом, а, пап, что скажешь?

— Не говори глупостей. Тебя бомбой никто не сделает, ты же мой сын. И ты должен к тому же осознавать, что то, что ты до сих пор жив… Все это лишь благодаря мне.

— Тебе⁈ — взорвался Симон. — Тебе⁈ Уж не знаю, кого я должен благодарить за то, что я пережил за последние несколько часов, но точно не тебя, потому что если бы не такие как ты, то в принципе бы не сложилось такой ситуации, что пришлось бы кого-то от чего-то спасать!

— Ты просто не понимаешь, Сима. Поэтому мы здесь. Поэтому-то он здесь.

— Он?

— Великий граф. Светоносный генералиссимус. Сердечный земной супруг Богини, который закончит последнюю войну сегодня ночью, и который наконец подарит мир не только Метрополии, но и всей нашей…

Симону не нужно было ничего говорить, Лила уже сделала все сама– выкинула вперед свою руку, которую Симон прокусил до крови. Брызнувшая наружу из раны алая жидкость начала обрисовывать в воздухе контуры невидимых для глаза ячеек-сот, из которых состояло все окружающее их пространство. Симон вспомнил что уже видел их и не раз. В том числе и когда они все вместе падали с аэростата. Тогда он сам не зная как, будто бы одной силой воли заставил эти самые ячейки, саму структуру бытия принять такую форму, что смягчила бы их приземление. Казалось, Индра, по сути делал то же самое, извлекая из этого конструкта реальности само электричество. Это походило на получение обратного сигнала от операционной системы компьютера. Только в данном случае этой вычислительной машиной являлся сам мир. Так, не мешкая, Симон и Лила уже использовали эту программную сетку информационного кода острова, чтобы моментально перенести свои тела в пространстве по направлению к разинутой пасти аэростата Когда до него оставались уже считаные метры, полет Лилы и Симона прервали острые шипы и клыки Кейт и Эдварда, которые, обдирая их кожу, заставили их остановиться, в буквальном смысле пригвоздив парочку своими монструозными щупальцами к растрескавшемуся асфальту.

— Но это ничего… — глубоко дышал Симон, чувствуя боль Лилы так, будто бы она была его собственной, — пожалуйста, потерпи, нам главное хотя бы немного потянуть время, — закончила за него Лила, так что уже было непонятно даже, кто переживал за чьи страдания больше.

— Это похвально, сын, — нависла над двумя путниками кроваво-красная фигура Реггса, — твое желание встретится с графом. Однако в таком неподобающем виде нельзя предстать перед господином Метрополии и вскоре всего мира! И уж тем более он не потерпит присутствия аборигенки, чья кровь отравлена грязной магией тварей.

— Хватит уже этих баек! — кривясь от боли, произнес Симон. — Я сам не знаю, как работает эта так называемая магия крови, но уж точно знаю одно: она никакая не грязная! Если она уже помогла спасти не только наши жизни, но и тех, кого вы скидываете с аэростатов, то она уж точно лучше, чем ваши варварские технологии, что готовы только уничтожать, ничего даже не пытаясь предложить взамен!

— Ты просто не понимаешь еще, Сима…

— Не понимаю чего⁈ Того, что «Тварями» вы называете ящеров на этом острове? Да это же просто животные и не более того!

— О, это не просто животные. И эти аборигены тоже не так просты. Ты просто еще не осознаешь, как я уже сказал, что тут происходит! Он ведь мне все рассказал… — Реггс сделал паузу, — да, мне было нелегко принять правду. Но поверь мне, это лучше, чем жить в иллюзии. Лучше, чем жить в постоянном отчаянии, в этой тюрьме так называемого реального мира! Ты просто еще не понимаешь, какая судьба тебе уготована! Ты ведь действительно станешь великим!

Симон задрожал от этой фразы, поскольку она подняла на поверхность те тяжелые воспоминания, которые, он думал, навсегда похоронил в себе так же, как и истории о мистиках, которые, вытягивая деньги из его отца и матери, постоянно обещали великое будущее их ребенку и объясняли, что взамен им нужно лишь справиться с теми бесами, что отравляли разум их ребенка.

Только вот никем он не был одержим. Как и не было никакого выдающегося будущего. Все это было ложью. Все, что когда-либо нужно было Симону, — он посмотрел на стебли, что своими шипами до крови пронзали его плоть — это найти свою любовь. Юноша затем обратил внимание на правую руку, в которую впились острые зубы безглазой пираньи — найти своего верного друга. А затем он поднял голову на красного призрака с обнимающим его черным скелетом — и найти поддержку своей семьи.

— То есть, папа, ты хочешь сказать, что в этой тюрьме невозможно найти свое место? Невозможно найти свою любовь? А как же Ирис? Или твоя любовь к ней — это тоже иллюзия? И вместо нее остался лишь этот обугленный труп?

Реггс замер, в то же самое время как черный скелет еще крепче сжал его в своих объятиях, однако сам алый монстр в красном рванье будто бы даже его присутствия и не замечал вовсе.

Симон не знал, какая именно реакция последует после его слов со стороны отца, поэтому он инстинктивно сжался, ожидая очередного удара, однако монстров отогнала вибрация, которая стала раскалывать асфальт под ногами Симона и Лилы, заставив их вместе с фрагментами взлетной полосы и куском земли упасть прямо в пасть аэростата, который, стирая свое бронированное брюхо, двигался по руинам терминала, снося ветхие здания.

Когда корабль набрал высоту и несколько выровнялся, падение Симона немного замедлилось, а затем и вовсе прекратилось, после того как он с глухим стуком влетел в панорамное стекло гигантского иллюминатора. Потирая ушибленный лоб, Симон зацепился взглядом за вид, открывшийся его взору. Блуждающие огни аэростата подсвечивали руины терминала, что находились в кольце из поваленных деревьев и очагов пожарища, судя по всему, от битвы Индры и двоих спутников Симона с Метрополии. Будто бы в ответ на его наблюдения весь корабль сотрясли три последовательных удара, которые Симон, ни секунды не сомневаясь, приписал как раз троице чудовищ. Однако даже встреча с ними не так пугала его, как безотчетный страх перед будущим и неспособностью отпустить свое прошлое. Однако принадлежал он на сей раз не его отцу, но Лиле, которая, дрожа всем телом до сих пор не могла поверить, что терминала больше нет и что Индра скорее всего по-настоящему погиб. Все это было настолько безумно и жестоко, что ей бы хотелось вновь своими руками выстроить эту взлетную полосу и подобно своей матери провести всю жизнь в ожидании второго пришествия своего отца-спасителя, навсегда позабыв о реальной встрече со своим родителем, которая принесла лишь горечь и боль.

Симон хотел было уже утешить Лилу, но в этом не было нужды, потому что она первая поймала его окровавленную и изодранную руку своей собственной, которую тоже успели покромсать острые клыки. Она знала все, что он мог сказать, а потому его молчания ей было вполне достаточно, чтобы если и не пережить, то хотя бы попытаться смириться с утратой двух самых важных для нее фантомов, на которых целиком и полностью держался ее мир.

Симон и Лила могли пребывать в этом анабиозе взаимной поддержки довольно продолжительное время, однако их пузырь взаимопроникновения душ если и не лопнул, то уж точно впустил в себя третьего, когда к ним, прихрамывая, приблизилась госпожа Флауэрс:

— Симон, дорогой! Только благодаря тебе мы смогли зайти так далеко! — она принялась обнимать и целовать своего студента. — О Богиня! Дай нам только сил закончить начатое.

— Это алый солдат… То есть Бернард управляет этой махиной? — попытался уточнить у нее Симон.

— Я не знаю наверняка, но думаю, да! Я отстала от него на пути к кабине управления, хотя, если честно, я и понятия не имела, что может нас тут ожидать. Кто вообще мог предположить, что летающий флагман Метрополии окажется практически пуст? — не успела договорить профессор, как половину коридора просто сжевали жадные челюсти разросшейся в размерах фиолетовой твари, один из хищных щупалец которой уже схватила за плечо заоравшую от боли профессора и потащил ее в свою пасть с десятками острейших зубов, которые располагалась прямиком во чреве мускулистого тела этой насмешки над самой природой.

— Лила! — хотел было выкрикнуть Симон, но этого даже не потребовалось, поскольку охотница уже знала, что ей следует предпринять. Выпустив из руки еще крови, она превратила ее в острейшее лезвие, которое поразило одну из морд чудовища поменьше, которое располагалось над гигантской пастью и которое, начав плавиться, обнажило исказившееся от злобы и отвращения лицо самого Эдварда. Симону лучшего стимула и не нужно было — в несколько прыжков достигнув щупальца твари и ухватившись за него, он позволил поднять себя вместе с госпожой Флауэрс, но только для того, чтобы как следует оттолкнувшись, миновать хищную пасть твари и на полной скорости лбом влететь с хрустом и последовавшим сразу протяжным гулом прямиком в черепушку Эдварда, после чего последовала вспышка света, которая мягкой волной накрыла пульсирующий от нестерпимой боли мозг Симона.

— Эдвард, привет! Как же я рад тебя видеть!

— Привет, — сухо отозвался тот, слабо пожав руку Симону.

Тогда Симон даже не заметил этого незначительного, казалось бы, изменения в поведении своего друга, однако сейчас, в буквальном смысле пробив своим собственным лбом ту невидимую границу, что отделяла его ум от воспоминаний Эдварда, юноша мог благодаря отвару охотников отслеживать все перемены в поведении своего товарища, которые могли бы рассказать ему гораздо больше о его внутреннем состоянии, поработав с которым, он наверняка бы смог предотвратить все те трагедии, что произойдут в дальнейшем.

— Все просто, — ответил сам себе Симон, слыша, как его собственный голос, сплетаясь с интонациями Лилы, отражается в его голове, — ведь я сам виноват в падении Эдварда. Это я свел его со своим отцом, — глядя на своего друга изнутри их общих воспоминаний, когда вокруг был безопасный и знакомый университетский мир, а не пожираемый смертью и безумием остров, продолжал свое размышление Симон, — хотя отец уже с первого курса хотел устроить и меня на государственную службу… Но мне это не было интересно. Да и зачем бы я туда пошел? Тем более что у отца и так была возможность оплачивать мое дорогостоящее обучение, в отличие от матери Эдварда, который, тем не менее, тоже скорее от безысходности, нежели по велению души решил через Симона выйти на его отца, что был далеко не последним человеком в иерархии Метрополии. Так его одногруппник и попал на службу, изо всех сил стараясь совмещать свои рабочие обязанности с учебой. Отсюда и шло это напряжение и зависть по отношению к другу, который мог заниматься тем, чем захочет.

Симон же настолько пребывал в своих иллюзиях и фантазиях, что даже не заметил этой перемены в друге, который, судя по всему, уже знал о том, что происходило «За Горизонтом», и каждый день совершал тяжелый выбор между тем, чтобы быть соучастником страшных преступлений, и тем, чтобы лишиться возможности зарабатывать действительно достойные средства для существования.

Погруженный в эти нелегкие думы, Симон и не заметил, как оказался в знакомой до боли аудитории, очарованный шармом госпожи Флауэрс, которая на этот раз припасла для лекции что-то действительно интригующее.

— Дамы и господа! — улыбнувшись, обратилась профессор к аудитории, будто бы она была самым настоящим артистом на сцене, а никаким не преподавателем. Это, кстати, в данный момент было не так уж и далеко от истины, поскольку мозг Симона, все еще находясь под воздействием мощных веществ, не просто воспроизводил окружающую обстановку в сухом виде презентации, как на кинопленке, но, как бы проникая внутрь событий, раскрашивал как фигурально, так и вполне буквально то помещение, где происходило действие в различные яркие цвета, что менялись по ходу повествования. Казалось, что он был одновременно и зрителем, и участником этой многомерной постановки.

Раскинув в сторону руки, профессор запустила раскрывшуюся бутоном голографических изображений презентацию данной лекции:

— Перед вами изображения, которым больше двадцати тысяч лет.

Хаос цветов и форм перед Симоном постепенно упорядочивался в форму выбитого на камне сердца со вписанным внутрь него глазом.

— Выглядит знакомо, не правда ли? — улыбнулась профессор.

— Конечно, знакомо, — тряхнул голой Эдвард, что сидел рядом с Симоном, — это ведь наш герб.

— Точно! Однако тут вроде как получается некоторая несостыковка. Ведь наша Метрополия в своем современном виде насчитывает не более тысячи лет истории. Так в чем же тут подвох?

В аудитории на мгновение повисла гнетущая тишина, которая тем не менее разбавлялась для Симона красочными фейерверками узоров, которые стали вырисовать в его воображении то, о чем дальше пойдет речь в лекции профессора.

— А заключается он в том, что Метрополия вышла с острова, который в нашем современном лексиконе мы называем ни больше, ни меньше как тот, что лежит «за горизонтом»!

В этот самый момент, было ли это частью видеопрезентации во внешнем мире или же существовало лишь в сознании самого Симона, часть аудитории позади и по бокам госпожи Флауэрс постепенно разложилось на небольшие геометрические паттерны, из которых заново, как конструктор, собралась картина тропических джунглей, над которыми возвышались черные пирамиды, состоящие из пульсирующих узоров, что, как живой организм, отзывались на молитвы исписанных такими же по структуре татуировками аборигенов. Они молились и наблюдали за действом, что происходило на самой верхушке пирамиды, где одетый в перья и кости убитых тварей жрец уже вознес свой ритуальный нож, чтобы пронзить сердце «жены бога», лежавшей на алтаре. Распятая, она наблюдала за тем, как это страшное оружие пронзает ее обнаженную грудь, заставляя кожу лопаться, а кости ломаться на мелкие кусочки. Пока жертва была еще жива, жрец запустил свои руки внутрь ее груди, из которой начала фонтаном хлестать кровь, что стекала по ступенькам пирамиды к самому основанию, где ее уже с возбуждением слизывали как сами аборигены, так и их ручные чешуйчатые твари.

Эта ритуальная жертва была далеко не единственной, поскольку пирамиду окружал целый забор из длинных, воткнутых в землю кольев, которыми были пронзены люди и иные существа с острова всех возрастов и полов, и чья кровь, сбегая вниз, превращала землю в черную жижу, из которой будто бы в насмешку над всем человеческим родом торчали острые клыки оскала планеты в виде сверкающих разноцветных кристаллов.

— Аборигены верили, — раздался голос профессора, — что все эти жертвы необходимы для того, чтобы их с этой земли стенаний и страданий унесли боги на своей небесной колеснице. И только когда страдания всего народа, его мольбы и предсмертные муки достигнут небес, явятся они — небожители, которые заберут своих страдающих детей туда, в лучший мир, откуда их предки когда-то были сосланы за немыслимые преступления, которые искупают их потомки, что приговорены размножаться и поколение за поколением страдать за первородный грех их предка.

— А в чем именно заключается этот грех? — раздался немного раздраженный голос Эдварда.

— Очень хороший вопрос! А это, мой дорогой Эдди… — ответила профессор, в то же самое время как жрец наконец нашел то, что искал в груди уже практически не дергающейся жертвы, и что он, вырвав из нее, поднял высоко над своей головой, тут же громко завопил, тем самым оповестив об этом сами небеса: «Сердце».

Симон смотрел, как еще живое сердце бьется в руках жреца, чувствуя, как к его горлу подступает тошнота.

— Сердце, что по одной версии дети верховного Бога украли, вырвав из его груди, а по второй — которое он сам добровольно отдал, чтобы создать этот мир. Продвинутые мистики острова говорят еще о том, что на эту планету людей изгнали не в далеком прошлом, а в настоящем. Что время для нас — иллюзия, как и все окружающее пространство, и что на самом деле мы находимся в этом заключении не тысячи лет, как эти аборигены, но всего лишь одно неуловимое мгновение. В понимании самого творца этого мира, конечно.

Симон завороженно смотрел, как утренняя звезда над пирамидой погружается в полное затмение, откуда с гулом начали вырисовываться черты эллипсообразной колесницы богов, с которой ударил свет прожекторов прямо на жреца с сердцем. Затем к нему по этим лучам, как по твердым ступенькам, стала спускаться фигура, что по началу Симону представлялась еще одним сгустком света. Однако мере его приближения его черты стали вырисовываться все четче, пока сошедший с небес Бог не предстал в виде карикатурного рисунка, на котором был изображен схематичный образ человекообразного существа с подобием плаща на плечах, огромной дырой в груди и гигантскими круглыми глазами, которые больше напоминали очки.

— Кстати о мистиках! — продолжила госпожа Флауэрс. — Перед вами сейчас не какая-то табличка тысячелетней, а рисунок, созданный всего десятилетие назад. И он символически совпадает практически на сто процентов с выбитыми на древних табличках письменах и рисунках, которые сотни лет назад были вывезены с острова в архивы Метрополии, и доступ к ним есть у весьма ограниченной группы лиц, к числу которых относятся в том числе учащиеся нашего государственного университета. А конкретно эти изображения… — начала листать слайды госпожа Флауэрс, возвращая Симона «в реальность», — на которых были изображены подобия современных аэростатов над пирамидами, и комета, что металась от одной планеты к другой, вообще кто-то, кроме членов государственных департаментов, увидел впервые.

— То есть вы хотите сказать, что кто-то выкрал это никому неинтересное старье? — хмыкнул Эдвард.

— Не совсем, — доброжелательно улыбнулась госпожа Флауэрс, — эти рисунки прислала мне одна весьма одаренная писательница «из-за Горизонта», — в аудитории тут же повисла тишина, — которая пишет о демоне, по сути, силе эволюции, которая заражает своей болезнью разума одну планету за другой и которая в конце концов добралась и до этого пространства, наделив его своей волей и тем самым подвергнув тому же страданию, что испытывает и оно само…

— Так, стоп, стоп! — замахал руками Эдвард, полностью проигнорировав тот неординарный сюжет, который был ему рассказан.

— Погодите, Эдвард, секундочку! — сделала примеряющий жест госпожа Флауэрс. — Самое интересное, что наша безымянная авторка видит все эти образы во время своих приступов, что испокон веков там считаются признаком возможной связи с другим миром!

— Речь ведь не об этом! То есть вы хотите сказать, что нам в пример приводятся бредни аборигенов, чей разум отравлен чешуйчатыми тварями?

— Это официальная точка зрения, Эдвард. Давайте не будем…

— Нет, будем! Вы же сами нам показали ритуалы крови этих безумцев! Да они слились в своем нечестивом экстазе с этими животными, и сами уже, по сути, стали уже как тысячелетия таковыми! И насчет герба сердца это вранье! Это просто дезинформация! Ну не могло просто такого быть!

— К сожалению, это правда, — спокойно ответила профессор, — все мы не только вышли с этого острова и переняли в итоге их символизм, но и даже такие примитивные практики, как посадка на кол…

— Чушь! — вскипел не на шутку Эдвард, вскочив и опрокинув учебную парту.– Это все ложь! — лицо студента искривилось, в то время как его не слишком атлетичное тело, которое было даже менее мускулистым, чем у Симона, и чей рост был также значительно ниже, начало раздуваться и превращаться на глазах в пульсирующую массу из фиолетовых мышц и голодных зубастых щупалец, которые разорвали на нем одежду, превратив его в того самого монстра, каким он предстал на острове. — И думаете, я не врубаюсь, что вы двое залезли в мою башку с помощью этой сраной магии? И что вы пытаетесь меня так завербовать⁈ Так вот, — оскалился зубастый рот безглазой твари, чей лоб прикрывала ядовитая желтая полоса, — вам не сбить меня с пути! Вы не отберете у меня мое время, мою работу, мои деньги! — он буквально прыснул своим ядом в сторону профессора, которая даже не шелохнулась.

— Ну а ты… — острые клыки нацелились на Симона, — ты такой идиот, Сима! Честное слово! — проревела тварь. — Твой отец мог дать тебе все! Но ты отказался! И Кейт! Она ведь могла стать твоей, а теперь, — одна из щупалец подалась вперед, включая коммуникатор, который, загоревшись, взорвался вереницей образов, что накрыли всю аудиторию, превратив ее в один большой экран. После чего на его поверхности вспыхнули моменты страсти между Эдвардом и Кейт.

— Ты так долго ходил вокруг да около, что я забрал у тебя из-под носа не только работу мечты, но и ту, которую ты любишь больше всего! И все ради чего, Симон? Ради чего? Ты жалкий папенькин сынок! Имея все, у тебя в то же самое время ничего и нет! Ты не сможешь удержать все то, что заработал твой отец! А я смогу! И все это будет моим, моим! — плевались в его сторону десятки хищных ртов.

— Ну, за меня не беспокойся. Я вот, например, люблю рисовать…

— Ха! Рисовать!

— И так уж получилось, что мне именно сегодня довелось встретить одну писательницу, которой бы пригодился хороший иллюстратор, поскольку сама она вряд ли справится с оформлением.

— Ты про что… А… Ты про эту аборигенку, которую буквально чуть не убил твой собственный батя? Ну, ну. Удачи тебе с…

— Так значит ты знал.

Монстр на мгновение замер.

— Значит ты знал, что происходило с Лилой и с тысячами других плененных аборигенов? И то, как с ними обращаются наши алые стражи? И ты участвовал в построении этой бесчеловечной машины моего отца, машине насилия Метрополии?

— Они сами во всем виноваты…– Симон, не обращая внимания на желчь своего оппонента, уже подал сигнал рукой госпоже Флауэрс, которая включила совсем иную передачу на экране, откуда пропали сцены соития Эдварда и Кейт и вместо них явился образ безобразного фиолетового чудовища.

— Нет… — попятилось безглазое чудовище, которое только претворялось слепым, но вместо того, чтобы убежать прочь, оно раз за разом натыкалось на свое собственное уродливое отражение.

— Нет, нет, нет!

Не теряя ни секунды, Симон подбежал к монстру и, не обращая внимания на острые зубы, что рвали его плоть, запустил свои рук прямо в морду монстра, там, где у него должны были быть глаза, и подобно жрецу на записи извлек наружу человеческое лицо Эдварда, чьи глаза были плотно зажмурены и сверху еще замазаны фиолетовой жижей.

Симон хотел уже был насильно открыть их, но вместо этого ощутил мягкое прикосновение Лилы к своему сердцу и понял, что ему нужно делать. Чувствуя, как его пронзают каждую секунду острые зубы, он опустился к телу Эдварда и, пробираясь сквозь его броню из мышц и щупалец, нашел руками его настоящее тело и, подтянув к себе, крепко обнял.

— Прости меня, Эдвард. Каким же я был глупцом! Я думал все время только о себе. О моих чувствах к Кейт и тебе. Даже не задумываясь, а что вы чувствуете по отношению ко мне!

Укусы резко прекратились, и Эдвард, чуть отстранившись, посмотрел на своего друга уже своими глазами.

— Я только мешал вам с Кейт, теперь я это понимаю. Вы любили друг друга. Но она не может существовать в системе Метрополии без материальных ресурсов. Это правда. А я постоянно перебивал ими те искренние порывы Кейт по отношению к тебе. При том что они даже не были моими, а моего отца! И я еще имел наглость злиться, когда ты был устал или недоволен! Когда ты и учился, и работал, пусть и на зло, но тем не менее… Не твоя вина, что такие были правила игры. А я просто имел возможность во всем этом не участвовать и даже не разбираться в том, что происходит у меня под носом! Я не знаю, сможешь ли ты простить меня за это невежество, но я хотел бы… Хотел бы… — в сознании эхом проносились его собственные слова, пока образ монстра и его отражения не рассыпались в виде яркого фейерверка осколков воспоминаний, что падали на пол коридора аэростата, на котором в обнимку сидели рыдающий Эдвард и Симон, двое любимых студентов госпожи Флауэрс, мягко обнимавшей их обоих.

— Вы никого не забыли? — острыми шипами слов ворвался в пузырь эмпатии троих путников стебель, что разрывал на кусочки металл, и одной из своих вьющихся ветвей уже оплел тело Лилы, до крови расцарапав ее кожу.

— Кейт, — открыл было рот Эдвард, обратив к ней зареванное лицо, однако та резко оборвала его.

— Заткнись, нытик тупой! Ты такой же слабак, как и Симон! Что, уже и мужики все перевелись в Метрополии? И где мне их искать тогда? Может, ты мне подскажешь, дорогуша? — сжала сильнее свои ветви Кейт, заставив Лилу закричать от боли. При этом выражение ее лица никоим образом не изменилось, в то время как ее крик донесся из глотки Симона, который все еще продолжал одной рукой прижимать к себе Эдварда, часть тела которого все еще представляла собой гротескный комок мышц и щупалец.

— Прости, прости, Кейт, — дрожал всем своим телом Эдвард.

— Ты еще и извиняешься? — расхохоталась Кейт, чьи глаза, слившись воедино, напоминали горящий алый шар, который просвечивал сквозь стебли, что, протыкая ее кожу, обволакивали не только верхнюю часть ее лица, но и обвивались вокруг ее обнаженного тела, — ну ты точно достоин тогда быть той размазней, что тут расстелилась. Ни ты, ни Симон ничего не можете предложить мне как женщине! Вы оставляете меня одну наедине с этим безумием! С этим душным и невыносимым островом, полным самых разных тварей! Так, чтобы выжить, мне самой придется стать одной из них, чтобы защитить саму себя! Неужели я так многого прошу у вас? А это что такое? — Кейт отвлеклась от своего проникновенного монолога на выскользнувшего из-за пазухи профессора утконосика, который встал между шипованным чудовищем и троицей путников.

— Что это за тварь? И откуда она здесь… — не успела закончить Кейт, как Лила, щелкнув пальцами, пустила едва заметные разряды по своим струйкам крови. Достигнув утконоса, который ступил своими лапками в них, это напряжение подкинуло его в воздух, заставив в полете подобно крыльям раскинуть в стороны свои разноцветные перья. Это небольшое представление отвлекло внимание Кейт, ослабившей свою защиту, что позволило животному на полной скорости влететь, раздирая свою шерстку, прямо в центр клубка стеблей на ее голове, пронзив алый шар, что венчал ее тело своим острым ядовитым шипом.

Кейт, а точнее то, чем она сейчас являлась, взвыла от боли, сразу же выпустив Лилу и начав бить своими ветвями по обшивке коридора, параллельно стараясь извлечь наружу пушистую тварь, которая доставляла ей столько боли.

Во время этого противоборства Симон обратил свой безмолвный взгляд на Эдварда, который без лишних намеков понял, что именно от него требовалось сделать. Недолго думая, он, поднявшись, напряг все свои силы, чтобы пустить свои щупальца в самый последний раз в дело и, опутав ими Кейт, подтянул ее к себе так, что ее шипы стали рвать на куски фиолетовую плоть Эдварда.

— Отпусти! Отпусти меня, слышишь, ты мразь! Тварь, которая ничего не умеет! Тварь, которая… — мгновенно замолчала Кейт, ощутив, как тело ее сжалось, а глаза, которые пронзил своим жалом утконос, распахнулись.

Вокруг, однако, же уже не было ни Эдварда, ни коридора аэростата, а лишь приковавший ее внимание граненый стакан на столе, в котором недолгое время находился терпкий алкогольный напиток, что исчез после быстрого глотка ее матери:

— … тебя предадут, — выдохнула она ядовитые пары прямо в лицо своей маленькой дочери, — да, да, Кейти, а ты как думала? Лучше тебе узнать это сейчас от меня, чем потом прочувствовать на своей шкуре! — ее мать поднялась, будучи абсолютно голой в распахнутом темно-зеленом халате, прихватив бутылку со стола, из которой она уже отпила до этого. — Никогда не надейся на мужчин! Это просто гребаные роботы, у которых в отличие от нас нет чувств! Но есть их гребаные инстинкты! И их не изменить! Они как бездумные дети променяют твое счастье и благополучие на свои дебильные игры! На игру в лучших любовников, когда они найдут тебе замену, но даже и ту страхоебину они бросят в итоге! Что еще… — икнула мать, — игры в их бесконечные войны… Они сбегут туда при первой же возможности и оставят тебя одну! Поэтому Кейти, дорогуша, — ее мать опустилась на колени перед ней, — всегда рассчитывай только на себя! Ты меня поняла? Можешь дать им проникнуть между своих ног, но никогда, слышишь, никогда не пускай их в свое сердце, которое они обязательно разобьют, ну а если они хотя бы попытаются туда запустить свои мерзкие щупальца, то тогда ты им покажешь! — выпрямилась женщина, скинув с себя халат, обнажив не только до конца свое тело, но и свое лицо, в котором Кейт узнала себя. Это было нисколько и неудивительно, поскольку, повторяя точь-в-точь посыл свои матери, она же сама и устроила эту самую сцену совсем недавно во время их встречи с Эдвардом, который сидел тоже голый на краешке кровати в подавленном состоянии.

— То есть как это нужно тебе отправиться «за горизонт»? Да еще и Симона взять с собой? На кой черт это нужно вообще? И кто тебя туда так просто отпустит?

— Это задание от руководства… — промямлил Эдвард.

— От какого руководства? Там главный у вас — Реггс-старший! Он ведь тебя и устроил к себе! Я ни за что не поверю, что он и своего единственного ребенка отправит черт знает куда!

— Реггс и сам не знает всех деталей, даже насчет того, что там окажется Сима… Пока…

— А ты, значит, знаешь зачем вам нужно попасть на этот адский остров, который вот-вот уйдет ко дну из-за всего, что там твориться⁈

— Я не знаю… Но приказ есть приказ… Иначе я просто лишусь своей должности…

— Да перестань ты! — расставив ноги и уперев кулаками в бока, сверху вниз посмотрела на Эдварда Кейт. — Ты просто хочешь сбежать от меня на свою сраную войну и еще прихватить с собой Симона, вот и все! Если ты никак иначе заработать не сможешь, то это уже твои проблемы! Нечего втягивать сюда Симона! Он мой запасной вариант, ты хоть понимаешь, как он за мной бегает? А если и его не станет? Мне кого предлагаешь трахать? Его отца⁈

Эдвард, закипев, хотел уже было соскочить, но Кейт его остановила, отбросив обратно на кровать, бесцеремонно ударив ногой:

— Или что, ты думаешь я совсем тупая? Что я совсем себя не ценю? Где ты еще найдешь такую охуенную телку, как я? Ты вообще головой соображаешь?

Эдвард продолжал молчать.

— Но, если хочешь, езжай давай «за Горизонт» свой ебаный! И Симу прихвати, и его папашу! И сдохните там все сразу! Пожалуйста! Все равно надежды на вас тут никакой нет!

Кейт продолжала смотреть на саму себя из головы Эдварда, чье тело, меняясь, уже потянулось в сторону его возлюбленной. Однако если его трансформация представляла собой хоть и деформированную фиолетовую плоть, из сердца Кейт же вырвались стебли шипастых терновых кустов, которые переплелись с лиловой плотью Эдварда в прочный узел, из которого сначала брызнула кровь. Затем по мере того, как все туже затягивался этот кармический тупик, кровь стала похожей на воду, которая хлынула бурным потоком, когда этот узел прорвался, обнажив двоих голых и плачущих в объятиях друг друга любовников.

— И что… — дрожащим голосом переспросила Кейт, глядя своим заплывшим от яда утконоса глазом на Эдварда, — ты меня даже такую любишь после всего, что ты увидел и понял?

— Да, — вздохнул Эдвард, — ведь где я еще найду такую «охуенную телку»?

Кейт, плача, засмеялась и утонула в его объятиях, в то время как стоящая рядом профессор кивнула Симону и Лиле, которые убедившись таким образом, что она позаботится об их друзьях, развернувшись, последовали по раскуроченному коридору в самое сердце «Затмения». После того, как очередные металлические двери расступились в разные стороны, перед ними возник тот путь, который безошибочно привел их в зал торжеств, чей пол был устелен трупами уже бывших высших чинов, находящихся у власти в Метрополии.

— Что… Что здесь произошло? — оглядываясь вокруг себя, с ужасом и отвращением спросила Лила, гладя своего домашнего утконосика, который расположился на ее плече.

— Есть только один способ узнать, спросить лично, — скрипнул зубами Симон, направившись к возвышающейся трибуне и стене, которую увенчивал герб Метрополии — сердце с глазом. Подойдя поближе, Симон понял, что это была даже не стена, а полотно, которое он, схватив одной рукой, дернул так сильно, или же оно было так слабо закреплено, что вся ширма мгновенно упала, заставив Симона содрогнуться от того, чему он стал свидетелем.

Перед его взором предстали золотые колья, которые, расходясь в разные стороны подобно лучам солнца, пронзали десятки, если не сотни таких же золотых сердец, насквозь протыкая глаза, что были на них отлиты. Все эти орудия пыток обрамляли трон с алой подшивкой, на котором сидел… Симон готов был готов увидеть кого угодно восседающим на нем: какого-нибудь неприметного чиновника, который избежал участи других посетителей в зале позади него, даже своего отца… Да хоть любого аборигена или даже черного ящера! Все что угодно! Но на троне не было никого. Пустота.

— Но такого просто не бывает! — восстал против этого очевидного факта рассудок Симона. — Кто-то ведь управляет Метрополией! Кто-то отправляет аэростаты смерти «за Горизонт»! Кому-то выгоден этот конфликт! Все ведь не может происходить без чьей-то воли! Такого просто не может быть! Но при этом, однако… Я все не могу вспомнить облик генералиссимуса… Не потому ли, что алого графа и не существовало никогда? Нет… Это просто бред какой-то! Должно же быть рациональное, даже этой безумной ночью, объяснение этому феномену… — содрогнулся Симон от взрыва позади себя, который отбросил Лилу с ее животным в сторону, а самого Симона припечатал к алой обшивке трона. Вжавшись в это кресло, Симон с ужасом смотрел, как пол и потолок зала насквозь пронзает пламя, которое плавит все помещение, пожирая одно за другим тела на полу, в то же самое время в его памяти возникли слова профессора с очередной лекции: 'Аборигены острова считают, что весь мир состоит из желаний и все их можно реализовать, заплатив своей кровью как платой за страдания. Так, отдав свою кровь определенному божеству, можно на время получить его силу — будь то способность летать, управлять флорой или фауной, вызывать дождь и молнии или же летать по небу. Одна сила, однако, стоит выше остальных — способность давать и отбирать жизнь, которую особенно почитали аборигены и приносили еще больше жертв во имя этой силы. И это то, что может, с одной стороны, согреть от холода весь мира и в то же время сжечь его дотла. Сила самого солнца и это…

— Пламя… — сухими и потрескавшимися губами прошептал Симон, глядя на то, как из столба пламени проявляется алый призрак с черным скелетом на его спине.