Затмение Сердца

Глава 51 Четырнадцать часов до Затмения — Центральный парк Метрополии Сердца

— Да о чем ты говоришь?

— Слушай, я серьезно! Нам лучше поскорее свалить, пока не поздно! — напряженно проговорил Эдвард, попивая свой энергетический напиток и стараясь при этом не подавать виду, что его что-то беспокоило.

— Ты чего? Из-за них так сильно испугался? — рассмеялся Симон, будучи уже достаточно сильно подогретым как жидкостью в его стакане, так и чипом, который работал в данный момент исключительно на то, чтобы вырабатывать эндорфины в его мозгу. — Это же наши великие воины! Пойдем лучше с ними поздороваемся!

— Я не думаю, что это хорошая идея… — все еще крайне осторожно проговорил Эдвард.

— Да будет тебе! Идем! — чувствуя, что весь мир был его собственным продолжением, буквально взлетел со скамейки Симон, направившись к сидевшему неподалеку стражу в алой насекомоподобной броне.

Задрав голову, Симон смотрел на разноцветные звезды, что двигались по своему собственному маршруту, подобно колесу обозрения, с которого пару минут назад они вместе с Эдвардом сошли. Этот аттракцион, в свою очередь, для самого Симона являлся символом цикличности и неотвратимости событий в его собственной судьбе. Так, подобно тому, как утром следующего дня Симона неизбежно настигнет его день рождения, точно также, как чего-то безусловно предопределенного он ожидал и своего священного союза вместе с Кейт при том, что Эдвард станет свидетелем этого волшебного момента, разделяя радость вместе со своим другом. И подарком на этот раз станет не просто какая-то живописная фигурка, но сама жизнь с ее безграничными возможностями, что откроет свое сердце страждущему юноше.

— Привет! — подойдя вплотную к стражу мира и порядка, радостно обратился Симон к сидящему на скамейке мужчине, который понуро опустил голову к земле, уперевшись локтями о колени. — Вы меня не знаете, и наверное, это очень глупо прозвучит то, что я сейчас скажу… Но я просто хотел от всего сердца поблагодарить вас за службу и за ваш вклад в борьбу с тварями и тем, как вы самоотверженно…

Фигура, ничего не ответив, начала медленно заваливаться вперед до тех пор, пока не рухнула навзничь.

— Что с вами? — забеспокоился Симон, тут же подскочив к упавшему воину, и, перевернув его на спину, отпрянул назад, зажав рукой рот, чтобы его не стошнило от запаха обугленной плоти, из которой и состояла вся передняя часть этого человека. На едва сохранившемся лице солдата виднелся огромный шрам вместо одного из глаз. Симон ощутил сильнейший приступ déjà vu, поскольку будто бы знал этого человека, несмотря на то что они еще не успели встретиться, по крайней мере, если судить о времени как о линейном процессе. Одновременно с этим, казалось, все пространство вокруг стало трескаться подобно тому, как фрагментировалась его собственная память. Точно так же, как ум вырисовал образ обугленного трупа одноглазого алого воина, он сформировал позади него его уже бывших сослуживцев, что помогли поймать его после второй попытки дезертировать и чья судьба была ненамного лучше его собственной. Так, их тела представляли собой обглоданные статуи. У кого-то отсутствовала верхняя половина тела. У кого-то не хватало лишь головы, рук или ног. Взглянув наверх, Симон без труда рассмотрел причину всех этих гротескных проявлений жестокости, а именно — клыкастые пасти уже мертвых, с натянутой обгорелой чешуей на проступающие черепа ящеров. Они и стали оружием отмщения уже других потерпевших — стонущих мертвецов на кольях, которые, казалось, вырастали прямо из позвоночников этих чудовищ.

Симон чувствовал, что сходит с ума, однако не из-за абсурдности происходящего, но, напротив, из-за того, что в его голове так четко сложилась картина этого конвейера смерти, этого непрерывающегося кольца насилия. Он хотел было уже, повернувшись, искать спасения в дружбе и любви, однако им обоим тоже не было до него дела, поскольку два чудовища, переплетаясь не то в любовном экстазе, не то в борьбе, тугим узлом сцепились позади Симона в виде сотен лиловых ненасытных пастей и связавшего их терновника.

Симон знал, что все это уродство мира существовало всегда, просто он не обращал на все эти ужасы никакого внимания. Однако стоило ему сделать хотя бы один намек на то, что он подозревает, чем окружающая его действительность являлась на самом деле без прикрас, как эта бездна обратила на него все свои тысячи хищных глаз. Их беспощадные обладатели уже кинулись на Симона, которого в самый последний момент закрыла стена огня, которую поддерживал из последних сил его отец.

Однако его поразило даже больше не то, что он в последнее мгновение спас его, но тот голографический, полупрозрачный образ, который буквально опустил его вниз с самих небес, как будто бы он был просто какой-то игрушкой. На самом деле так оно и было. И Симон без труда увидел, как на фигуру его отца накладывается образ алого монстра в тряпье, точно так же как подобные картинки со страниц каталога от фигурки на его день рождения дублировались на всех окружающих его персонажей.

Колесо же обозрения, чей образ нависал сверху, превратился в золотой нимб, что своими исходящими во все стороны лучами пронзал тело каждого мыслящего существа этой реальности. Этот свет формировался вокруг полысевшей головы гиганта, который и расставил все эти фигурки на шахматной доске этого пласта бытия и который уже наклонился над этим игровым полем, чтобы в очередной раз, чувствуя, что ему не выиграть, опрокинуть эту доску, дабы начать все сначала. От испуга Симон даже присел, одной рукой закрыв голову, а второй что-то отчаянно прижимая к своей груди.

— Ну, ну, не стоит так переживать, в конце концов, мы с тобой, дорогой, одно целое, — издевательски улыбнулся Харт, уменьшившись в размерах. Подобно легчайшему перышку, он, спланировав рядом с Симоном, положил свою холодную руку в белоснежной перчатке ему на плечо.

Симон вздрогнул от этого прикосновения как от электрического разряда, но даже не повернулся в сторону Харта, продолжая наблюдать за застывшей вокруг него картиной карикатурного ада, страдания в котором, однако, были весьма реальны.

— Все правильно, дорогой Симон, — проникновенным шепотом проговорил Стивен Харт, — смотри. Смотри на все, что происходит вокруг! Что ты видишь вокруг себя?

Симон молчал.

— Боль. Несправедливость. Смерть. Она уже сожрала всех, кроме твоего отца. Отца, который всеми силами пытается защитить тебя из-за своей глупой привязанности к твоей матери, которая полюбила тебя своей странной, больной любовью из-за невозможности самой забеременеть. И он защищает не тебя, пойми, а лишь свое воспоминание о том, что хоть кто-то обратил свое внимание на такого, как он. По крайней мере из тех, кого он считает за людей.

Симон едва заметно вздрогнул.

— О, значит, ты понял. Ты ведь видел, какой ад на земле твой так называемый отец и его подельники создали для жителей как этого острова, так и своего? И это несмотря на то, что от одной из аборигенок у него родился ребенок! И ты посмотри, что осталось от этого мира, от этого народа! Что осталось от Лилы! — сделал упор на ее имя Харт, после чего Симон, повернув голову, вновь увидел труп своей любимой с дырой в груди, который медленно рассыпался прямо на его глазах.

— К сожалению, все, что осталось, — выдохнул Харт, когда Симон вновь прижал теплый предмет к своей груди, — это память о твоей любви. Хочешь повторить путь своего отца? Стать его копией, цепляясь за прошлое? При том что для тебя этот ад потерь и разочарований создал он лично! Да, не он лично привел тебя в этот мир, подарил разум! Но Лила страдала тут именно из-за него! Как и ее братья и сестры! Это он и такие, как он, создали этот мир боли, в который ты, несмотря на все мои старания оградить тебя, все равно рано или поздно окунулся бы. А еще твои Кейт с Эдвардом, — сканировал память Симона Харт. — Думаешь, твой отец не подозревал об их связи? Не заставал их на рабочем месте? Но это уже, наверное, ничего не значит для тебя, не так ли? Вся эта боль, что ты испытал за этот чудовищный день… Я ведь прекрасно представляю, как это тяжело. И прости меня за эту вспышку гнева. Просто я Харт и всегда добиваюсь своего. Я мог бы уже давно стереть эту версию симуляции. Да, коды я бы потерял, и пришлось бы обходить все заново. Но что для тебя целая человеческая история, то для меня лишь мгновение. И лишь моя сентиментальность не позволяет мне пока стереть тебя из истории окончательно. Ведь в тебе я вижу собственное юное и безгрешное отражение.

Харт поднял голову наверх, где вместо неба виднелись очертания гигантской голографической комнаты самих богов, присмотревшись, однако, к стенкам которой можно было бы разглядеть обои с динозаврами размером с целые планетарные системы.

— В моем детстве же ничего такого не было. Вот и пришлось по мере взросления мне потом и кровью придумывать свой собственный мир. Тебе же не нужно было ничего делать. И все благодаря мне. В благодарность просто прими все то, что происходит, и отдай мне ключ управления. Обещаю, больно не будет. Я просто интегрирую твой опыт пребывания тут в себя, и ты проснешься мной. Только уже обретя наконец то, что так долго искал — свое собственное сердце, счастье и потерянное детство.

— Да… — сухо проговорил Симон, поднимаясь, — да, ты был прав… Зачем мне тот… — направился к своему замершему в оцепенении отцу Симон, — кто создал это адское место, только чтобы потешить свое эго и получить то, чего сам был лишен, ценой страданий миллионов других.

— Все верно! — утвердительно кивнул Стивен Харт, когда Симон поравнялся со своим застывшим во времени и пространстве отцом.

— За все, что мы пережили из-за твоего неуемного эгоизма… — выдохнул Симон, подняв руку для смертельного удара.

— Именно, дорогой! Разве твоей отец не подумал о том, какие последствия будет иметь его интрижка с этой дурой… — не успел договорить Харт, как прилетевший ему прямо в лицо кулак разбил его зубы так, что он уже не мог произнести ничего внятного. Сам же он от мощнейшего удара, который расколол его череп изнутри, отлетел прямо в самую сердцевину колеса-нимба, взорвавшись золотым фейерверком. Точно таким же, что выстрелил фонтаном выпущенного на волю гнева в голове Симона, который, казалось, выпустил-таки, наконец, наружу все то напряжение, что копилось в его теле с самого первого момента его нахождения в этой полной страданий и сожалений действительности.