Танец Клинков: Академия убийц

Глава 17: Разговор с мастером

Библиотека Академии Теней была местом, куда студенты приходили редко. Не потому, что им запрещали — скорее наоборот, Совет поощрял изучение древних техник и истории Школ. Просто большинство предпочитало осязаемые тренировки абстрактным знаниям. Зачем читать о древних техниках, если можно отрабатывать современные?

Но Анастасия искала не техники. Она искала ответы на вопросы, которые не решались движением клинка.

Она спустилась по узкой винтовой лестнице в подвальный уровень, где хранились самые старые манускрипты — свитки, книги, дневники давно умерших мастеров. Воздух здесь пах пылью, старой бумагой и чем-то ещё — магией, впитавшейся в страницы веками. Факелы в настенных держателях горели тусклым зелёным светом, отбрасывая причудливые тени на каменные стены.

Учитель Григорий сидел за массивным дубовым столом в самом дальнем углу. Перед ним лежал развёрнутый свиток, испещрённый выцветшими иероглифами и схематичными изображениями боевых стоек. Его седые волосы падали на плечи, борода была аккуратно подстрижена, но глаза… его глаза были глазами человека, видевшего слишком много — слишком много смертей, слишком много боли, слишком много правды.

Анастасия замерла в дверях, вдруг не уверенная, что правильно поступает, приходя сюда. Но Григорий поднял голову, словно чувствуя её присутствие, и их взгляды встретились.

«Учитель Григорий…» — её голос прозвучал тише, чем она планировала. — «Могу я задать вам вопрос?»

Он молчал долго, его пальцы медленно сворачивали свиток. Затем он отложил его в сторону и откинулся на спинку кресла, изучая её долгим, оценивающим взглядом, от которого стало не по себе. Словно он видел не девочку-ассасина, а что-то большее, что-то скрытое глубже.

«Ты можешь», — наконец произнёс он, его голос был спокоен, но в нём чувствовалась усталость веков. — «Но я не уверен, что тебе понравится ответ. Правда редко бывает приятной, Анастасия».

Она подошла ближе и села на простой деревянный стул напротив него. Её руки лежали на коленях, пальцы были сжаты так крепко, что костяшки побелели.

Она сделала глубокий вдох. Вопрос, мучивший её всю ночь, наконец нашёл слова.

«Как… как балерина, чьё призвание — дарить красоту миру, может убивать?» — она посмотрела прямо в его глаза, пытаясь найти там осуждение или насмешку, но не нашла ни того, ни другого. — «Разве это не противоречие? Разве искусство и смерть не противоположности? Как я могу быть обеими — танцовщицей и убийцей — не разрушая себя в процессе?»

Григорий молчал так долго, что она начала думать, что он не ответит вообще. Его пальцы медленно поглаживали гладкую древесину посоха, который всегда был с ним, как часть его самого. В свете зелёных факелов его лицо казалось высеченным из старого дерева — морщины, шрамы, бороздки усталости.

Затем он начал говорить. Его голос был низким, почти гипнотическим, каждое слово взвешенным и точным.

«Анастасия, смерть — это часть жизни. Не противоположность. Часть. Неотделимая, неизбежная, необходимая часть».

Он встал, опираясь на посох, и медленно подошёл к узкому окну, через которое едва пробивался свет. «Цветок расцветает — это красота. Цветок увядает — это смерть. Но разве увядание не прекрасно по-своему? Осенние листья, багряные и золотые, падающие с деревьев. Первый снег, покрывающий землю белым саваном. Закат солнца, когда небо горит огнём, прежде чем погрузиться во тьму. Всё это — малые смерти. И все они прекрасны».

Он повернулся к ней, его силуэт был тёмным на фоне окна. «Древние говорили: чтобы понять жизнь, нужно понять смерть. Они не противоположности, как думают многие. Они танцоры в одном вальсе. Одно не существует без другого. Жизнь придаёт смерти значение. А смерть придаёт жизни ценность».

Анастасия слушала, чувствуя, как что-то внутри неё начинает сдвигаться, как ледяной затор на реке в начале весны.

«Но убийство…» — прошептала она. — «Это же не естественная смерть. Это насилие. Это…»

«Вопрос не в том, убивать или не убивать», — перебил её Григорий, его голос стал жёстче. — «Этот выбор уже не твой. Ты в Академии Теней. Ты уже встала на этот путь. Когда ты перешагнула порог этих стен, когда ты взяла в руки кинжалы, когда ты приняла свой первый контракт — выбор был сделан. Вопрос теперь совсем в другом: кого убивать и почему».

Он подошёл ближе и сел напротив, его глаза смотрели прямо в её душу.

«Понимаешь, Анастасия, есть два типа людей с клинками в руках. Убийца без морали — это просто мясник. Он убивает ради денег, ради удовольствия, ради власти, ради самого акта убийства. Он не спрашивает себя, заслуживает ли цель смерти. Ему всё равно. Таких полно в нашем мире — в тёмных переулках, в коррумпированных Гильдиях, даже среди аристократов. И они делают мир хуже. Каждое их убийство добавляет тьму».

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

«Но ассасин с моралью — это совсем другое. Это хирург. Он вырезает опухоль, чтобы спасти тело. Он убивает зло, чтобы защитить невинных. Его клинок падает не потому, что кто-то заплатил больше, а потому, что он решил: этот человек должен умереть для блага мира».

«Мой отец…» — начала Анастасия, но голос её дрогнул.

«Алексей был именно таким», — кивнул Григорий, и в его голосе впервые проскользнула теплота. — «Твой отец — мой старый друг, мой брат по оружию. Я знал его двадцать лет. Да, он убивал. Много раз. Его руки были в крови. Но его клинок падал только на тех, кто заслуживал. Тиранов, которые мучили народ ради развлечения. Работорговцев, торгующих детьми как скотом. Предателей, продававших невинных ради золота. Он был судьёй и палачом в одном лице. И каждая его смерть делала мир чуточку чище, чуточку светлее».

Слёзы жгли глаза Анастасии, но она не позволила им упасть. «Но кто решает, кто заслуживает смерти? — её голос был жёстче, чем она ожидала. — Разве у нас есть право судить? Мы же не боги!»

«Нет, мы не боги», — согласился Григорий. — «Но у нас есть сила судить. А в этом мире, Анастасия, сила — это и есть право. Не справедливость выбирает сильных. Сильные создают справедливость».

Он наклонился ближе, его взгляд был пронзительным. «Но…» — он поднял палец. — «С силой приходит ответственность. Древние называли это "проклятием меча". Когда ты берёшь в руки клинок, ты берёшь на себя выбор — кому жить, кому умереть. И этот выбор будет преследовать тебя всю жизнь. Каждая смерть. Каждое лицо. Они останутся с тобой навсегда».

Он откинулся назад. «Поэтому ты должна выбрать свой моральный кодекс. Сама. Не я, не Академия, не Совет. Ты. И ты должна жить по нему, чего бы это ни стоило. Даже если это будет стоить тебе всего».

Тишина повисла между ними, тяжёлая и плотная, как туман. Анастасия пыталась переварить его слова, но их было слишком много, они были слишком тяжёлыми.

Григорий, словно чувствуя её смятение, медленно встал и подошёл к одному из книжных шкафов. Он долго искал среди полок, затем достал небольшую, потёртую книгу в кожаном переплёте. Обложка была истёртой, страницы пожелтевшими.

Он вернулся и положил книгу перед ней. «Это дневник твоей матери, Елены Теневой».

Анастасия смотрела на книгу, не решаясь прикоснуться к ней. Дневник матери. Женщины, которую она почти не помнила — только обрывки воспоминаний, тёплые руки, колыбельную, запах лаванды.

«Я хранил его все эти годы», — продолжил Григорий. — «Ждал нужного момента. После смерти Елены Алексей отдал его мне и попросил передать тебе, когда ты будешь готова. Я думаю, этот момент настал».

Её руки дрожали, когда она брала книгу. Кожа была тёплой, словно живой.

«Прочти её», — тихо сказал Григорий. — «Она тоже прошла через эти сомнения. Она тоже искала ответ. И она его нашла».

Анастасия не помнила, как покинула библиотеку, как добралась до своей комнаты. Всё было размыто, нереально. Единственной реальностью была книга в её руках.

Она заперлась, зажгла свечу и открыла дневник.

Почерк матери был изящным, но твёрдым. Даты начинались с шестнадцати лет назад, когда Елена только встретила Алексея.

Анастасия начала читать. И не могла остановиться.

Из дневника Елены Теневой:

«15 октября. Мне двадцать два года, и я больше не знаю, кто я такая. Вчера я танцевала в Императорском театре. Публика аплодировала стоя. Я чувствовала себя живой, свободной, прекрасной. А сегодня утром я убила человека. Моим первым контрактом был работорговец. Алексей был со мной, направлял. Но удар наносила я. Мой кинжал. Моя рука. Его кровь на моих пальцах».

«Я не могу быть обычным убийцей. Не могу. Каждая клетка моего тела протестует. Но я также не могу отказаться от этого пути. Алексей рискует жизнью каждый день, чтобы защитить невинных. Наша дочь растёт в мире, где зло не наказывается, если кто-то не возьмёт на себя эту ответственность. Я люблю их обоих. И я выбираю защищать их».

«Поэтому я решила: мои клинки будут падать только на тех, кто сеет страдание. Я не буду брать контракты на политические убийства, на месть, на ревность. Только зло. Только то, что делает мир темнее».

Страницы мелькали одна за другой. История матери разворачивалась перед Анастасией — борьба, сомнения, боль. Но и решимость.

«22 апреля. Сегодня я выполнила свой двенадцатый контракт. Барон Владислав Кровин. Он держал детей в клетках в подвале своего особняка. Использовал их для магических экспериментов. Шестеро умерли. Десятеро — искалечены навсегда».

«Когда я вошла в его покои, он спал. Я могла убить его быстро. Но вместо этого я танцевала. Танцевала для него свой последний танец — "Умирающий лебедь". Он проснулся и смотрел, не понимая, что происходит. А затем я нанесла удар. Быстро. Милосердно. Он умер, глядя на красоту».

«Я не чувствовала вины. Только облегчение. Облегчение, что его больше нет. Что дети будут спасены. Что мир стал чуточку лучше».

«Я поняла свой путь. Я буду танцовщицей смерти. Но моя смерть будет избирательна. Красива. Справедлива. Каждое моё убийство — это последнее па в танце зла. Освобождение. Не разрушение, а очищение».

Последняя запись была сделана за неделю до смерти матери.

«Я не знаю, доживу ли до конца этой недели. Контракт опасен. Но если что-то случится, я хочу, чтобы моя дочь знала: я не жалею ни о чём. Я сделала свой выбор. Я была балериной. Я была матерью. Я была убийцей. И я была всеми ими одновременно, не отказываясь ни от одной части себя. Это возможно, Настя. Ты можешь быть обеими. Нужно только найти баланс. Найти свою справедливость. И держаться за неё, даже когда весь мир говорит, что ты не права».

Анастасия закрыла дневник. Слёзы текли по её щекам свободно теперь, горячие, очищающие. Но это были не слёзы горя.

Это были слёзы понимания.

«Мама…» — прошептала она в пустоту своей комнаты. — «Ты тоже искала этот баланс. И ты его нашла. Ты показала мне путь».

Она прижала дневник к груди, чувствуя тепло, исходящее от старой кожи. Словно мать всё ещё была здесь, направляя её, поддерживая.

Я не одинока в этом. Мама прошла этим путём. Она нашла ответ. И я тоже найду.

Я буду убивать. Но только зло. Только тех, кто заслуживает. Я буду танцовщицей-освободительницей. Каждое моё убийство будет иметь смысл. Будет справедливым. Будет последним па в танце тьмы.

Впервые с момента перерождения Анастасия Теневая почувствовала покой. Не счастье. Не радость. Но покой — глубокий, тихий, твёрдый.

Она знала теперь, кто она. И она была готова принять это.