Танец Клинков: Академия убийц

ГЛАВА 79: Умирающий лебедь

Плие стало началом конца.

Колени мягко разошлись в стороны, пятки плотно прижались к полу, спина вытянулась в струну. Казалось бы, просто приседание, простое движение, которому учат маленьких девочек в первом классе хореографического училища. Но именно в этом простом движении я впервые за всю дуэль перестала быть учеником Академии и снова стала тем, кем была раньше.

Балериной.

Громов заметил перемену почти сразу, но не понял её. Я видела по тому, как дрогнул у него уголок рта, как на короткий миг в глазах мелькнуло не раздражение и не ярость, а растерянность.

Он ожидал, что после плие последует выпад. Что я рванусь вперёд, попытаюсь ударить в пах или горло, попытаюсь использовать его временную заминку. Так учили нас обоих: любое «бесполезное» движение в бою — ошибка. Ошибки нужно карать.

Но я не атаковала.

Я медленно выпрямилась, поднимаясь на полупальцы. Кровь на пачке потемнела, ткань прилипла к коже, но тело слушалось. Мои руки, лишённые оружия, поднялись не как клинки, а как крылья — мягко, чуть дрожа в кистях, словно подхваченные невидимым ветром. Плечи опустились, шея вытянулась, подбородок чуть наклонился к груди.

Потом я сделала шаг в сторону. Не к нему, не от него, а по диагонали, в никуда.

— Ты спятила? — в голосе Громова прозвучало чистое, неподдельное недоумение. — Решила потанцевать перед смертью?

Я не ответила. Я просто продолжила.

Мои ноги скользили по окровавленному паркету так, словно это была гладь замёрзшего озера. Бурре — мелкие, перебирающие шаги на носках. Их всегда учили делать легко, невесомо, но сейчас они казались чем-то большим, чем просто шаги. С каждым движением Поток вокруг меня менял структуру: переставал быть бурным, рваным, как до этого в бою, и становился вязким, медленным, тягучим.

Я чувствовала, как он обволакивает всё пространство сцены, как тихий туман над водой. Каждый шаг оставлял в нём небольшую рябь. Не удар, не всплеск — рябь, в которую мог провалиться взгляд.

Громов дёрнулся, затем всё-таки сделал проверочный выпад — короткий, резкий, как укус змеи. Остриё кинжала должно было рассечь мне плечо.

Но меня там уже не было.

Я не «уклонилась» в привычном смысле. Я просто утекла. Моё тело опустилось чуть ниже, плечо ушло из линии атаки, позвоночник изогнулся дугой, а руки мягко скользнули по воздуху, как крылья уставшей птицы. Лезвие прошло в миллиметре от кожи, и я даже почувствовала холод стали, но ни капли крови не пролилось.

Вместо резкого ответного удара я сделала плавный, растянутый во времени поворот. Шея склонилась, пальцы кистей затрепетали в характерном дрожании «лебединых» рук. Старое движение, отточенное тысячами повторений, вернулось в тело так естественно, словно все эти годы я провела не в Академии убийц, а в репзале.

Я начала партию «Умирающего лебедя».

Не целиком — на полноценную хореографию просто не осталось бы сил, да и времени. Но я взяла её суть. Тот самый ритм угасания, на котором замирали залы. Тот же дыхательный рисунок, эти мягкие, будто сломанные, взмахи рук, эта едва заметная дрожь, проходящая по телу от плеч до кончиков пальцев.

Всё вокруг словно притихло. Звон стали, крики, треск пламени отодвинулись куда‑то за грань восприятия. Я краем глаза видела, как Алексей замер с рапирой в руке, как Крюк, сидя, привалившись спиной к колонне, не сводит с нас единственного глаза, как даже один из наёмников, ещё не добитый, застыл, прижавшись к стене.

Они видели не бой. Они видели танец.

Поток усилил эффект. Я не плела заклинаний в привычном понимании, не строила сложных фигур. Я просто позволила ему течь через движение, через дыхание, через эмоцию. Каждый мой выдох наполнял пространство вокруг мягкой, вязкой тишиной. В этой тишине любое резкое движение казалось кощунством.

Громов нервно дёрнул плечом.

— Перестань, — его голос стал глухим, хриплым. — Хватит этих детских спектаклей.

Он ударил снова. На этот раз серьёзно, вкладывая силу. Серия коротких, колющих ударов по тем ключевым точкам, где нет брони. Горло. Сердце. Печень. Комбинация, от которой не уходят.

Я не уходила. Не блокировала. Не перехватывала его клинки.

На первый удар я ответила мягким прогибом назад, почти касаясь затылком пола. Кинжал прошёл над лицом, рассёк воздух так близко, что потянул за собой прядь волос.

На второй — моё тело медленно «сложилось», будто меня подломили, и я осела вниз, прижимая локти к телу, как птица, втягивающая крылья. Лезвие пропахало воздух там, где должно было быть моё сердце.

На третий — я развернулась вокруг собственной оси, не ускоряясь, не рванувшись, а просто продолжая свой танец, и оказалась у него за спиной, даже не коснувшись его.

Это сводило его с ума. Его техника строилась на чтении паттернов, на предсказуемости боёв. Но сейчас перед ним не было бойца. Перед ним был образ, воплощение умирающей птицы, и этот образ ломал все привычные закономерности.

Я чувствовала, как его Поток дергается, как рвётся ритм. Эмоция, которую я вливала в пространство, была слишком сильной и слишком честной. Печаль. Усталость. Смирение перед последним шагом. Даже если разум сопротивляется, тело всё равно откликается на такие вещи.

Он отступил на полшага, пытаясь вырваться из этого навязанного темпа.

— Прекрати, — процедил он, словно через зубную боль. — Это не сцена, Теневая. Я не твой зритель.

Но он уже смотрел. Не просто смотрел — он видел. Его внимание, его фокус, то самое оружие, которым он всегда пользовался, теперь обернулись против него. Его взгляд цеплялся за каждую линию, за каждое дрожание кистей, за каждое еле заметное смещение центра тяжести.

Я сделала шаг назад, потом ещё один. Корпус согнулся вперёд, руки опустились, кисти бессильно болтались. «Лебедь» слабел, плавал всё медленнее, всё ближе к воображаемому берегу.

В голове всплыло другое озеро — не кровавый паркет этого зала, а зеркальная гладь сцены Большого. Я вспомнила свой первый «Умирающий лебедь» — в прошлой жизни, когда Анна Королёва ещё не знала, что смерть можно встретить не только в аплодисментах, но и под обломками люстры. Тогда зал затаил дыхание ровно в том же месте, где сейчас затаили его враги и друзья.

Там, в темноте амфитеатра, сидели люди в дорогих платьях и фраках, и каждый из них на миг верил, что на сцене действительно умирает птица. Сейчас, в этом зале, те же люди — или их дети — стояли по стенам, с прижатыми ко рту руками, и снова верили. Только на этот раз птица могла забрать кого‑то с собой.

Я опустилась на одно колено, затем на второе. Колени болезненно ударились о паркет, но я не дрогнула. Голова склонилась к груди, плечи затряслись. Руки, только что плавно плывшие в воздухе, бессильно опали вдоль тела. Грудь тяжело вздымалась.

Я выглядела сломанной. Выгоревшей. Почти мёртвой.

Внутри же Поток, наоборот, уплотнялся до предела. Я собирала в одном узле каждое ещё живое нервное окончание, каждую искру силы в мышцах, каждую каплю ярости, боли, любви, которую носила в себе. Я читала внутренний счёт, как перед кульминацией вариации.

Раз. Вдох. Два. Выдох. Три.

— Красиво, — неожиданно тихо сказал Громов.

Я услышала, как приближаются его шаги. Не спешка. Не бросок. Размеренная поступь человека, уверенного в своей победе. Человека, который идёт не на бой, а на добивание подранка.

— Ты действительно талантлива, Анна, — его голос стал ниже, почти ласковым. — Если бы родилась в другой семье, я, возможно, сделал бы тебя своей правой рукой. Но ты выбрала не ту сцену. И не ту роль.

Он подошёл совсем близко. Я видела носки его сапог перед собой — чёрная кожа, запачканная кровью и пеплом. Кинжалы он держал расслабленно, остриём вниз. В этот момент он перестал видеть во мне угрозу. Я стала декорацией. Последним аккордом его триумфа.

— Пора опустить занавес, — сказал он.

Он поднял правую руку. Не рывком, не стремительным ударом. Медленно. Торжественно. Как жрец, заносящий нож над грудью жертвенной птицы. Лезвие чуть дрогнуло в свете уцелевших свечей.

В этот миг я почувствовала под правой ладонью холодный укол реальности.

Металл.

Один из моих кинжалов, выбитых в начале дуэли, лежал совсем рядом, наполовину утонув в подоле пачки. Всё это время он был здесь, в пределах досягаемости, но я не могла позволить себе даже мельчайшего движения, которое выдало бы эту находку.

Сейчас — могла.

«Сейчас».

Взрыв.

Это не было похоже на начало движения. Это было похоже на детонацию давно заложенной бомбы.

Я не поднималась медленно. Я выстрелила собой вверх.

Ноги, казавшиеся секунду назад ватными и чужими, сработали как сжатые до предела пружины. Я оттолкнулась от пола изо всех сил, чувствуя, как под подошвами хрустит паркет. Правая ладонь в тот же момент сомкнулась на рукояти кинжала, скрытого в складках пачки. Всё это заняло меньше удара сердца.

Я взмыла в воздух, закручиваясь в вихре.

Это был гран-жете — большой прыжок, которому меня когда‑то учили в светлом зале с зеркалами. Только там я перелетала через воображаемый ручей, а здесь — через пропасть между жизнью и смертью. Я вложила в толчок не только остатки физической силы, но и весь Поток, который бережно берегла. Взрывная волна магии вырвалась наружу, закручиваясь вокруг меня спиралью, ускоряя вращение.

Я видела всё в замедлении.

Громов стоял слишком близко, чтобы успеть отпрянуть. Его правая рука всё ещё была занесена для удара, обнажая грудь. Левая только начала подниматься для защиты, но запоздала. Его зрачки расширились, впуская в себя весь мир.

Он ожидал увидеть перед собой рывок раненого зверя. Ожидал ещё одну попытку прямого удара. Но не это.

Он увидел взлетающий над ним белый силуэт, разодранный красными пятнами. Увидел распахнутые в прыжке руки, в одной из которых блеснула сталь. Увидел лицо, искажённое не злобой, а странным, почти печальным спокойствием.

«Лебедь не мстит. Лебедь просто умирает красиво» — мелькнула чужая, отстранённая мысль где‑то на краю сознания.

Рука с кинжалом вытянулась вперёд, в идеальной линии арабеска. Всё тело вытянулось следом — струной, стрелой, лучом. Мир сузился до одной точки — крошечного участка ткани на его груди, где под кожей билось сердце.

Удар.

Не было лязга стали о металл. Его щит, его магическая защита, его боевой костюм — всё это не успело собраться заново после предыдущих нагрузок. Я пробила пустоту, пробила кожу, пробила рёбра.

Клинок вошёл в его грудь легко, как в воду.

По самую рукоять.

На долю секунды мы зависли в воздухе. Моё тело, вытянутое в прыжке, его — откинутое назад ударом. Наши взгляды встретились на высоте человеческого роста, где‑то посередине между полом и потолком.

В его глазах не было страха. Не было ярости. В них было только одно — крайнее, почти детское удивление. Как будто мир вдруг повернулся к нему другой стороной, и все собранные за жизнь правила перестали работать.

Он попытался вдохнуть. Губы дрогнули, словно он хотел что‑то сказать. Может быть, снова назвать меня «девочкой». Может быть, произнести имя моего отца. Может быть, спросить: «Как?»

Но звук так и не родился.

Сила прыжка иссякла. Гравитация снова вспомнила о своём праве.

Мы рухнули.

Я почувствовала, как пол ударил по пяткам, по коленям, по позвоночнику. Пальцы на рукояти кинжала судорожно сжались, не позволяя клинку выскользнуть. Тело Громова, лишённое опоры, повалилось сначала на меня, потом сползло в сторону.

Я, шатаясь, поднялась на колени.

Антон Громов стоял ещё мгновение — просто по инерции. Потом его колени подломились. Он опустился на них, как человек, которого пригнули к земле невидимой рукой. Его ладони судорожно ухватились за рукоять кинжала, торчащего из груди, но силы выдернуть его уже не было.

Он медленно опустил голову и посмотрел на меня снизу вверх.

Его губы едва заметно шевельнулись.

— Ты… — выдох, больше похожий на шорох.

Он не договорил. В глазах мелькнула ещё одна искра понимания. Потом свет в них дернулся, как пламя свечи на сквозняке.

И застыл.

Я тихо разжала пальцы и выпустила рукоять. Клинок больше не сопротивлялся.

Громов замер, застыв с этим выражением крайнего, почти обиженного удивления на лице, словно мир нарушил с ним какой‑то негласный договор.

Умирающий лебедь сделал последний взмах крылом.