Танец Клинков: Академия убийц

ГЛАВА 80: Занавес

Тело Громова рухнуло на паркет с тяжёлым, глухим стуком, словно мешок с мокрым песком, брошенный с большой высоты. Этот звук, лишённый всякого величия, показался мне громче, чем взрывы магических шаров и звон клинков, которые ещё минуту назад сотрясали этот зал, заставляя дрожать стены Зимнего дворца. В этом падении была какая-то окончательность, точка, поставленная не чернилами, а кровью.

Он лежал на спине, неестественно раскинув руки, словно пытаясь обнять пустоту. Его кинжалы — верные спутники всей его жизни, продолжение его рук и воли — валялись рядом, ненужные, бесполезные куски черного металла. Из его груди, прямо из сердца, торчала рукоять моего клинка. Она слегка подрагивала в такт его последним, судорожным вдохам, но его пальцы даже не пытались коснуться раны. Он смотрел в потолок, где сквозь пробитую молниями и взрывами крышу просвечивало предрассветное небо — серое, холодное и абсолютно равнодушное к трагедиям маленьких людей.

Я стояла над ним, тяжело дыша. Воздух с хрипом вырывался из легких, обжигая горло. Ноги подрагивали от чудовищной усталости, мышцы, перенапряженные Потоком, ныли, словно их рвали на части. В ушах звенела та особенная, ватная тишина, которая всегда наступает после бури, когда мир берет паузу, чтобы осознать произошедшее. Кровь на моей белой пачке начала засыхать, стягивая кожу неприятной коркой, напоминая о цене этого танца.

Громов закашлялся. Тёмная, густая кровь пузырилась на его губах, стекая по подбородку на воротник разорванного мундира, пачкая золотое шитье, которое теперь казалось нелепой мишурой.

— Ты… — его голос был похож на скрежет камня о камень, на звук старых, несмазанных петель. Он с трудом повернул голову, пытаясь сфокусировать на мне мутнеющий взгляд. В его глазах угасал огонь, но там всё ещё тлело удивление. — Ты… танцуешь… как твоя мать…

Я замерла. Эти слова ударили меня сильнее, чем любой его кинжал, сильнее любой магии. Они пробили броню моей ненависти, достали до самого сердца.

Конец Книги I.

— Моя мать? — переспросила я, чувствуя, как внутри всё холодеет, словно меня окунули в ледяную воду.

Я помнила её смутно, как сон, полузабытый к утру. Елена Теневая. В моих воспоминаниях она была целительницей. Тихой, доброй женщиной с теплыми руками, которая пахла травами, сушёной мятой и свежим хлебом. Она всегда была где-то на фоне, создавая уют, пока отец учил меня держать нож. Она умерла, когда мне было восемь. Отец говорил, что её сердце просто остановилось во сне. Тихо. Безболезненно.

Громов попытался усмехнуться, но вместо фирменной ядовитой усмешки получилась жуткая гримаса боли.

— Елена… — прохрипел он, и в его глазах, уже затуманенных подступающей смертью, мелькнуло что-то странное. Не ненависть. Не злоба. Не презрение. Тоска? Бесконечная, разъедающая душу тоска? — Она тоже была… танцовщицей-ассасином. Лучшей… из всех, кого я знал. Её движения были… поэзией.

Мир качнулся. Стены зала, казалось, поплыли. Моя мать? Танцовщица? Ассасин?

— Это ложь, — прошептала я, но голос предательски дрогнул, выдавая неуверенность. — Она была целительницей. Она лечила людей, а не убивала.

— Она была… тенью, — Громов закашлялся сильнее, его тело судорожно дёрнулось, выгибаясь дугой. Кровь хлынула сильнее. — Я любил её… Анна. Я любил её больше жизни, больше власти, больше Империи. Мы были напарниками. Мы были… идеальной парой. Но она… она выбрала Теневого. Выбрала твоего отца. Этого… прямолинейного дурака с его кодексом чести.

Он замолчал, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Жизнь уходила из него толчками, вместе с кровью, покидая тело, которое больше не могло её удерживать.

— Я убил её, — выдохнул он наконец, и эти слова упали в тишину зала, как камни в колодец. — Не сердце… яд. Медленный, незаметный яд… Я подливал его ей месяцами. Из ревности. Из безумия. Я думал: если она не моя… она не будет ничьей. Я смотрел, как она угасает, и ненавидел себя… и её.

Я смотрела на него, и мне казалось, что пол уходит из-под ног, превращаясь в зыбучий песок. Весь мой мир, всё моё прошлое, которое я так старательно собирала по крупицам, оказалось построенным на фундаменте из лжи и крови. Мой отец не просто защищал меня от правды о её смерти. Он защищал меня от правды о её жизни. Он хотел, чтобы я помнила её светлой целительницей, а не убийцей. Он хотел уберечь меня от этого пути, но судьба всё равно привела меня сюда.

Громов потянулся ко мне окровавленной рукой. Его пальцы дрожали. Я не отшатнулась. Я не могла двинуться с места. Я просто смотрела, как его рука, не дотянувшись пары сантиметров до края моего платья, бессильно упала на пол, оставив на паркете кровавый смазанный след.

— Красивый… финал, — прошептал он едва слышно. — Занавес…

Его глаза остекленели, превратившись в две пустые стекляшки. Последний выдох вырвался из груди с тихим, долгим свистом, и тело окончательно обмякло, превратившись в пустую оболочку, в предмет интерьера разрушенного зала.

Антон Громов, Мастер Кинжала, директор Академии, интриган, державший в страхе половину Империи, убийца моих родителей — был мёртв.

Я стояла над ним, ожидая почувствовать хоть что-то. Торжество? Облегчение? Радость мести? Но внутри была только пустота. Огромная, холодная, гулкая пустота, которую нечем было заполнить. Месть свершилась, но она не вернула мне родителей. Она не исправила прошлое. Она лишь поставила точку в длинной и кровавой главе.

— Анна!

Голос Алексея, хриплый, полный тревоги, вырвал меня из оцепенения. Я медленно обернулась, возвращаясь в реальность.

Зал был похож на поле боя после бомбёжки или нашествия варваров. Разбитые зеркала, в которых больше не отражался блеск бала, сорванные бархатные портьеры, превратившиеся в тлеющие тряпки, обломки дорогой мебели, щепки паркета. Тела наёмников и магов лежали вперемешку с обломками мраморных статуй — белых, идеальных тел, разбитых вдребезги, как и жизни этих людей.

Но среди этого хаоса, среди смерти и разрушения, стояли живые.

Крюк, привалившись спиной к уцелевшей стене, перевязывал раненую ногу обрывком шторы. Он морщился от боли, ругался сквозь зубы, поминая всех демонов бездны, но был жив. Его единственный глаз горел злым, но торжествующим огнём.

Ирина, спустившаяся с балкона, помогала кому-то из бойцов Союза подняться. Её рыжие волосы были растрепаны, лицо перепачкано копотью, но она улыбалась — устало, вымученно, но искренне.

А ко мне, переступая через обломки и тела, шёл Алексей.

Его парадный камзол был изрезан в лохмотья, на щеке красовался глубокий, кровоточащий порез, рукав был прожжён магией. Но он шёл уверенно, прямо. Он подошёл ко мне и, не говоря ни слова, не задавая вопросов, просто обнял. Крепко. До боли в рёбрах. Так, словно хотел вдавить меня в себя, защитить от всего мира, убедиться, что я настоящая, что я не исчезну.

Я уткнулась лицом в его плечо, вдыхая запах гари, пота, крови и его кожи. И только тогда меня прорвало. Плотина, которую я держала все эти месяцы, рухнула. Слезы хлынули потоком, горячим и неудержимым. Я плакала не от горя, не от страха. Я плакала, потому что всё закончилось. Потому что я выжила. Потому что я больше не одна.

— Всё хорошо, — шептал он, гладя меня по волосам, спутанным и липким от лака, пыли и крови. Его голос дрожал. — Всё закончилось, Аня. Мы победили. Ты слышишь? Мы победили.

В дальнем конце зала что-то грохнуло. Массивные дубовые двери, которые вели в личные покои Императора, распахнулись с торжественным стуком.

В зал вошёл отряд гвардейцев в парадных мундирах. Золото, аксельбанты, идеальная выправка — они казались пришельцами из другого, чистого мира. Но они пришли не за нами.

В центре отряда, с руками, скованными тяжёлыми антимагическими кандалами, шёл князь Волконский. Он уже не выглядел властным интриганом, вершителем судеб. Его лицо было серым, землистым, губы тряслись, а взгляд бегал по сторонам, как у загнанной в угол крысы. Его роскошный наряд был помят, парик сбился набок.

Император не появился. Ему не нужно было присутствовать лично, чтобы вершить суд. Его воля была ясна, как солнечный день. Он видел запись. Он слышал признание. И он сделал единственное, что могло спасти его трон от народного гнева, от бунта, который уже разгорался на улицах — он пожертвовал своими «верными слугами». Он сдал пешек, чтобы спасти короля. Старый, как мир, гамбит.

Волконского протащили мимо нас. Он споткнулся, поднял глаза и встретился взглядом со мной. Я увидела в них животный, первобытный ужас. Он знал, что его ждёт. Суд. Позор. Плаха. Или тихая, «случайная» смерть в камере Петропавловской крепости.

Я смотрела на него и не чувствовала ни жалости, ни злорадства. Он был просто шестерёнкой. Частью системы, которая перемалывала людей, как зерно в жерновах, ради власти и денег. И сегодня эта система дала трещину. Мы сломали одну шестерёнку, и весь механизм пошатнулся.

— Идём, — тихо сказал Алексей, беря меня за руку. Его ладонь была тёплой и надёжной. — Тебе нужно на воздух. Здесь… здесь слишком пахнет смертью.

Мы вышли из разрушенного зала, оставляя позади тело Громова, арестованного князя и обломки старой жизни. Мы прошли через анфиладу комнат, где ещё пахло дымом, где слуги в панике тушили остатки пожара, и вышли на широкий балкон, выходящий на Дворцовую площадь.

Там, внизу, бушевало море.

Тысячи людей заполнили площадь от края до края. Это была не толпа зевак. Это был народ. Ремесленники, торговцы, студенты, рабочие, жители Нижнего города. Они видели трансляцию. Они видели правду, которую от них скрывали годами. И теперь они кричали.

Это был не крик ярости или жажды крови. Это был крик освобождения. Крик людей, которые поняли, что король гол, а их страх был лишь иллюзией.

Когда мы появились на балконе — я в разорванном белом платье, залитом кровью, и Алексей с обнажённой рапирой — толпа на мгновение затихла. Эта тишина была плотной, осязаемой. А потом она взорвалась.

— Теневая! Теневая! — скандировали они. — Свобода! Справедливость!

Звук был таким мощным, что, казалось, дрожали сами камни дворца.

Я стояла, опираясь на холодные мраморные перила, и смотрела на них. Простые люди. Те, кого Империя всегда считала ресурсом, пылью под ногами аристократов. Сегодня они поняли, что у них есть голос. И этот голос может быть громче любого императорского указа.

Солнце, лениво выползающее из-за горизонта, окрасило шпили Петербурга, купола соборов и крыши домов в нежный розовый и золотой цвет. Небо было чистым, высоким, промытым утренней свежестью, словно сама природа решила смыть грязь и копоть этой ночи.

Я посмотрела на свои руки. Кровь на них засохла, въелась в кожу, но я знала, что отмою её. Это была кровь врага, кровь прошлого. Я посмотрела на Алексея, который стоял рядом, держа меня за руку так, словно я была самым драгоценным сокровищем в мире. Посмотрела на Крюка, который, хромая, вышел на балкон и теперь махал толпе своей треуголкой, скалясь в беззубой улыбке. Посмотрела на Ирину, которая стояла чуть поодаль, прислонившись к колонне, и смотрела на восход с тихой, спокойной улыбкой.

Моя семья. Не по крови, а по выбору. Люди, которые прошли со мной через ад и не сломались.

— Что теперь? — спросил Алексей, глядя на восходящее солнце. В его голосе звучал вопрос не только о нас, но и о всей стране. — Громов мёртв. Гильдии в хаосе. Император напуган. Мир изменился, Аня.

Я глубоко вздохнула, наполняя лёгкие холодным, вкусным утренним воздухом. Он пах Невой, мокрым камнем и надеждой.

— Теперь? — переспросила я, глядя на золотой шпиль Адмиралтейства. — Теперь мы будем строить.

Я вспомнила слова Громова. «Твоя мать была танцовщицей-ассасином». Значит, этот дар, этот стиль, эта магия танца — она не просто моя выдумка. Не просто прихоть перерожденной души. Это наследие. Это то, что было во мне всегда, зашифровано в ДНК, в крови, в самой сути. И я не позволю ему исчезнуть. Я не позволю ему стать инструментом зла, как хотел Громов.

— Мы создадим новую Школу, — сказала я твёрдо, и мой голос, хоть и тихий, прозвучал уверенно. — Школу Танца. Восьмую Школу. Настоящую.

— Школу убийц? — спросил Алексей.

Я покачала головой.

— Нет. Не убийц. Защитников. Школу тех, кто владеет искусством движения. Мы будем учить не как убивать, а как жить. Как защищать слабых. Как превращать хаос в гармонию. Она не будет служить Императору, Совету или Гильдиям. Она будет служить людям.

Я повернулась к площади. Ветер трепал подол моего разорванного платья, играл с волосами, холодил разгоряченную кожу. Я чувствовала себя уставшей, избитой, опустошённой до дна. Каждая кость ныла, каждый нерв был на пределе. Но я никогда, ни в одной из своих жизней, не чувствовала себя такой живой. Такой нужной. Такой настоящей.

Занавес упал. Кровавый спектакль, поставленный Громовым двадцать лет назад, наконец-то окончен. Актёры могут смыть грим.

Но жизнь… жизнь только начинается. И в этой новой пьесе я буду сама писать сценарий.

Я сжала руку Алексея и впервые за долгое время улыбнулась — не хищно, не для маски, а искренне, навстречу солнцу.

— Потанцуем? — спросил он тихо, уловив моё настроение.

— Обязательно, — ответила я. — Но сначала… сначала я хочу просто поспать.

Конец первой книги.