Третий Лад

Глава 11. Алый гребешок

— Кесарь намекает, что при честно́й службе в Посольском приказе, ты в грядущем получишь боярское звание…

В горнице Михаила Сидякина по-семейному расположились трое человеков: сам хозяин сидел за золочёным резным креслом во главе стола; распоясанный зять Яков Данилович Лихой, одетый в шёлковую алую рубаху, нарезал шаги по помещению и выглядел взволнованным. Младшая дочь сидела поодаль от отца за резным креслом, прислонив к виску тонкий длинный палец правой руки, унизанный смарагдом, а её локоть покоился на столе. Марфа Михайловна была облачена в сарафан брусничного цвета, на её ушах покачивались смарагдовые серьги, с простоволосой головы на плечи шёлковым волнами ниспадали густые рыжеватые локоны. Орлица принесла мужу двух птенцов, но нисколько не раздобрела телом. Её краса стала ещё выразительней и благородней: талия девицы ныне сменилась статной фигурой те́ремной Царицы.

На столе имелись: позолоченная чаша с горочкой ломтиков тонко нарезанной оленины, три рушника, два кубка и кувшин с заострённым горлом. Днища позолоченных кубков сверкали чистотой.

— Что мне боярское звание — кичливость одна, — рассуждал царёв стольник. — А вот служба в Посольском приказе — занятный загляд.

— Трактат припоминаешь, Яков Данилович? — молвил Сидякин. — Про стратегию и мето́ды. На небосклоне твоей планиды обозначился ныне славный загляд — служба в Посольском приказе.

Яков Лихой прекратил суетливую ходьбу и остановился напротив тестя, навострив худородные уши.

— Загляд в самом деле занятный. Но обозначь для своей личности и стратегию. Чего ты желаешь, зять любезный, каков твой шлях?

— Каков мой шлях… — задумался царёв стольник.

Марфа Михайловна Лихая рассыпала горсть зелёных искр из глаз, пристально наблюдая за мужем.

— Беседы наши припомнились, Михайла Борисович. Про кичливых жаб и закостенелость порядков. Разворошить муравейник сонный — вот чего я желаю... Дать больше воли людям, зажечь лучину знаний в умах, наполнить разумы... не благочестием и фарисейством, а дивным миром наук да полезных открытий.

— Куда хватил, — усмехнулся Сидякин. — Вольности много не стоит давать, особенно нашим тарты́гам да граба́стикам.

— А я соглашусь с тобой, муж любезный, — подала голос Марфа.

— Ты по воде много размазал, Яков Данилович, — произнёс тесть. — По существу молви: стратегия в чём твоя?

— Стратегия, гм… — потерзал пальцами клинышек бородки Яков.

Растудыся ероподобное в раскалённую печь; царёв стольник Лихой в подражании тестю, завёл обычай стричь русую бородку аккуратным клинышком — на иноземный манер. По наводке Сидякина, раз в месяц к нему в имение наведывался мадьяр — брадобрей из Немецкой слободы. Знать с неудовольствием пялилась на лощёный лик царского любимца, чем невольно доставляла ему некоторое удовольствие.

— Поди туда: не разумею куда, — нахмурил брови хозяин дома.

Якову то припомнилось: phrasis тестя почти слово в слово совпал с phrasis самодержца при их памятном разговоре, когда жизненный путь тогдашнего опричника медленно вершил ещё один плавный поворот...

— Давай по порядку, Яков Данилович, — пришёл на выручку зятю Сидякин. — Нарезать ножом мясо птицы да винишка подлить знатным в кубки — тут много мудрости не имеется, верно молвил?

— Святая правда, Михайла Борисович.

Лихой уселся за свободный резной стул, закинул в глотку ломтик оленины и принялся его жевать, обхватив русую голову ладонями.

— Служба в Посольском приказе — сие занятный загляд. Государь метит посадить тебя на шведо-литовский стол, так?

— Так, — ответил Яков Данилович и украдкой бросил взгляд на красный литовский кафтан-йокулу тестя.

— Твоя стратегия очевидна — глава Посольского приказа. Но тут и загвоздка имеется. Матвей Иванович Калганов — далеко не старик. Вы с ним погодки, считай. Скажу тебе по сердцу, Яков: средний Калганов — весьма толковый муж. Не чета пузырю Федьке старшо́му, царёву зятьку косоглазому. Твой грядущий начальник — ястреб остроклювый.

— Матвей во Дворце часто трапезничает. Не по душе я ему. Много раз уже ловил на себе его колкий взор, будто татарские стрелы мечет по моей скромной личности.

Михайла Сидякин покосился на златоволосую дочь Марфу, которая всё также сидела за столом и подпирала пальцем благородный висок, с большим вниманием прислушиваясь к беседе.

— Стерпится — слюбится, — отрезал Сидякин. — Твоё назначение — воля помазанника. Ergo, вывод: пущай заглотит и не подавится. Совсем худо станет служить: при шахматной битве попросишься посланником в Литву или в Швецию. Всё лучше, чем мясо птицы терзать ножом.

— Я бы поглядела на Литовское княжество! — оживилась Марфа. — И на Шведскую Корону бы взглянула с превеликой радостью.

— Угомонись... Марфа Михайловна, — улыбнулся хозяин дома. — Супружницы посланников завсегда в хоромах сидят. Не мути ты водицу Русского Царства, и без тебя — далеко не прозрачную.

— Ещё чего, — тряхнула рыжими волосами Лихая. — Я, выходит, останусь в хоромах торчать никчёмной балябой, а такого синеглазого сокола отпущу на волю — на великую радость литовским кикиморам? Царю в ноги лично кинусь, а с мужем вместе поеду, слово!

— Дочь моя разлюбезная, — хохотнул боярин Сидякин. — Кто тебя во Дворец пустит, шино́ра?

— Под кафтан Якова схоронюсь.

— Как же ты на матушку стала ныне похожа, Марфа Михайловна, — вздохнул отец. — Только норовом более взбалмошная, визгопряха ты зеленоглазая. Давай, Яков Данилович, пропустим по кубку гишпанского за твои грядущие большие дела.

Хозяин дома стал разливать багряное вино из кувшина по кубкам.

— Лакайте живее, отцы, — поморщилась Марфа. — Нам ещё к себе возвертаться, а скоро сумерки грянут.

Поздним вечером супруги Лихие находились у себя в хоромах — в уютной угловой светёлке. Помещение освещалось тремя серебряными подсвечниками. Створка слюдяного окна была приоткрыта — в светёлку лился прохладный ефир вечернего воздуха. Те́ремная Царица стояла у окна и неспешно перебирала пальцами смарагдовое ожерелье. Хозяин дома сидел на лавке и с любопытством смотрел на украшение в руках супружницы.

— Марфуша, чудно́е у тебя ожерелие: зелёными огоньками балует.

— Дар от покойной бабки.

Марфа обернулась лицом к мужу.

— Яков Данилович, я тоже тот трактат изучала, про стратегию и мето́ды — занятная книжица. Я тебе так скажу, муж: ты по натуре есть — благородный воин, а тебе — в Посольском приказе служить.

— Не благородный воин, а худородный вояка, — сострил муж.

Марфа Лихая пустила мимо ушей остро́ту Якова.

— Не мешало бы тебе, лицедеить научиться… хоть самую малость.

— К чему, Марфа Михайловна? — улыбнулся благородный воин.

— Чтобы мето́ды ловчее вершить, ясно?

— К глумцам что ль податься? — съехидничал Яков.

— Зря скалишься, супруг. Именно это тебе и требуется.

— Марфуш, ты шуткуешь али всерьёз?

— Твои лучистые васильковые очи, муж, не мешало бы разбавить студёной водицей...

На следующее утро дворовый холоп Силантий Козлов, управляя каурой лошадкой, что тянула за собой повозку, укатил от хором прочь. Смерд прибыл на Грачёв рынок, сходил на торг, прикупил там снеди, заглянул в седельный ряд, а потом отправился к глашатному кругу, где всегда крутились скоморохи — здесь было их глуми́лище. Поглазев на и́грища, холоп одарил глумцов копейкой, а затем стал приглядываться к долговязому скомороху-одиночке с густыми космами пшеничных волос, что держал в руке бубен. На шее забавника висела, повязанная тонкой верёвой, козлиная маска с рогами. Лицедей оправдал ожидания холопа. Глумец вышел к посадским и исполнил несколько забористых песен, подыгрывая себе бубном. Чернь покатывалась со смеху, а потом щедро накидала ему серебра в шапку барло́вку. Силантий улучил момент, подошёл к глумцу и стал ему что-то втолковывать... Скоморох немало подивился словам смерда, но когда холоп отсыпал ему в ладонь горсть монет, то его уши заалели, а глаза вспыхнули огоньком.

К вечеру Силантий доставил косматого и долговязого скомороха в имение. Забавник спрыгнул на землю с повозки, расправил сутулые плечи, за которыми висела на спине холщовая котомка, и лихо ударил левой ладонью в бубен. Из терема вышла барыня-орлица в брусничном сарафане. Узрев такую благородную красу, сутулый гость вытаращил очи и склонил хребет в нижайшем поклоне, едва не задев космами редкие травинки в пыли земли.

— Покажи себя хозяйке. Только без срамных словечек исполни, не то — вдарю, — Силантий сунул под кривой нос скомороха дюжий кулак.

Глумчина исполнил задорную песенку про пташечку, что порхала по кустам... жила себе не тужила-чирикала, да сгинула вдруг от острого клюва демона-ястреба. Голос у него оказался справный — заливистый. Лицедей колотил в бубен и забавно отбрасывал вперёд себя длинные ноги с подскоками — славное игрище.

Челядь во все глаза пялилась на действо и не ведала, как им вести себя. Потеха разжигала страсти, но хохотать при барыне не стоило, хотя, порой, желалось. Барыня также осталась довольна представлением. Но более всех потешались над песенкой долговязого глумца холопская детвора и двое барчуков: русоволосая девочка да огневолосый малец.

И зажил долговязый скоморох в имении, как у Иисуса Христа под воротом: три раза в день сытно трапезничал, развлекал барчуков и дворовую челядь песнями, и даже смастерил барским детям игрушки: деревянную лошадку и тряпичную куклу Бову Королевича. Два раза в седмицу в имение прибывал хозяин. Вдвоём с глумцом они уходили на задний двор поместья, где скоморох представлял ему препотешные игрища. На третью седмицу пребывания кривляки в поместье царёва стольника, глумец исполнил стольнику Лихому три забористые песенки с похабными словечками — дворянин со смеху чуть не помер...

Кривоносый забавник и царёв стольник Лихой сидели сейчас на мягком сене, приютившись хребтами к постройке из белого камня. Шут потягивал небольшими глотками хлебное винцо из кружки. На земной тверди стоял невысокий глиняный кувшин. Яков Данилович поднялся, извлёк из кармана домашнего кафтана ореховую трубочку, прислонил лучину к полыхающему огню факела, воткнутого в каменную стену постройки. Потом он приставил тлеющую щепу к трубке, затянулся глоткой и выпустил из себя наружу столп сизого дымка.

— Ты чегой, барин, иноземной зельей балуешь?

— Угум, — промычал хозяин, сызнова усевшись на сено. — Желаешь испробовать?

Скоморох повторил деяния барина и громко откашлялся.

— Гадость... Яков Данилыч. Как ты её сосёшь? — вернул трубку шут.

Стольник тщательно протёр горлышко штучки полой кафтана.

— Я табачком редко балую, только вечерами в родном имении. Тут как с винцом, — Яков кивнул русой головой на кувшин. — Мера нужна.

— Не нашенская эта забава, зело ядрёная, уф.

Скоморох отхлебнул малость вина из кружки.

— Сам какого сословия будешь? — вопросил Лихой.

— Ремесленный... Батька в посаде Нижеславля трудится, от такие кувшины крутит, — кивнул глумец. — А я в Стольный Град перебрался кривляться — прибытку тут более. Отец, разумеется, проклял меня. Мол: “...семейное дело порушил, неслухьян ло́ший”.

— Мы земели с тобой, — молвил воложанский дворянин.

Глумец с пониманием помычал в ответ.

— Скажи, Степан Раскривлякович, — начал новый разговор царёв стольник, — ты как в скоморохи угодил?

— Планида такая... — ухмыльнулся лицедей. — Я по сердцу желаю жить, а не по отцовским порядкам.

— Ты грамотный что ль? — сверкнул васильковыми очами Яков.

— Маненько владею: читаю, калякаю...

— Как ты свои песни слагаешь, как шутки творишь, ась?

— Глазопялить уметь надобно, Яков Данилович. Житие нашенское — первое игрище на грешной земле.

— Любопытно, тяни далее мысль.

— Человеки шибко на животных схожи повадками: отсюда растёт головной корень наших забав.

Скоморох поставил кружку на землю и вскочил на ноги.

— Есть две мето́ды, барин, как игрище сварганить. От нутра идёшь к голове, либо наоборот — с головы к сердцу шагаешь. Вот к примеру… петуха желаешь исполнить, — глумец махнул рукой в сторону курятника. — Глазеешь на птицу, повадки её срисовываешь...

Шут закудахтал по-петушиному, пошевелил пальцами и прошёлся неспешной подпрыгивающей походкой по земле: вперёд и назад.

— Сие первая метода: от сердца к башке.

— А другая?

— Другую методу я не шибко уважаю. Но расклад такой. В горшке своём варишь мыслю, кумекаешь, — постучал себе пальцем по голове глумец, — далее спробуешь изобразить, сверяешь глазищами игрище, докручиваешь, шлифуешь, что ремесленник, и — будьте любезны.

— А ну-ка по второй методе сработай. Покумекай, друг Степашка, тыковку почеши, а потом мне сызнова петушка покажи.

Скоморох ухмыльнулся, почесал тыковку, развернулся спиной к барину, скрипя извилинами ума... Яков Данилович затянулся ореховой трубочкой и в очередной раз выпустил из глотки сизый дымок, разрезав столпом тёплый вечерний воздух месяца разноцвета.

Глумец обернулся, прошёлся важной петушиной походкой и начал слагать прибаутку:

— Я петушок, петушок, алый гребешок. Птица важная, сердитая, а бочки́ мои драгоценные... золотистым щёлоком отмытые.

Глумец прекратил представление, почесал пальцами пшеничную бороду и бросил косой взор на хозяина имения. Яков Данилович широко улыбнулся, а потом звонко расхохотался.

— Нашенское племя ты изобразил, москолу́д любомудрый!

— То не я молвил, а ты, хозяин, — улыбнулся глумец.

Скоморох погостил ещё седмицу в имении, потом получил расчёт серебром, туго набил звонкой монетой свой мешок-калиту, раскланялся хозяйке Марфе Михайловне да дворовой челяди, и запрыгнул в повозку. Силантий Козлов, управляя каурой савраской, доставил лицедея туда, откуда забрал с месяц назад — на Грачёв рынок.

Воложанский земеля Якова Лихого, первым делом, засел в кабак и премного напился там ситом — медовой водой, щедро разбавленной ядрёной бражкой. Умял под это дело огромную миску щей с коровьим мясом да краюхой ржаного хлеба. Затем он подрался с посадскими, после пошёл гулять в другой кабак — у Николиной церквы. Там глумец своротил рожу ударом кулака залётному купчишке, что обозвал его “сатанинским отродьем” ... опять вернулся пировать на Грачёв рынок.

Эх, вознеслась душа в эмпиреи! Эх, гулевание! До дна пьём!

Ранним утром повеса очнулся от крепкого удара кованого сапога в худой живот. Рядом с ним стоял дюжий торговый подьячий в кафтане павлиньего цвета, грозно уперев кулачины в бока. Лицедей валялся в пыли, неподалёку от широкой податной лавки. Скоморох поковылял к пустынному глашатному кругу. У высокого дубового пня он маненько пришёл в себя, отряхнулся, а потом сообразил, что холщовой сумы на его спине ноне нету. Сгинули в пропасть скромные пожитки скомороха, а главное — исчез мешочек-калита с щедрой наградой от дворянской фамилии за услуги. Сохранилась только козлиная маска, повязанная бечёвой к шее. Глумец напялил козла на кудлатую башку и заковылял в сторону Смоленского тракта. Его стратегия ныне была — древний град Киев, что находился у западных рубежей Русского царства, под цепким взором когтистого польского орла. А мето́да у скомороха завсегда одна имелась: выкаблучивать кривляния, глотку драть песнями, потешать посадских и, таким макаром, добывать себе монету на пропитание. Кривляться перед крестьянами хитроумный воложанин не любил. Тёмные разумом хлебопашцы, зачастую, вязали окаянных сатанинских прихвостней после игрищ, а потом волокли скоморохов к старосте или к иным местным царькам, в надежде получить награду за улов...

На следующую седмицу, Яков Данилович Лихой ранним вечером прибыл на вороном коне к себе в имение, после пяти трудовых дней в царском Детинце, в сопровождении двух холопий. Нынешний визит хозяина в поместье — против привычного порядка. Как правило барин прибывал в родные пенаты ранним утром.

К слову сказать, стольник Яков Лихой весьма беспечно относился к сохранности своей личности. В его путешествиях до Дворца и обратно его всегда сопровождали только двое смердов, хотя поместье Лихого находилось на самой окраине Стольного Града, и путь к нему пролегал по довольно большому участку безлюдной местности: дороге вдоль речки Седуни, между могучей Стрелецкой и благообразной Даниловой слободами. Бывший воин Опричного войска лихо скакал на вороном жеребце первым в процессии. Перед путешествием, он каждый раз натягивал на одежду подпоясок из телячьей кожи, на котором всегда колыхались в ножнах его грозные оружия: кинжал и богатый подарок тестя — кривая и весьма остро отточенная персидская сабля-шамши́р, с позолоченной рукоятью и двумя смарагдами на концах крестовины.

В первый день положенного роздыха, хозяин проснулся зело рано — с первыми кочетами. По двору сновала дворовая челядь и кланялась в пояс барину. Яков нырнул в подклёт, вытянул малосольный огурчик из дубовой бочки, хрустнул им на зубах, а затем отправился в гости к тем самым кочетам, что разбудили его на рассвете затяжными криками.

Барин, считай, весь божий день проторчал у курятника, с особым вниманием наблюдая за крупным и осанистым петухом Ерофеичем — истинным Государем курятни. Курочки относились к Царю с почтением. Остальные два кочета, Фролка да Еропка, были куда мельче гордеца Ерофеича и на его auctoritas не покушались.

По завершении послеобеденного сна, к супругу присоединилась Марфа Михайловна. Вдвоём с те́ремной царицей, стольник проторчал у курятника чуть ли не до сумерек. Барин и барыня пристально глазели на кочета Ерофеича, порой, насмешничали над кичливым петухом, часто перекидывались краткими фрасисами, отгоняли прочь холопов, что мышами скользили по двору. После сытой ве́чери, загадочные с виду супруги, заперлись в светёлке. Жена села за стол, щедро уставленный письменными принадлежностями. Холоп зажёг множество свечей от лучины и резво удалился прочь, тщательно прикрыв дверь. Марфа Лихая принялась слагать стихотворение. Яков Данилович бродил вдоль стола и бросал жене короткие репликары. Супружница водила пером по пергаменту, порой, обменивалась с мужем мнениями, снова калякала, зачёркивала, опять калякала. Раз супруги даже маненько поругались. Златоволосая Царица скомкала в ладони исписанный лист пергамента, швырнула его на пол и положила перед собой новый лист бумаги...

Спустя седмицу на Грачёвом рынке у глумилища объявился новый скоморох. Кучка шутов в удивлении уставилась на залётного товарища — прежде они его тут не видали. Плешивый скоморох с бубном в руке, вразвалочку подгрёб к новичку, наряженному в пёструю одёжу золотисто-багряного цвета, с алым гребнем на голове, прилаженным к шапке барловке. “Бес его ведает: из какого материалу он сотворил сей гребень?” Синеглазая рожа оказалась размалёванной алой краской, а к его носу пристроился вострый клюв, выточенный из ствола орешника и обвязанной тонкой верёвой вокруг башки.

— Эй ты, алый гребешок, чьих будешь, откеля пришёл?

— Сам по себе порхаю. Я — птица горделивая, — заокал новичок.

— Новгородский, — улыбнулся глумец, также заокав. — Ну, покажи себя, вольное семя, у нас роздых кок раз.

— Дай бубен, не жмись, братик.

— Держи, — плешивый шут протянул инструмент товарищу.

“А мож и не новгородский. Когда не окает — иной говор держит. Воложанский что ль?” — всё кумекал скоморох.

Гордый кочет взял бубен в десницу. Подёргивая крепким станом да лихо размахивая руками, он направился к высокому дубовому пню на глашатном круге — бота́ла на бубне игриво зазвенели.

— Эй, народ православный! Ходи слушать комедь — буду сказки вам петь! Кличьте сюды поболе всяких молодчиков — пришло время моих колокольчиков!

У дубового пня вскоре собралась приличная компания зевак: бабы с корзинами в руках, посадский люд, два дьячка в чёрных подрясниках.

Кто важнее всех на свете? Что, боитесь, пёсьи дети?

У кого кровушка не простая, а шибко золотая?

У кого головушка не пустая, а зело непростая?

Говори, посадский люд, а не то вас всех побью!

Кочет-глумец подскочил к зевакам и от души жахнул ладонью по телячьей коже бубна у самого носа зрителей: два посадских мужика отпрянули назад в неожиданности, а одна баба звонко ойкнула.

— Эй, гребень, не зарывайся, — погрозился один из ремесленных.

— Не то в похлёбку сгуляешь, — схохмил другой мужик.

— Где бы мне не кипеть, лишь бы песенки петь! — гаркнул весельчак и снова жахнул ладонью по инструменту.

Петух вернулся на исходное место и стал скакать вприпрыжку. Он бил в бубен, размахивал руками-крылышками, и громко запел:

Поклонись мне в гребешок, а не то пойдёшь в мешок.

Ты хребет свой чёрный гни, не кривися и не спи.

Почитай мои права, ты — дурная голова.

Не перечь ты кочету́ — а не то пойдёшь ко дну.

Посадский люд посмеивался над песенкой скомороха, но вот один из ремесленников почесал грязными заскорузлыми пальцами длинную седую бороду.

— Глумец дворян что ль песочит, ась? — тихим голосом спросил у соседушки посадский мужик.

— Держи выше, — ухмыльнулся сосед, внимательно слушая песенку размалёванного острослова. — Знатных костерит, буслай негораздый.

Посадский мужик, что в водицу глядел: один из дьячков отошёл от глашатного круга. Он вернулся на глумилище в сопровождении дюжего ярыги в тёмно-синем кафтане, со смоляной чёрной бородой. Завидев служителя порядка, посадский люд стал проворно разбредаться прочь от неразумного шалопута-глумца. Скоморох закончил опасную песенку, ударил в бубен и развёл руки. На глумилище осталась троица зрителей: дюжий ярыга да два дьячка.

— Какова моя песня, орёл служивый? — предерзко заокал кочет.

— С огнём балуешь, — процедил сквозь гнилые зубы ярыжный муж. — Ступай ко мне, я тебя в курятник сведу.

Государев человек поманил к себе глумца пальцами десницы.

— А ты кто таков, чтобы мной помыкать?

Два дьячка в возмущении покачали головами – что за ащеул!

— Ну ты, курица синеглазая, — погрозился ярыга. — Сюда ходи!

Служивый человек наполовину обнажил клинок сабли...

— Сам ходи до моей личности, блудоу́м брыдлый, — огрызнулся шут и швырнул бубен скоморохам. — Благодарствую, братцы!

Дерзновенное оскорбление в лицо государева ярыги! Братцы-забавники гуськом потянулись прочь с глумилища. Опасные шутки...

Служивый кинулся к преступнику, но озорник проворно отпрыгнул в сторону, и засеменил назад, пятясь к длинным коновязным балкам у входа на Грачёв рынок. Ярыга со смоляной бородой бросился в погоню за шутом-нечестивцем. Ловкач-скоморох с ловкостью петлялся между многочисленными покупателями, отрываясь от преследователя. А неуклюжий медведь снёс по пути кряжистым станом двух холопок с корзинами. Дородные бабы вскрикнули и завалились в пыль. По земле рассыпалось барское добро, прикупленное на рынке: орехи, севрюга, белорыбица, пахучие шафраны в маленьких мешочках...

У коновязной точки холоп Силантий Козлов уже отвязал вороного коня от балки и резво растворился в рыночной толпе. Глумец подлетел к вороному: у копыт коня валялись в пыли кривые ножны, из которых торчала позолоченная рукоять сабли. На концах крестовины сверкали два смарагда. Кривляка-кочет схватил ножны, лихо запрыгнул в седло и отъехал немного в сторону. Когда глумец подбирал оружие с пыли: с его русой головы свалилась наземь барловка с алым гребнем. К коновязной точке подбежал ярыга. Он приметил, что беглец не спешит удирать от него. Служивый поднял с земли шапку скомороха и швырнул ею в глумца: барловка воткнулась в тело скакуна и шлёпнулась на землю. Служивый медведь гаркнул во всю глотку:

— Слезай с воронка, дура! Государеву человеку перечишь!

— Догоняй, коли смелый, — ершился глумец-кочет.

Ярыга доковылял до каурой лошади и стал поспешно разматывать верёвку. Ослобонив животное, он резво вскарабкался на лошадь. Кочет дал вороному шпор, ярыжка сделал тоже самое каурке, и закрутилась погоня блюстителя порядка за шустрым шутом по нешироким улочкам.