Третий Лад

Часть 5. Глава 9. Мышеловка захлопнулась

— Эй, стрельцы? Чего кота за яйцы тяните?

— Будя издеваться над христианами!

— Калгановские прихвостни!

Стремянные сотники окружили плотным кольцом вожака Никифора Колодина. Он держал речь:

— Царя потравили не Калгановы, а Милосельские. То мы знаем уже. Есть ли время у нас растолковывать правду посадским?

— Нету времечка, Никифор Кузьмич, — прохрипел осипшим голосом Тимофей Жохов. — Я всю глотку содрал криком. Пусть, кто отчаянный тут, спробует им прокричать, что Калгановы — невиновные.

— Калгановы — при своих делах, — встрял Селиверст Рубцов. — Они травили-не травили — дело десятое. У посадских к ним другие вопросы.

— Лисы псоватые и татары-мздоимцы, считай, в капкане, — молвил Никифор Колодин. — С убийцами Государя всё ясно. Чего с Калгановыми?

— Нельзя обижать люд христианский, — потыкал большим пальцем в сторону двора Тимофей Жохов.

Гам, грай человечий, столпотворение, шум. Разволновалось чёрное ско́пище посадской черни, развальцевалось валами.

Никифор Колодин обратился к сотнику Рубцову:

— Три десятка солдат бери. Трёх пятидесятников. Ходи.

Селиверст Рубцов побежал по лестнице вниз.

— Пятидесятника Прокопия Орлова сыщи, — обратился Колодин к сотнику Жохову. — Он знает дело. Готовьте десять бердышей. Вострите их ближе к стене, но не совсем вплотную, чуть поодаль.

— Сделаем, Никифор Кузьмич.

Сотник Жохов также сбежал по лестнице вниз.

Стихия волнуется раз...

Заседание Боярского Совета лишилось всяческого порядка. Первый вельможа Михаил Романовский сидел, как оплёванный, и помалкивал. Вниманием завладел Ташков. Он сызнова повернул разговор на личность Фёдора Калганова.

— Кто есмь Фёдор Иванович, а? Толковый хозяин! Торговый приказ крепко в руках держит — отцовское воспитание. Нет лучшей личности на Всероссийский Престол, таково моё слово, бояре!

— Это через его толковое хозяйствование толпа шумит? — вопросил Гаврила Волынов.

— Не передёргивай мои слова, Волынов, ядовый корень литовский! — горячился Ташков. — Бузотёры тут безобразят.

— Угомонись, половецкая морда! — парировал Волынов.

Шум, гам. Разбоярились бояры! Стихия волнуется два...

— Десни-и-ицы тянуть! — верещал Белозерский, придерживая рукой высокую горлатную шапку из чернобурой лисицы. — Десницы тянуть уже! Михаил Фёдорович, проснись!

— Руки тянуть!

— Кончай горлодёрить! Руки тянуть!

— Романовский, слово скажи!

— Погодите, вы, нечестивцы!

— Десницы тянуть!

— Ноги протянешь, дура!

— Щас в рожу тебе плюну, сатана с-срамная!

По коридорам Детинца топали три десятка стремянных солдат, три пятидесятника и пятеро сотников. За спинами солдатушек — бердыши. В ножнах — сабли. В глазах у всех — злая решимость. Стрельцы подошли к дверям Думной Палаты. Двое рынд замерли в карауле, сверкая лезвиями посольских топориков.

— Вольно, робяты, — обратился Никифор Колодин к рындам. — Живо ступайте отседова прочь.

— Прости, Никифор Кузьмич, — залопотал один из рынд. — Только мы не имеем права самовольно покидать караул. Мы указом к Дворцовой страже прикреплены. Боярин Куркин — наш начальник.

— Вот и спешите к Куркину. Он на заднем дворе торчит, только вас дожидается.

Стрельцы-рынды переглянулись.

— Ну же, белокафтанники! — повысил голос Колодин. — Третий раз повторять вам?

— Ребятушки, нас времечко поджимает, — ласковой речью влился в беседу сотник Рубцов. — Станете упорствовать — обоих зарестуем.

Рынды, свесив к низу посольские топорики, убрались прочь от входа в Думную Палату.

— Терещенка! — обратился Колодин к одному из пятидесятников. — Бери двух солдат и сыщите младшего Калганова. Он тут где-то ошивается. Разыщите — немедля на наше крыльцо волоките.

— Сделаем, Никифор Кузьмич.

Пятидесятник и двое солдат убежали по коридору в недра Дворца.

— Первые — граба́стики. Потом — лисы. С Богом, товарищи боевые.

Боярское море волнуется три...

— Кончай базлан!

— Руки тянуть!

— За бороду тебя потяну, половецкая плеха!

— Шаболда!

— Угомонитесь, божевольники!

— Избрание, избрание!

— Вече поганое! Содом и Гоморра...

— Дайте сказать!

— Пойди пропердись!

— Раху́бник!

— Романовский, ну же!

Раз! Дверь Думной Палаты распахнулась... В помещение ворвались незваные гости. Бердыши, червлёные кафтаны, суровые лики, сабли при ножнах, застёжки-петлицы: золочёные, с бахромцой (пятеро сотников); белые застёжки-петлицы (двое пятидесятников). Солда-аты, солдатушки. Стремянные стрельцы. Червлёная тучища расчервонилась.

— Идёт заседание царёва Собрания, — ожил Романовский. — Как вы посмели ворваться сюда, стремянные воины?

— Замолкни, боярин, — захрипел Никифор Колодин. — Теперь наш черёд сказывать. Калгановы, оба! Живо за нами следуйте. Посадский люд вас к ответу зовёт.

“Ходит рыжичек по лесу... Илею́, илею́. Ищет рыжичек рыжее себя…“ Фёдор Калганов вжал жирную хребтину в стену. На пироги с вязигой твои ошмётки пойдут. Матвей Калганов вскочил с лавки. Измена!

Намётанный на турецкие штучки глаз вожака стремянных воителей уже приметил кинжал, сверкавший лезвием на столе.

— Етаган! — рявкнул Колодин, указывая пальцем на оружие.

Дюжий пятидесятник подлетел к столу и захватил кинжал. Матвей Калганов, ощерив рот, полез на стрельцов.

— Отдай, с-смерды!

— Верни ему по лошадиной харе, Харлампий!

Второй пятидесятник, такой же увалень, вышел навстречу знатному боярину и отвесил ему по лицу порцию железного кулака. Потомок мурзы шмякнулся на пол, попытался встать, не вышло; помотал головой. Звон в ушах, скула взвыла острой болью, в глазах пересмешницы-звёзды искрят. Боярство очумело от такого неуважения, оцепенели вельможи... Только князья Милосельские не испугались.

— Скушал, Матвейка, — осклабился Никита Васильевич.

— Стремянные стрельцы, — тихим голосом заговорил Романовский, — почто безобразите? Дерзости изрыгаете, боярину по лицу вдарили, как последнему смерду. Спаситель на стене вопиет над вашим бесчинством! — первый вельможа поднял с резного стула дородную фигуру, тыча своим пальцем на полотнище за пустым Троном.

— Молчи, дядя. Покуда тебя не призвали к ответу.

— Сядь, Романовский! Сядь, Михаил Фёдорович! — приказал сотник Никифор Колодин, играя хриплым гласом на повышение тона.

Романовский и сел.

— По двое волоките ворьё! На крыльцо их, в кружок взять! Жеребцу если надо — ещё вдарьте по морде. Не то ускачет на волю.

Четверо солдат вывели из Думной Палаты Калгановых. Фёдор обвис безвольной тушей; еле сапогами волочил по каменному полу, с тяжкими стонами отправился на Голгофу. Матвей Иванович подёргался жилистым телом, пытаясь сопротивляться, но толку не было. Голова гудела от удара дюжего кулака, воля сковалась. Железная хватка солдатских рук.

Железным напором погоним к желанному счастью!

— Вра́на! — распорядился вожак стремянных стрельцов Колодин. — Осторожнее с ним! Четверо! Кинжал!

Бравая четвёрка попёрла на главу Опричнины. Никита Васильевич в один миг сообразил, что приключилась измена. Молодой князь вскочил с лавки, лязг! Кинжал-квилон вырвался наружу. Василий Милосельский сидел на месте, как дьячок, поехавший разумом, и всё не мог сообразить: стрельцы сейчас шуткуют или это всё... не шутки? Всерьёз или хохма?

— Не дури, Никита! — погрозился Колодин. — Вмиг покрошим, живо бросай оружию на пол!

Головной опричник ответил резким взмахом клинка перед носами стрелецких солдат.

— Дай сюды, — один из пятидесятников споро снял бердыш со спины солдата.

Стрелец поднял оружие, упёртым быком попёр на молодого князя, причём лезвие оказалось направлено в противоположную сторону от головы Опричнины. Дюжий пятидесятник швырнул оружие в потомка Рориха остриём древка. Точно в пузо попал! Никита Милосельский охнул, согнулся пополам, левой рукой схватившись за живот. Пятидесятник, не мешкая, вытянул саблю из ножен; лязг, мах клинком. Остриём сабля едва чиркнула длань десницы главы Опричнины, брызнула благородная кровь, кинжал-квилон со звоном рухнул на каменный пол. Лукерьюшка Звонкая! Никита Милосельский взвыл, накрыв ладонью посечённую кожу. Лукерья, как больно сердце звенит.

— Кулачиной остудите его!

Стрелецкий солдат исполнил волю начальника. Молодой князь упал на пол, застонал, с пораненной ладони закапала на пол багряная кровь. Вельможи, оторопев от ужаса, смотрели за тем, как стрелецкие солдаты выводят из Думной Палаты отца и сына Милосельских. Буйная кровушка на полу, пятнышки; некоторые лужицы размазались растёртостями...

— К татарам князей, в кружок! Зорко следить!

— Волынова заберите ещё! — взвыл вдруг волчарой Иван Ташков. — Княжий прихвостень, сродственничек! Хватайте его, стрельцы-удальцы!

— Рот прикрой, — остудил окольничего Никифор Колодин.

Михаил Романовский сдал полномочия кормчего Боярского Совета. Сейчас здесь рулил делами вожак стремянных стрельцов.

— Слушайте, благородные! Сейчас за нами следуйте на прекрасное Крыльцо. Наблюдайте за игрищем... и на бороды свои мотайте выводы из увиденного. Робяты, сопроводите презнатных с превеликим почётом на представление!

Солдаты и сопроводили боярское племя. В коридоре им пришлось разнимать драку. Гаврила Волынов татем подкрался к Ивану Ташкову и пропечатал ему, как давно желал, сочный удар кулачиной по черепу. Его недруг упал на каменный пол, охнув, сжавшись в комочек. Стремянные стрельцы не дали докончить Волынову расправу, раскидав неприятелей по разным концам благородной вереницы.

Знатные вельможи гусями вышли на знойный воздух, под надёжной охраной-зарестом стрелецких бердышей. Сонмище черни перед очами... Денга за денгу. Пришли бояр на правёж ставить. Шапки-барловки. Колья, рогатины, дубины, даже сабли. Грай человеческий, шум, волнение, крики, хохот, бабские визги в толпе, горластые выкрики. Зной, духота...

Недалече от бояр, окружённые сплошной цепью стрелецких солдат, стояли на коленях заарестованные вельможи: все три братца Калганова, родитель и сын Милосельские. С обречеников содрали богатые кафтаны и шапки, оставив при рубахах. С пораненной ладони Никита Васильевича на белый камень цедилась багряная кровушка, как напоминание всем знатным вельможам о проделках Царя-Учителя...

У раскрытых дубовых врат стояла колымага Митрополита Всея Руси. Дьячки-нюхачи донесли: в Детинце творится безобразие, непотребство. Самый ушлый из дьячков сообщил: видел, как на Красное крыльцо бояр выволокли стрелецкие солдаты. Навроде там: трое братьев Калгановых и князья Милосельские.

С Калгановыми — порядок. Но почему с ними за компанию князья оказались вдруг? Яшка Лихой! Иуда! Неужто... Яшкины козни? Святейший Митрополит припомнил последний разговор с кравчим. Княжий гайдук, бесследно сгинувший на пути к Лихому. Усиленная охрана Дворца. Глеб Куркин — шавка постельничего Поклонского. Или же, — оторопел мудрец, — шавка... кравчего! “На два дома стараешься, кравчий Лихой?” Нет... не на двое хором он старается, Никита Васильевич! На один дом! Ах ты сволочь, хмы́стень, паук коварный! Анафемник! Гром с небес разорвёт на куски тебя, нечестивец!

— Подсобите! Схожу!

Дьячки подали руки, владыка сошёл на землю. Он поправил руками зелёную митру, расправил её полы, отряхнул чёрный подрясник. Дьячок подал посох. За белыми стенами Детинца бушевала сонмище посадской черни, взволнованные кознями людей Василия Милосельского, пока ещё нынешнего главы Сыскного приказа. Надо прорываться туда... к Красному крыльцу.

— За мной! — отдал приказ дьячкам Митрополит.

Чёрная процессия тронулась в путь, но до ворот не дошла. Внезапно дорогу владыке перекрыл согбенный юродивый, одетый в лохмотья, с грязной всклокоченной башкой, покрытый веригами, с кривой клюкой в руке. Посадский народец, шнырявший поблизости, с уважением смотрел на рубища святого человека. Юродивый воздел клюку к небесам, вспучил глаза, слегка расправил согбенный хребет.

— Нельзя, изыди!

Владыка нахмурился.

— Почему не пускаешь меня, юродивый за-ради Христа?

— Фарисеям... нельзя! Прочь, прочь! Забыли заповеди! Забы-ы-ли! — диким голосом взвыл человек, ближний к Господу, и стал кружить вокруг Митрополита, подпрыгивая, завывая. — Забы-ы-ли! Забы-ы-ли!

Дьячки шарахнулись прочь, также согнули хребты, замерли. Народ с любопытством наблюдал за представлением. Грязные лохмотья на теле юродивого внушали им больше доверия чем малый диамантовый крест на митре владыки. Рубища святого человека, его железные вериги, клюка погнутая, жалкая. Не выказал блаженный почтения духовному отцу Руси, отлуп задал, прогнал от ворот Детинца.

— “Кто же скажет брату своему: “рака”, подлежит синедриону; а кто скажет: “безумный”, подлежит геенне огненной!” Прочь отсюдова, прочь нечестивцы, грешники, фарисеи! Улетай, лунь! Кыш-кыш-кыш-кыш! Сюда нельзя тебе, не можно, не можно! “Когда будут гнать вас в одном городе, бегите в другой.” Кыш-кыш-кыш-кыш! “Не кради, не убивай! Не произноси имя Господа, Бога твоего, напрасно... Не убивай! Не кради... Ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, и ни малакии, ни мужеложники, и ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники… царствия Божьего не наследуют!” Кыш-кыш-кыш-кыш!

Мышеловка захлопнулась...

— Не езжай никуда! Час придёт, покличут тебя. Ожидай зова, кайся в грехах. Темень растает, благодать явится.