Третий Лад

Глава 12. Святые устои отцов

Ярыга нагнал беглеца за стенами обширных земель Симеонова монастыря, у холмистой местности округлого пустыря, огороженного от дороги дубами и красавицами-липками, благоухающими ныне медовым ароматом светло-жёлтеньких цветков. Далее по извилистому и узкому тракту начинались земли Опричного Двора. Вдалеке уже виднелись его высокие каменные стены грязно-бурой расцветки. Скоморох залетел на пустырь, проскочив на вороном в проём между дубом и красуней-липой, натянул поводья. Конь, оторжавшись и встав на дыбы, замер на месте. Буслай спрыгнул со скакуна, вынул из ножен саблю-шамшир, прочертил оружием круг над русой головой. Ярыга уже слезал с каурой кобылы поблизости. Шут бросил ножны на пыльную землю. Он с благородством дождался пока государев ярыга вынет из ножен сабельку и только тогда подбежал к служивому. Неприятели скрестили клинки и пошла сеча. Вороной конь и каурая кобыла поплелись ближе к деревьям — искать зелёной травы.

Государев ярыга малость приуныл: он ещё никогда не имел дела с таким удалым воином. Вскоре сражение закончилось. Лихой скоморох с размалёванной рожей ловко выбил саблю из десницы противника. Служивый в страхе попятился назад, потом он споткнулся ногой о кочку и постыдно шмякнулся задом в пыль. Забавник-боец прислонил остриё кривого клинка к тёмно-синему кафтану служивого человека.

— Пощади... Прощенья прошу, глумец, — взмолился ярыга.

Скоморох отвёл саблю-шамшир в сторону, склонился к супостату и по-дружески хлопнул его левой ладонью по плечу.

— Не унывай, человече служивый, — мигнул васильковым глазом глумец. — Служи справно в Сыскном приказе, лови воришек да прочих злодеев, а скоморохов попусту не тревожь.

Безобразник резво потопал к дубам и липкам. По пути он поднял с пыли ножны и на ходу всадил в них кривую персидскую саблю. Потом шут нагнал вороного коня, вскочил в седло, дал скакуну шпор и бравым кречетом вылетел на извилистый тракт Стольного града.

Вот так скоморошек-петушок! Ярыга потерзал пальцами смоляную бороду, выдохнул, осенил личность знамением, поднял кряжистое тело с пыльной земли при помощи рук.

— О-хо-хо, - пожалился сам себе ярыга. — Постылая ты... государева служба.

“Иному служение мачеха, а иному мать…”

В просторной и вытянутой в длину Думной Палате Детинца шло заседание Боярского Совета. Тёмно-ореховые стены были разукрашены незатейливыми узорами охряного цвета. По углам стояли высокие золочёные подсвечники с длинными и толстыми свечами, вонзёнными в подставки. Стоял жаркий полдень, из окон внутрь Палаты проникал щедрый дневной свет и свечи торчали в подставках с незажжёнными фитилями.

Во главе Совета сидел Государь на кресле-троне. За его спиной на стене палаты развернулось огромное полотнище с ликом Спасителя и светящейся лампадой. По левую руку от кресла-трона, наискосок, стоял стол первого вельможи Боярского Совета, где сидел дородный Михаил Фёдорович Романовский. Палисандровый стол главы Совета был от души завален стопками пергаментов, всевозможными письменными принадлежностями, а по его углам и по центру стояло три небольших подсвечника. Отдельно возвышалась на столе Царёва Печать. Правее от Михаила Романовского сидели два моложавых дворцовых подьячих в малиновых кафтанах, с перьями в руках.

Вдоль стен Думной Палаты имелись две дубовые лавки, та, которая находилась по правую руку от Самодержца, была чуть длиннее соседки. На лавках теснились бояре — члены Государева Собрания. Знать являла собой пёструю картинку: разноцветные кафтаны-фе́рязи, однорядки, о́хабни (сам Государь был одет именно в о́хабень брусничного цвета). На головах знати сидели шапки трёх видов: немного высоких горлаток из чернобурой лисицы, несколько мурмолок из парчи или бархата; но большинство головных уборов составляли чёрные шапочки-тафьи, расшитые золочёнными, красными, либо зелёными нитями. На голове кесаря, кстати, также покоилась тафья.

Заседание затягивалось. Многие бояре, особенно самые богатые телом, весьма притомились. Знатные жиробасы, с шумом выдыхая ртом, частенько протирали рукавами вспотевшие лбы. Более всех страдал толстопуз Степан Андреевич Белозерский: концы его высокой шапки горлатки совсем взмокли, по лбу струились ручьи пота, слоёное лицо истово раскалилось — сейчас на нём можно было жарить блины. Самый острый вопрос заседания, жестокосердный Царь припас на концовку. По велению кесаря со своего места встал долговязый Иван Воронцовский — родственник Милосельских. Великий Князь долго распекал лентяя и скудоума Воронцовского, а затем он объявил краснощёкому Ивану, что он отправляет его на непочётный роздых от государевых дел. Рядом с Иваном сидел на лавке его родитель и также полыхал жирными щеками в смущении. По велению Царя... Воронцовский сел на место.

Великий Князь обвёл суровым взором боярское племя. Отец и сын Милосельские обменялись краткими и косыми взглядами. Самодержец вышвырнул из Посольского приказа межеумковатого Воронцовского и, тем самым, порушил их каверзу: князь Василий с умыслом воткнул туда родственника. Воронцовский был оком Милосельских в Посольском приказе. Калгановское семя в последние годы набрало большой вес: Матвей с успехом верховодил Посольским ведомством, а Торговым приказом после смерти отца стал руководить старшо́й Федька Косой, царёв зять. Государева казна и посольские дела накачали калгановский корень избыточным влиянием в тесной боярской стае Отчизны — много чести татарскому отродью...

Никита Васильевич сильно возмужал собой за прошедшие годы: высокий, статный, хищный взор молодого ястреба, острый клинышек русой бородки. Его миндалевидным голубым глазам очень шли: шапка- мурмолка с соболиным околышем и синей тульёй, закинутой назад; чёрный кафтан главы Опричного войска с золотистыми и малиновыми позументами на груди. По должности он был единственным боярином, кому дозволялось сидеть на Совете при оружии в ножнах: иноземный кинжал-квилон с серебряной ручкой и двумя диамантами на концах крестовины. Ножны от кинжала оказались усыпаны россыпью мелких драгоценных камней: малахиты, диаманты, ясписы.

Василий Милосельский шевелил мозгой: “Кого Государь посадит на шведо-литовский стол заместо Ивана Дмитриевича?”

Самодержец заговорил:

— На пустой отныне шведо-литовский стол Посольского приказа, я желаю посадить дворянина... Лихого Якова Даниловича.

По Палате пробежался рокоток. Василий Милосельский опешил: “Яшку Лихого... стольника? Государь сбрендил?” На большинстве иных знатных физиономий читались подобные же мыслишки...

— Государь, дозволь слова, — вскинул руку Матвей Калганов.

Царь милостиво кивнул головой. Глава Посольского приказа встал с места и слегка одёрнул полу синего кафтана-однорядки.

— Великий Царь, сердечно прости... но трудиться рядом с Яшкой Лихим... я не желаю.

— Объяснись, Матвей Иванович, — нахмурился Властелин.

— Зело родом худой сей дворянин, великий Государь. Что за честь такая Лихому?

— Твой прадед нехристем-бесерменом жил, — усмехнулся кесарь. — Ты, Матвей, тоже — не самая знать первая... коли об этом речь.

— Прости меня, Государь. Но мой прадед обратился к Христу и стал верно служить российскому Престолу. И дед мой честно служил, и отец Иван тебе… весьма преданным холопом был. А прадед, к слову, молвить, не залётным князьком лаптевым землю топтал, а по происхождению он — мурза, благородная кровь.

В беспокойной голове князя Василия Милосельского закрутились мыслишки: “...поддержу-ка я Матвейку в данном вопросе. Пущай татаре вздумают, что я — их доброхот”.

— Великий Царь, слова прошу, — поднял десницу Василий Юрьевич.

— Говори, князь.

Милосельский-старший поднял со скамьи своё дородное и высокое тело, а потом хмыкнул и разок провёл пальцами левой руки по густой черной бороде с редкими седыми волосами.

— Сердечно прости, великий Царь. Но Матвей Иванович — дело молвит. Я желаю поддержать его личность в таком вопросе. Дворянин Лихой во главе столь важного стола Посольского приказа, гм, Государь, с чего такая честь воложанскому карасю?

— Сей карась твоего отца от погибели спас в новгородской земле. Ты ему в ноги кланялся, князь сыскной, за спасение родителя, ась?

— Прости Царь, — замямлил смущённый Василий, — не кланялся я Лихому. Да теперь… поздно уж... Гм, батюшка давно покойник.

— Садись, Василий. И ты присаживайся, Матвей Иванович.

Главы Посольского и Сыскного приказов сели на свои места.

— Выходит: никому не по душе моя царская воля в таком вопросе?

Руку поднял боярин Гаврила Ильич Волынов, глава Пропечатного приказа — родственник Милосельских. Царь кивнул головой в согласии — вставай. Волынов откашлялся в кулак и поднялся с места.

— А я так скажу, великий Государь: небеса к земле не обрушаться коли ты воложанского карася за шведо-литовский стол посадишь. Дела государевы красны стараниями и успехами, а не знатностью рода.

— Садись, Гаврила Ильич... — покачал головой кесарь.

Глава Пропечатного приказа уселся на лавку. “Да куда ты лезешь, сродственничек Гаврило”, — дёрнул бровью Василий Милосельский.

— Ещё будут заступники за Лихого? — вопросил Государь.

В душных стенах Думной Палаты воцарилась тишина... Почти все бояре хмурили чела; некоторые: спесиво шевелили солёными от пота губами, но никто из них не задирал руки ввысь.

— Тогда ты скажи, сват Романовский, — Государь обернул голову на левую сторону. — Главе Боярского Совета — последнее слово.

Высокий и дородный первый вельможа встал с резного стула.

— Яков Данилович — светлая голова, правда то, толковый парень. Да он и не парень уже — взрослый муж. Прости, Государь, но я поддержу основную массу боярства по такому вопросу. Дело не только в славных традициях и святых устоях, заложенных нашими пра́отцами. С таким отношением к собственной личности Лихому будет несладко трудиться в Посольском приказе.

Самодержец задумался над словами первого вельможи, устремив взор в дальний угол Думной Палаты.

— И-о-ы-ы-ы, — раздался рык из глотки Андрея Белозерского.

Боярин приподнял жирное тело с лавки (без дозволения Государя — дерзость), склонился вперёд и с шумом выпустил изо рта на дубовый пол желтоватую вонючую кашицу. Горлатная шапка знатного боярина упала на мерзкую лужицу — благородная блевотина слегка измарала шкуру чернобурой лисицы. Соседи сморщили носы и, одёргивая полы кафтанов, стали жаться друг к дружке, семеня задами по лавке прочь от осевшего коленями на пол знатного жиробаса.

Государь жахнул кулаком по подлокотнику кресла-трона.

— Белозерский, пёс брыдлый! Я тебе два раза́ молвил, так или нет, сдергоу́мок ты презренный: не жрать пред заседанием Совета!

Входная дверь скрипнула и внутрь помещения просунулась голова стрельца-рынды в белоснежном кафтане: что за беспорядок? Государь вскочил с кресла-трона и резвым шагом поспешил ко входной двери.

— Кличьте баб живо — полы подтереть! Конец заседанию: знатный боярин опять изблевался.

Кесарь залетел в проём двери и выскочил из душного помещения Думной палаты в дворцовый коридор, ткнув пальцами в спину рынды, что зазевался у входа.

Государь справился и не с такой заботой. Вступив на Престол после смерти отца, он влюбился в красавицу Христину Лопухову. Царь поселил её в Твери. Однако Вратынские (сродственники законной супружницы) провернули злодеяние: отравили молодую боярыню, которая уже была брюхатая. Государь в великом гневе возжелал вырезать весь коварный род Вратынских, под корень... Хитрейший Митрополит вразумил кесаря: довольно лить боярскую кровь, надо смириться, беспокойный родитель с лихвой натешился такими делами... Государь сумел обуздать страсти. Он только погнал прочь из Стольного Града и Вратынских, и Лопуховых, чтобы не мозолили ему глаза и не тревожили душу напоминаниями о возлюбленной. Победив гнев, Властелин русской земли сосредоточился на управлении Отечеством и взял развод с телом постылой супружницы Глафиры, успев произвести с ней только дочь. А ему так хотелось иметь сына: разумного, послушного, дальновидного. И Отечеству требовался наследник. Государь страдал душой... Однажды одолев гнев, он не смог победить память о возлюбленной. Размышляя о любимце, Царь принял решение: “Намолотил уже дров, оставил страну без наследника... не буду гневить Господа боле, не пойду супротив старины...”

Ближе к вечеру Великий Князь стоял у наполовину раскрытого окна Царской Палаты и глядел на белые стены Детинца. Рядом с кесарем находился шахматный стол с фигурками и два табурета. Входные двери раскрылись и внутрь помещения прошёл царёв стольник Лихой, одетый в белоснежную рубаху и подпоясанный расписным алым кушаком. Дворянин приметил, что Государь стоит у окна спиной к его личности. Яков Данилович замешкался. “Как мне теперь кланяться, здороваться? Гм, незадача…”

— Оставь церемонии, стольник, — произнёс кесарь, всё-также стоя спиной к визитёру.

“Будто мысли читает…”

— Ближе ходи.

Яков Лихой подошёл к окну — Государь так и не обернулся к нему.

— Я намедни тебе сказку баил, припоминаешь?

— Помню, отец родный.

— Дурная вышла сказка: с печальным концом.

Царёв стольник навострил худородные уши.

— Прости меня, Яков Данилович.

Визитёру вздумалось, что он ослышался: Государь просил у него, худородного дворянина... прощения.

— Затея моя с переводом тебя в Посольский приказ... сорвалась.

У стольника похолодело в чреве, а к горлу подступил вострый ком. Самодержец слегка склонил голову набекрень.

— Твой Государь — духом слабый. Прости сынку... отца своего.

Яков Лихой хотел зарыдать в голос, но после новгородского похода он во веки веков разучился плакать...

— Ступай, Яков Данилович. Храни тебя Бог.

— Разумный да разумеет. Прощай, великий Царь.

“И всё-таки — на жратве...”

Бывший опричник обмякшими ногами поплёлся к дверям. За всё время высокой аудиенции, Государь ни разу не обернулся благородным лицом к худородному визитёру...

Шведо-литовский стол, посланник, думный дворянин, окольничий. В уголок разума пробрался нагловатый рыжий котяра, он вытянул хвост трубой и помочился на светлые надежды молодого царедворца. Резкий вонючий запах. Брысь, шалава! Мау!

Подрезали крыла кречету...

Ныне стольник Яков Лихой ночевал в Детинце... Трудился он и весь следующий день: нарезал длинным ножом мясо птицы, разливал вино из больших липовых бочек по золочёным кувшинам, подносил знати разрисованные блюда со снедью. Яков Данилович подметил, что бояре ныне глядят на него по-особому, словно узрели синеглазого стольника в первый раз в стенах трапезной палаты. Лихой спал в Царском Дворце крайнюю ночь перед двумя днями положенного роздыха. Точнее — не спал вовсе...

К вечеру следующего дня к высоченным дубовым воротам Детинца прибыли холопы на кониках: сопровождать хозяина до поместья, что разместилось на окраине Стольного града — за Даниловой слободой. Троца путников, по обычаю, заночевала в корчме на Курском тракте. Хозяин — в дворянской горнице, стоимость — полтина серебром. Холопы хранили прибыток барина и в тёплую пору ночевали на сене, в конюшне корчмы. Пробудившись единым моментом с восходом жёлтого светила, путешественники резво добрались до родимых пенатов. Спешившись с воронка, Яков Лихой отдал поводья подоспевшему холопу и направился на задний двор. Худородный дворянин замер неподалёку от изгороди и стал пожирать васильковыми очами изогнутые прутья — дар дерева ветлы́. Плетень был сотворён на славу: загоро́да с человеческий рост огибала неровным квадратусом всю территорию хором.

Яков Данилович Лихой порывистыми движениями снял с кафтана подпоясок из телячьей кожи. Потом стольник вынул из ножен подарок тестя Сидякина — кривую персидскую саблю-шамшир. Мах левой руки — подпоясок упал на землю. Рядом топала дворовая баба Устинья Быкова, она тащила в руках бадью с ключевой водой. Холопка остановилась перед хозяином, поставила кадку на землю и склонилась в поклоне. Устинья разогнула хребет и со вниманием посмотрела на барина. Яков Данилович буравил взором плетень и глубоко дышал. Широкие плечи хозяина вздымались и опускались в такт дыханию...

Устинья ойкнула, схватила бадью с земли и засеменила прочь от взволнованного барина. Беги, баба, поспешай, баля́ба.

Яков Лихой приблизился к плетню и принялся истово мочалить изгородь кривой саблей — на землю посыпались ошмётки посечённых ветло́вых прутьев. Кончив крушить забор, рубака отступил на шаг назад и осмотрел прореху. Скверная работа — космоса нет. Правая часть более неровная, много ошмётков торчит.

Шаг вперёд. Удар. Ещё атака! На! На! Удар! С-сука! Ещё удар! Атака! На! На! Блядство! Уф...

Рубильщик сызнова отступил назад. Теперь — порядок. На красном овале чела проступила борозда-колея. Крутые да ослизлые края имела эта борозда. Коловращение, пучина. Никак из этой борозды не выбиться. Гнев и отчаянье. Кто там сверху лыбится?! Будет вам, будет!!!

“Близок великий день Господа... поспешает: уже слышен голос дня Господня; горько возопиет тогда и самый храбрый!” Ша! Вздымается и опускается грудина. Ша! “...День скорби и тесноты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака, день облака и мглы... Ни серебро их, ни золото их, не может спасти... огнём ревности Его пожрана будет вся эта земля, ибо истребление, и притом внезапное, совершит Он над всеми жителями земли...”

Ша, стольник! Смирение, благочестие, спокойствие. Tardius*…

tardius (лат.) — медленнее

В угловой светёлке хором стояла у окна теремная Царица имения — Марфа Михайловна Лихая. Хозяйка проворно перебирала пальцами смарагдовое ожерелье и с сочувствием глядела на то, как её муж крушил в неистовстве плетённую изгородь. Барыня сразумела: Яков Данилович остаётся трудиться на прежней должности: подливать вино, нарезать мясо, раскладывать по столу расписные рушники...

Смарагдовые каменья бабушкиного наследия искрились тусклым свечением. Зелёные глаза барыни также сияли особым светом. А Царица хором, в самом деле, вовсе не теремная: вздор это, враки и сдергоу́мие.

Царица была подклётная...