Третий Лад

Часть 2. Глава 6. Непристойное предложение

Фёдор Иванович Калганов обустроил в подклёте хором цельную палату, просторное отдельное помещение, которое являлось ставкой братского лагеря накануне захвата Трона. Стены палаты были сплошь обиты багряного цвета шёлком. На табуретах вдоль стен стояло шесть золочёных подсвечников. Неподалёку от входа имелась отдельная камора с широким топчаном, где часто почивал хозяин подклёта. На палисандровом столе находился ещё один подсвечник. Чад от пламени свечей выходил через крохотные оконца у самого потолка.

В стене располагалась маленькая дверца. Два года назад зодчий пристроил тут новое просторное помещение-погребец. Боярин Фёдор Калганов стал хранить там богатства. За последний год запасы золота изрядно оскудели — ушли в дар знати из Боярского Совета... Над дверцей размещалось свирепое чучело — выпотрошенное кабанье рыло с клыками. Морда зверюги весьма пугала младшего братца Фёдора — богобоязненного Еремея. Как погреб в стене пристроили — с тех пор в подклётную палату путь был открыт только трём мужам: хозяину Фёдору Ивановичу и двум его братьям: среднему Матвею и младшему Ерёмке.

В данный момент старший и младший братья Калгановы сидели за палисандровым столом. Фёдор извлекал из холщового мешка золотые червонцы, пробовал их на зуб, а потом лихо закидывал монеты в иной мешок, более справный и высокий — из телячьей кожи. Еремей вносил цифири в бумагу, как только старший брат швырял очередной золотой червонец в кожаный мешок.

— Денежка завсегда счёта требует. Запомни сие, Еремейка. Как я Царём стану — тебе от меня Торговый приказ перейдёт на руки.

— Понял, Фёдор Иванович. Думку имеешь: недолго ждать?

— Царь хворает шибко. Должно — скоро...

Еремей вставил перо в держатель и сотворил крестное знамение.

— Хоть бы икону в подклёте поставил, Фёдор Иванович. А тут одно кабанье рыло сверкает клыками, как в Преисподней, прости Боже.

— Сие рыло — святыня моя. Кабан мне фортуну приносит.

— Осподи, язычество какое, — вздохнул Еремей.

— Цыц, поросёнок. Цифири вноси, чего застыл, как студень?

Фёдор Иванович зело метко назвал младшего братца хрюкающим животным. Еремейка Калганов: перёнковощёкий, среднего росточка, с плотной фигурой. Только осилил второй десяток лет. Сотворил первого сына. Сам Фёдор произвёл троих детей, брат Матвей — двух. Но старший и средний Калгановы — великие умельцы мастерить девок. Из пятерых отпрысков у них — сынок имелся только у Фёдора Ивановича.

Еремей из всей троицы имел самую нетатарскую наружность. Его скулы — не особо выпуклые. Глазюки: не карие, как у братьев, а голубые. Волосы на голове: не чёрные, а тёмно-русые, с небольшим рыжеватым отливом на кончиках.

Вдалеке раздался скрип двери: в палату вошёл средний брат. Глава Посольского приказа добрался до палисандрового стола и замер на месте. Матвей — самый представительный из троицы. Высокого роста, с ястребиным взором, худощавый и жилистый телом вельможа. Боярской дородностью в отличии от двух братьев он не обладал, красавцем не являлся: его наружность портила вытянутая в длину лошадиновастая физиономия с выпуклыми скулами. Зато средний Калганов всегда мог внушить уважения всякому собеседнику благородной статью и хищным блеском глаз леона-охотника.

Фёдор и Еремей были одеты сейчас в домашние летние кафтаны красного цвета, а Матвей Иванович прибыл в гости к старшему брату прямиком со службы и смотрелся щёголем: синий кафтан-однорядка с золотистыми позументами, алый кушак с ножнами и кинжалом в них; а на его голове утвердилась высокая шапка-мурмолка с тремя расшитыми золотом полосами, которые были усеянными мелкими жемчугами.

— Здрав живи, Матвей. Какие вести принёс занятные? — спросил Фёдор Калганов.

Матвей Иванович с неудовольствием заглянул внутрь телячьего мешка — там росла горка золотых червонцев.

— Послушай, Фёдор Иванович. Прошу тебя поумерить желания и мздоимство лютое… прекратить.

— С чегой то? — сверкнул косым правым глазом старший брат.

— По всем углам Стольного града только и слышно: Федька вор, Федька казнокрад. Reputatio для грядущего самодержца!

Старший Калганов насупонился. “Опять Матвейка любомудрствует латинскими словечками непонятливыми”.

— Стану Царём — всем болтунам языки поотрываю. А ты, Матвей — глава Посольского приказа. Вот и занимайся иноземными делами, а в мои торговые дела... не лезь. Бояр одарили мы златом? Одарили. Твоим ушам да языкам кажный месяц до сотни рублей уходит.

Еремейка Иванович сызнова вставил писало в держатель. Между старшими зачиналась сварище, младший Калганов поджал перёнковые уши и немного скукожился телом.

— Послушайте, братья. По Стольному граду слухи идут про нас... весьма гадкие. Знаете то? — сменил разговор средний Калганов.

— Что за слухи, Матвей Иванович? Я ничего подобного не ведаю, — подал голос Еремей.

— Будто мы за великую мзду обещали иноземным купцам торговые преимущества.

— Что с того? Людишки завсегда ересь болтают и ладно, — старший Фёдор взял из холщового мешка новый червонец.

— Уверен я: неспроста сплетни идут. Разносит их кто-то с умыслом. Борьба за Трон, кажись, разворачивается. Полагаешь, Фёдор, подкупил знать из Собрания и шабаш? Нет, братец. За власть придётся сражаться.

— Гм, Милосельские? — озадачился Фёдор, вынув изо рта золотую монету.

— Разберусь с этим. Прощаюсь, бывайте.

Уже у самого выхода Матвей Иванович снова обернулся к столу.

— Повторю тебе, Фёдор. Уймись с казнокрадством.

Старший Калганов закинул златой червонец в телячий мешок и уставился косым правым глазом куда-то в уголок. Дверца за средним братом закрылась.

Кому золотишко считать, а кому паутину сплетать…

Вечером сего дня на просторном дворе Симеонова монастыря стояла богатая колымага с крытым верхом — собственность Василия Юрьевича Милосельского. Повозка прибыла в резиденцию Святейшего Митрополита в сопровождении десятка рослых и нагловатых княжеских гайдуков. Их лошади стояли привязанными к коновязи неподалёку от колымаги, а сами гайдуки ушли ве́черять в монастырскую трапезную.

В просторной и скромной обставленной келье Митрополита пара серебряных подсвечников-лыхтарей освещали три благородных носа. Первые два: княжеские, мясистые и крючковатые. Другой нос: длинный и бугристый, в окружении кустистых бровей и окладистой бороды с диамантовым бликом.

Стервятники на охоту слетелись...

— Скажите-ка, голуби. Чего про кравчего думаете, каков он из себя человече? Говори первый, Василий Юрьевич.

Милосельский-старший крякнул в презрении.

— Выскочка, кочет худородный. Сам себе ноне петлю на шее стянул, хаба́л, бежать вздумал... Теперь по-нашему закудахчет, — князь сотряс кулаком воздух. — От моих псов не сбежишь, Яков Данилович!

— Что побёг он — зело хорошо, — покачал светло-серым клобуком Митрополит. — Бумагу состряпал дьяк?

— А то ж, — ухмыльнулся глава Сыскного приказа.

Владыка поглядел на главу Опричного войска.

— Скажи и ты, Никита Васильевич.

Глава Опричнины перекатывал в руках шапку-мурмолку с синей тульёй и соболиным околышем.

— А он совсем не простак, как мне видится. За душой острый разум прячет. Когда Царь здоровый был, он подле него крутился, а сам, порой, лукавыми васильковыми очами по знатным стрелял. Будто потешался карась над боярами. Хитрован Яшка кравчий — таково моё мнение.

Святейший воздел указательный палец десницы ввысь — диамант на перстне владыки заискрился серебряными бликами.

Прочь все черти! Прочь! В темень кромешную...

— Верно, Никитушка. Яков Лихой — кочет худой, а взлетел высо́ко. Из грязи в бояре выбиться — тут не токмо фортуна нужна.

Владыка опустил правую руку.

— Умный, как кошка. Родом худой, а гордости и анбиций имеет в достатке. В Посольский приказ желал он попасть, а вы, индюки знатные, отшили худородного. Вот мы его на этот крючок и подцепим.

Митрополит Всероссийский засеменил пальцами десницы вперёд себя, а потом резко сжал их — словно раздавил зудящего гада...

Тёплый день кончился. Проклятые камни темницы снова остыли и принялись упырями сосать тепло из тела Якова Лихого. Раны и ссадины на лице покрылись корочкой, чресла затекли без движения. Боярин принялся наворачивать шаги по помещению: семь разов туда, семь раз обратно, семь шагов вперёд, семь шагов назад... Когда из маленького оконца заструился серебристый поток внутрь темницы, Яков Данилович прекратил слоняться и снова улёгся на лавку, устланную красным кафтаном-охабнем со свёрнутым кушаком у изголовья.

“Куда покатилась ныне моя планида? Дьяк молвил: попытка побега — доказание вины... А в чём вина? Есть ли она?” Яков Данилович тяжко вздохнул: “Есть вина — недоглядел. Забросил обязанности…”

Лязгнул засов. Заключённый посмотрел на дверь.

“Гости? В столь поздний час? Опять...пытать? Или... Свезут куда?”

Внутрь помещения вошёл высокий дородный боярин в багряном кафтане-фе́рязи, с шапкой-тафьёй на голове. В его деснице полыхала свеча на малом блюдце. Знатный человек зыркнул карими глазищами на арестанта, потом прошёл к столу, поставил на него блюдце со свечой, и по-хозяйски вытянул из-под стола табурет. Боярин поставил мебель по центру застенка и с важностью сел на деревянную поверхность, сложив ладони на ноги.

И только тут до кравчего дошло — князь Милосельский. Арестант уселся на помятом кафтане-охабне лицом к визитёру.

— Здоровым будь, Яков Данилович.

— Не здоров я, как видишь, Василий Юрьевич.

— Это как же они тебя разукрасили, лободырники, ка́ты проклятые. Безобразие! Я с ними потолкую.

— Бежать хотел. Чичу поставил под глаз дьяку и выскочил на двор. Там меня твои молодцы и сцапали, — с равнодушием молвил кравчий.

— Зачем бежал? Тебе казнь за такое деяние полагается.

— Потому как... нет моей вины, Василий Юрьевич. Не совершал я никаких преступлений!

Князь принялся наглаживать пятернёй густую чёрную бороду с редкими седыми власами. Глава Сыскного приказа пристально смотрел в глаза арестанту, крылья его породистого носа раздулись...

— Как блюдо спробуешь, сколько времени ждёшь, чтобы указание дать на подачу к царёву столу? — резким голосом молвил князь.

— По закону — обязан до ста досчитать.

— По закону: ты от блюда на шаг не должон отходить с кухни! А ты, Яков Данилович, носа не казал из своей палаты, когда уху сварганили и понесли её в трапезную!

Кравчий сжал губы и скосил взор на каменную стену.

— Ну, чего очи потупил? Молчишь? А я знаю, чего молчишь. Потому как закон разумеешь. Для розыска нет разницы: недогляд был с ушиной похлёбкой, али злой умысел твой.

В темнице воцарилась зловещее молчание. А ещё помнится, Яков Данилович желал подсрачника отвесить собеседнику давеча...

— Твоя правда, Василий Юрьевич, — с вызовом произнёс Лихой. — Казни царёва кравчего. Признаю вину — недоглядел.

Глава Сыскного приказа довольно крякнул и рассыпал по темнице краткий хохоток.

— Душа моя, кравчий! Ладно, будет в петлю лезть. Готов я закрыть твоё дело, Яков Данилович, с полным тебя оправданием. И даже тестя твово из Опричнины вытащу. Слышал меня? Только не за спасибочки. За услугу одну.

— Какую услугу? Чего хочешь?

— Соучастия в деле.

— Что за дело? Говори, Василий Юрьевич. Слушаю тебя.

Князь Милосельский встал с табурета, отошёл к дверям и раскрыл створку. Внутрь темницы вошли две высокие фигуры: глава Опричнины в чёрном кафтане, при сабле и кинжале в ножнах; владыка Митрополит Всероссийский в чёрном подряснике, с серебряным крестом на груди и с зелёной митрой на голове. Диамантовый крест и маленький образок Спасителя на уборе владыки едва не задевали каменный потолок. В деснице Святейшего находился патриарший посох, сплошь унизанный драгоценными каменьями, с золотым крестом на вершине. Яков Лихой вытаращил глаза и встал с лавки.

Золочёная епитрахиль, святые угодники, матерь Божья. Владыка... Митрополит Всероссийский?

— Вот так гости дорогие, — потерялся кравчий.

Василий Юрьевич плотно прикрыл дверцу темницы.

— Здравствуй, Яков Данилович, — с почтением произнёс владыка.

Никита Васильевич приложил десницу к сердцу и свершил краткий поклон. Кравчий совсем растерялся и ответил главе Опричнины таким же поклоном. Митрополит с важностью уселся на табурет. Отец и сын Милосельские встали по краям от владыки.

— Тебя то, Святейший, какими ветрами... сюда занесло? — подал голос Яков Лихой, косясь на драгоценные камни посоха.

— А про князя Никиту не спрашиваешь? — пошевелил кустистыми седыми бровями Митрополит.

— Рад я встрече с Никитой Васильевичем. Мне бы за тестя с ним потолковать. Как бывшему бойцу Опричного войска... и спасителю его деда… во время новгородского мятежа.

Молодой князь с пониманием покачал головой, а потом обернулся к Митрополиту — владыка моргнул ему ресницами.

— Не серчай, Яков Данилович. Донос имеется на Сидякина. Служба моя в том заключается: розыск по совести провести.

— Про что донос?

— Закон не велит разглашать мне розыска тайну, — князь Никита лукаво улыбнулся. — Бог милостив, кравчий, может статься и обойдётся всё.

— А может статься, что и покатится его голова с плеч долой, так?

— Не покатится, Яков Данилович, — встрял в беседу владыка. — Но не покатится она... ежели ты, боярин, посодействуешь нам... в одном богоугодном предприятии. За себя лучше беспокойся, кравчий. У тебя за попытку к бегству при розыске — смертная казнь на носу сидит. А мы тебя выручить желаем.

— Это с чего, владыка? И про какое богоугодное дело ты молвишь?

— Садись, кравчий Лихой. Разговор долгий. А бояре Милосельские постоят. Им в родных пенатах и ножками постоять не грех.

— Насиделся я тут, владыка, по горло. Веришь иль нет?

— Садись, Яков Данилович. Наерепенился уже давеча на виселицу, будет с тебя. Садись и слушай меня.

Боярин Лихой присел на край лавки и навострил худородные уши.

— Приглашаем тебя союзником стать... в святом начинании. Начну издалёка я... Зависло когтистой лапищей над Отечеством лихо, беда на пороге... Фёдор Иванович Калганов ему прозвание. Царь умрёт — лихо вскарабкается на Престол Всероссийский...

Яков Лихой недоумевал: “Фёдор Калганов, когтистая лапа, лихо на пороге…” Вспомнилась хохма бабки супружницы: “Долго б не молчали — не было б печали. Но сидели тихо — оживилось лихо…”

— Без разума мздоимец Калганов Отечеством управлять станет. Разбазарит казну. Пустит по миру и дворян, и служилых, и чернь. Как ты сам про то думаешь, Яков Данилович?

“Дерунья заметает белесые палаты. Головой кивает... срам из-под заплаты!” — припомнил концовку хохмы Яков Лихой.

— Молчишь, Яков Данилович? Нет у тебя живого участия до делов Отечества? — нахмурился владыка.

— Любопытный у нас разговор… Зарвался Фёдор Иванович — стоит признать. Только быть ему кесарем — дело верное. Знаю, что с Боярским Советом он... золотом сговорился.

— Правду глаголишь, кравчий. А на Троне сидеть ему — худое дело. Достойный человек нужен там. Как сам полагаешь?

— Философский вопрос. А кого ты видишь, владыка, достойным на Троне сидеть?

— Пред тобой он. Никита Васильевич ему имя.

“Ясный денёк. Не сыскуна же Василия Юрьевича ты мне сватаешь, Митрополит всея вседостойный… Куда летишь, лунь седовласый? Что за буруны пузыришь передо моей личностью”? — терзался кравчий.

— Пускай — Никита Васильевич. Только я тут при чём? В Боярском Совете мне не бывать, моей глотки там не услышите.

Всероссийский Митрополит сверкнул очами в сторону Василия.

— Отчего не бывать, Яков Данилович? — зачастил сладким голосом глава Сыскного приказа. — Али толковым вельможам в Боярский Совет путь заказан? Али у Царя грядущего товарищей умных не перечесть?

— Желал меня как-то самодержец... в Боярский Совет протащить. Транзитусом — через Посольский приказ... и честно́й службой за столом по шведо-литовским заботам. Знатные стеною китайскою встали. И ты тоже, Василий Юрьевич, одним из каменьев был в той стене...

— Дурнем я был, а не камнем. Гордыня — то грех смертный, змея лукавая. Подкараулил меня сей аспид, в сердце ужалил. Каюсь, грешен.

Яков Лихой потерял выдержку и проявил недостойной качество, которое совершенно бы не пошло на пользу дьяку Посольского приказа любого стола — порывистость.

— Чего от меня хотите, ась? Скажите наконец? Совсем я перестал разуметь положение.

Митрополит воздел левую ладонь вверх, призывая к спокойствию, но душу царёва кравчего уже закрутили старые душевные раны.

— То, Василий Юрьевич, твои палачи из меня душу вынают здесь. То ты меня лестью обволакиваешь, будто маслом елейным.

— Свояк твой, Леонтий Хаванов, в Стрелецком приказе служит. Вот и пущай он сведёт нас с сотниками двух первых полков стрелецких, со стремянными, — спокойным голосом молвил Василий Милосельский.

— Всего-то делов?

— Нет. Сие — первая просьба, но не главнейшая. Перейдём к сердцу затеи, — Митрополит опустил левую руку. — Подсобишь нам Калгановых одолеть, а, боярин?

— Это каким же макаром?

— Слухи вскоре пойдут по первопрестольному. Федька Косой, мол, Трона заждался. Отравить Государя задумал, дескать... Время пройдёт, слушок утвердится в умах... да на языках. Тут и твой час настанет, Яков Данилович, — Митрополит легонько стукнул посохом о каменный пол.

“Эвона куда закрутил, Святейший!”

— Как скажем тебе..., так и зелие дашь Государю — облегчишь его страдания. К архангелам на святой упокой отправишь, в сад Эдемский, — вседержавно подвёл черту Всероссийский Митрополит.

Яков Лихой ждал услышать чего-то подобного, но, когда он своими ушами и разумом осознал, что эти слова — “зелие дашь Государю”, были сказаны Святейшим, боярин невольно отпрянул спиной к стене. А к его лощёному лику хлынула кровь, тревожа напором свежие раны...

— Запомни. Ты есмь — не травитель! — воздел вверх указательный палец левой руки владыка. — Ты — избавитель! Избавишь Царя от мук земных. Спасением его одаришь. Сделаешь дело — великая милость тебя ожидает. В Боярском Совете... первым вельможей станешь... при новом Государе Никите Васильевиче. Воистину станешь! Был царским кравчим, еду подносил кесарю, а станешь… конюшим!

Царёв конюший — второй человек Царства. Второй, не первый; но и не предпоследний, как царёв кравчий. Погодите. Что за вздор такой? Как клопа потравить… Государя!

Благодетеля, отца родного... прищучить! Езуиты поганые, вы крест ему целовали, клятвопреступники, падальщики!

“Лукавый червь, искуситель в рясе!” — ярился кравчий. — И как ты ловко играешься словами: не травитель, но избавитель...”

В нутре воложанина бушевал благородный воин. Грудь вздымалась от глубокого дыхания, щёки раскраснелись...

— Что скажешь, Яков Данилович?

Митрополит опустил левую руку и обжёг арестанта диамантовыми искрами из-под кустистых посеребрённых бровей.

“Vivere — militare est”, — вздумалось худородному боярину.*

* (лат.) - "жить — значит бороться".