Третий Лад

Часть 3. Глава 3. Regnum tenebris

Над окрестностями владений трёх Калгановых разнёсся затяжной петушиный крик, потом ещё один, чуть далече. Неподалёку от раскрытых ворот сидели верхом на конях десять холопов, снаряжённых в дорогу: с перевязями и котомками на туловищах, при коротких саблях в ножнах.

Хозяин поместья Матвей Калганов в домашних штанах и ночной сорочке держал разговор с подьячим Посольского приказа, ряженым сейчас пёс его разберёт кем: то ли посадским, то ли крестьянином, то ли торгашом. На ногах: кожаные сапоги и порты, как у чёрного холопа. На голове — добротная суконная шапка-четырёхклинка, как у купца. Летний кафтан — как у ремесленника. За плечом — котомка. Подьячий стоял спешенным, держал гнедого коня за поводья и смотрел на начальника пронзительными рачьими глазами.

Матвей Иванович протянул ряженому мешок-калиту.

— Прорвись к новгородской знати... вручи им гостинец и передай предложение: пущай позовут на подмогу варягов. Самим, мол, никак не справиться.

Подьячий кивнул ресницами и забрал подарок.

— От кого подарок — молчи! Свет не без добрых людей…

Подчинённый главы Посольского приказа стянул со спины котомку и принялся укладывать внутрь её довольно солидный мешок-калиту.

— Осторожен будь, Феофан. Храни тебя Бог. Холопам про гостинец — тихо... — перешёл на шёпот боярин. — Грамота у тебя, всего делов.

— Не тревожься, Матвей Иванович. С нами Бог.

— Вернёшься с удачей — щедрую награду получишь. Ну... езжайте, пора. Bona fortuna.

— Deus adiuva nos*.

*(лат.) — Бог нам в помощь

Подьячий Феофан вернул котомку за спину, забрался в седло, дал каурому жеребцу шпор и выскочил через ворота на дорогу. Следом за ним поскакали на кониках десять калгановских холопов...

Матвей Иванович отправился в конюшню и забрался на стог сена. Боярин погрузился в раздумья. Закрутилась новгородская история. Дай, Боже, удачи. Глава Посольского приказа задал себе вопрос: путешествие весьма опасное, может ли его подьячий Феофан Крамской сгинуть там? Разумеется может. Значитца — такая планида. Главное — чтобы золото оказалось у новгородской знати, самая удача — в руках княгини Ясины Бельцевой. Феофан Савельевич — муж преданный, толковый. Однако ж, как говаривал покойный отец: “Зачали лес рубить — щепа полетела...”

Матвей Иванович вспомнил ещё один отцовский phrasis, смачно выругался, сполз с сена и направился к хоромам: сыскать двух холопов и заслать их по братьям...

Подклётной Царице всю ночь снился сон...

Супруг, ряженый скоморохом, всё ходил по траве. На лице — маска зверя. Голосили церковные хоры... Над лугом кружили враны и ястребы, недалече паслись чумазые свиньи, гуси, заморские павлины с зелёными распущенными хвостами.

К мужу подошла пёстрая делегация: крестьяне, торгаши, стрельцы в червлёных кафтанах, дьячки в чёрных подрясниках, боярские детушки, молодые девахи с ромашковыми венчами, троица шкурёх-хохотушек с размалёванными щеками. Стрельцы вытянули из-за спин перепуганного вельможу с чёрной бородой, простоволосого. Воители поставили пень, появился топор.

— Руби, Яков Данилович.

— Несите блины попервой! — распорядился супруг.

Поблядушка-хохотушка с поклоном протянула блюдце со стопкой горячих блинков, щедро смазанных маслицем. Боярские дети принялись тянуть из-за пазухи серебряные монеты и швыряли их под ноги мужу.

— Жбан червлёной икры ставьте!

Под ноги господину поставили цельную кадку рыбьих кругляшей... Муж схватил с блюда жирный блинок, окунул его в жбан, зачерпнул горку икры, отодвинул маску, откусил, червлёные мальки посыпались на траву. Потом он припечатал блин к харе вельможи и начал с усердием водить жирным солнцем по жирному лику боярина... Чёрная борода измазалась красной икрой. Поблядушки радостно хохотали.

— Пощади его, батюшка наш! — запричитали боярские дети и всей компанией рухнули на колени.

— Жрите угощение, — пнул сапогом жбан супруг. — От пуза лопайте — приказ!

Боярские дети навалились на жбан, черпали ладонями червлёную икру, с усердием поглощали лакомство, преданными глазами пожирали Якова Даниловича.

— Мы тоже желаем! — разволновались дьячки.

— И мы хотим! — заголосили крестьяне.

— А мы как же? — заверещали купцы.

— Все жрите, дозволяю!

Кадку едва не разломали в щепу, жадное сонмище холопов за пару присестов опустошили посудину — икра закончилась.

— Вас проще убить чем прокормить, — хохотал Господин.

— С этим чего? — гаркнул стрелец и отвесил вельможе оплеуху.

— На колени его! — распорядился хозяин. — Башку ко пню ладьте.

Стрельцы исполнили наказ господина.

— Расползись, черви!

Крестьяне, поблядухи, девки, купцы и дьячки отхлынули от пня.

— Топор!

Один из стрельцов протянул оружие... Господин пятернёй ухватил длинную чёрную бороду вельможи, щедро измазанную красной икрой, размахнулся десницей... и отсёк кус от подлой хари. Властелин швырнул обрубок бороды на зелёную траву.

— Не по старине, — вельможа обеими ладонями схватился за щёки. — Борода — суть чести мужа.

— Новая метла — по-новому метёт, — заключил Господин и вернул топор стрельцу. — А теперь: представления желаю. Становись на кулаки супротив друг дружки — один купец и один смерд. Кто победит: тому две тыщи золотишка, поместье, сотню душ на пропитание, боярское звание.

Дюжий купчишка и долговязый крестьянин принялись сражаться на кулаках... Смерд быстро одолел торгаша — от смачного удара в морду тот навзничь упал на землю.

— Пехтюка́ — собакам на пропитание, удальцу — шубу на заячьем меху, — распорядился Господин.

Стрельцы за ноги уволокли поверженного торгаша, а долговязый крестьянин вонзил кулаки в боки и потребовал обещанного:

— Как же так, кормилец? Сказывал: две тыщи злата, в дворянский корень меня перевести, поместье, звание боярское!

— Холопий мы жаловать и казнить вольны — как нам вздумается! Очумел червь? Поместье возжелал, дворянином быть хошь? Детинушки, надавайте ему тумаков!

Боярские дети пинками под жопу и оплеухами загнали соро́мщика за спины. Чёрный сверчок разумей свой шесток. Не хера тут... Откуда ни возьмись на игрище объявилось привидение: бабка-покойница Варвара Олеговна Сидякина… Она грозным взглядом обвела шальную компанию, а потом заругалась:

— А ну все — брысь отседова. Чего устроили тут? Разум не замутняй, дура! Блядь безсоромная, пле́ха, мамо́шка!

— Олеговна! Пожри говна! — не сдавались халдыжники.

— Дай порезвиться, старая шаболда.

— Сама издохла — нас желашь за собой?

— Вон пошли! — погрозила кулачком бабка.

Сонмище растворилось в знойном летнем воздухе... Остался один супруг в маске зверя. Левый рукав его рубахи разбух от крови...

Третий шлях — прелестное приключение...

К вечеру братская троица собралась в подклётной палате Фёдора Калганова. Старший и младший заняли привычные места за столом, а средний Матвей отошёл к стене, уставился суровым взором на кабанье рыло и глубоко задышал.

Еремей Иванович почуял: средний брат чем-то недоволен, значит — разговор ныне будет не из приятных.

— Подьячего своего услал, — глава Посольского приказа заговорил шустро и резко, — всё слава Богу. Молись, Еремей, за нашу удачу.

Всё бы ничего, но средний брат держал речь стоя боком, лицом к зверю, будто он общался сейчас с кабаньим рылом...

— Сделаю, Матвей Иванович, — перекрестился Еремей.

— Хвала Господу, верю: будет удача, — забасил Фёдор Калганов.

Средний брат услышал голос хозяина подклётной палаты и четыре раза пошевелил крыльями носа...

— Обозначаю следующую задачу, братья, — продолжал разговор с кабаньим рылом глава Посольского приказа. — Ежели кратко молвить — стрельцы. Вот и весь сказ...

— Почто нам стрельцы? — спросил Фёдор Иванович.

Матвей Калганов щелканул зубами, развернулся лицом к братьям и подошёл ближе к палисандровому столу.

— По дело заветное, брат Фёдор, — залебезил средний. — Борьба за Престол Всероссийский ход набирает. Пока — рысью идём, скоро уже — на галоп переходим...

Еремей навострил перёнковые ухи. Матвей лебезил. Знак того, что недолог тот час, когда грянет гром. Разъетенятся ветра, разворотынятся берега, расчехвостятся хвосты, расчехардятся гоноры тщеславные.

— Экие сказки, — поморщился Фёдор Калганов. — Сказывай проще, гусляр. Рысь, галоп. Ни пса не сразумел.

— Сила нужна нам в борьбе. У Милосельских — Опричнина и ярыги. А у нас с тобой — кичливые дьяки да ушастые подьячие из Посольского да Торгового приказов. Они только перьями скрипеть удальцы-молодцы. Стрельцы нам нужны позарезу.

— Не жалуют они ноне… личность мою, — старший брат стыдливо уставился косым правым глазом… а чёрт его пойми куда.

— Это с чего такая оказия приключилась? — притворным голосом вопросил Матвей Иванович.

Старший и младший смолкли. Известно с чего... зачем тут юлить да оправдываться... Причём художества сотворил именно старший брат, но совестливый Еремей Иванович, как младший брат и отчасти, как дьяк Торгового приказа по сбору подати с посадского населения, чувствовал и свою ответственность. Однако же… средний брат держал разговор не о ремесленниках, а о стрельцах. О посадской черни речь впереди...

— Скверные дела... Фёдор Иванович, — строгим голосом молвил Матвей Калганов. — К чему обижал служилых людишек последний год жалованьем?

— Всё покойно в Отечестве было, — ответил старший брат, словно нашкодивший школяр. — К чему стрельцам переплачивать за безделие?

Матвей Иванович вскипел. “Морко́тник королобый! Возьмём Трон — весь уклад государева устройства придётся переиначить. Попервой — Торговый приказ. Чтобы жалованье служилых железным потоком текло в Стрелецкий приказ. На сию summa — veto! Ещё лучше: все денежные потоки со сборов и податей направлять не в Торговый приказ, а в иное ведомство. Павлины пущай только денежку собирают, а сдавать будут в другое место — достойная мысль!” Varietas delectat*.

* (лат.) — разнообразие радует

Глава Посольского приказа применил личную панацеа: когда гнев пожирает разум и мешает делу — использовать в речи латинские слова. Хоть бы и про себя. Вслух щеголять сейчас не с руки. Еремей, худо-бедно, поймёт некоторые словечки. А тугой мозгой братец Фёдор… В общем — regnum tenebris*…

*(лат.) — тёмное царство

— Стрелецкое войско — опора и защита Царя при любых временах! Такие простые понятия приходится разжёвывать тебе, брат Фёдор! Диву даюсь, Государь грядущий! А уж стремянным сотникам — самый первый prioritas! — не сдержался глава Посольского приказа и воткнул в речь латинское слово.

Хозяин подклётных владений запыхтел червлёной маковкой носа, готовясь огрызнуться в ответ, но младший Еремей опередил его:

— Верно глаголишь ты, Матвей Иванович! Только как нам... мосты навести к стрелецкому войску ныне?

Средний Калганов усмехнулся. Он понял манёвр богобоязненного братца: резво повести разговор далее, минуя междоусобную брань.

— Золотом, Еремей. А тебя, драгоценный Фёдор Иванович, прошу напомнить нам любимую отцовскую заповедь. Сказывай, ну.

Правый глаз старшего брата опять пошёл гулять невесть по каким уголкам палаты.

— Сказывай, не томи.

— Жадный... два раза... плотит.

— Во-о-т, истина! Значитца... ты и возместишь стрельцам убытки и ещё сверху насыпешь… с горочкой, — погрозил пальцем кабаньему рылу средний Калганов.

— Сколько с меня… высосешь? — сдался глава Торгового приказа.

— После об этом. Первое дело сейчас — нужного проныру сыскать. Переговорщика правильного да весьма языкатого. Дабы на стрелецких сотников... с тонкостью выйти.

— Со-о-тников, огось! — возмутился Фёдор Калганов. — Сотников — до десяти рыл при полках. Лучше с тысяцкими познаться.

— Поздно скаредничать, Фёдор Иванович.

— Сыскал уже переговорщика какого, Матвей Иванович? — подал голос брат Еремей.

— Обдумаю завтра основательно. С человеком одним потолкую. И вот ещё, Фёдор Иванович, — глава Посольского приказа подошёл к столу вплотную и опустил на палисандр жилистые кулаки, — завтра же... указ подписывай. Возвертай прежние ставки по податям для посадских.

Глава Торгового приказа с неудовольствием запыхтел. Он признал ныне вину со стрелецким жалованьем, но Фёдор Иванович, как никак, а грядущий Государь русской земли! Братец Матвей хоть и зело толковый, но по каждому вопросу под его дуду плясать — не по старине. Старших тоже... завсегда слушайся. Тем паче — грядущего Властелина.

— Не буду подати и сборы снижать, — набычился Фёдор.

— Сердцем прошу: сделай то... Ремесленники проклинают твоё имя словами последними... — скорее умолял нежели требовал средний брат, — дай людям жизни.

— Не буду снижать, — слегка вдарил кулачиной по столу грядущий хозяин русской земли.

— Сон мне был давеча, братья... — лошадиная физиономия Матвея обозначилась кислой миной.

— Про что сон, Матвей Иванович? — полюбопытствовал Еремей.

— Бегут в мои хоромы посадские с кольями да дубинами, проклятия изрыгают, грозятся, мол, живота лишить... А я заперся в баньке и верещу оттуда: сие брата Фёдора, дескать, проказы да хулиганства. Не казните меня, православные...

Еремей ойкнул и поглядел на кабанье рыло.

— Ладно… пустое то... — махнул рукой Матвей.

Младший брат три раза осенил личность знамением. Он относился к сновидениям, как к Божьему слову. Еремей Калганов считал, что через сны Творец посылает знаки спящему человеку. Ночью телеса отдыхают, а разум превращается в некую посудину, куда Бог льёт знамения...

А Фёдор Иванович плевать хотел на матвейкины сказки. Он решил, что средний брат выдумал эту ересь про баньку. Дабы надавить на него по вопросу податей с посадской черни. “Любомудрый ты ащеул, Матвей Иванович. Только и нас батюшка зачинал не с похмелья, мы тоже разум имеем в достатках”.

По вопросу родительского детопроизводства старший брат Фёдор сел в лужу. Первенца Иван Калганов заделал именно по пьяной лавочке, среднего Матвея — тверёзым, младшего Еремея — накануне праздника Святой Троицы...

В атаку орда! Гойда!

В атаку шли ладьи, скользили по лакированной поверхности, как по воде стылой. Гуляй-города башни изрыгались стрелами и пищальными залпами. В воздухе разметался дух пороха и жареной конятины. В атаку! Ату! Шагают шеренгами ратники-пешицы, ряженые в смешные драные тягиляи. Белый и чёрный Государи, слабенькие и жалкие, облачённые в золочёные мантии, скромно жались в углы. Королевишны смело шагали вперёд. Великие владычицы, разумницы и умелицы. Кони перемещались по клеткам “глаголами”, застигая врасплох супостатов неожиданными перемещениями.

В атаку, в атаку орда! Гойда! Айда, айда!

Война, как ухищрение, мето́да, борьба противоположностей. Поле жизни, расчерченное на клетки. Какая ты есть от рождения фигура — так и можешь передвигаться по полю. Ибо каждый сверчок разумей шесток. Скрипят извилины мозгов, не зги не видно от столбов дыма, пороховая гарь в глазах возгорается. Это война, детушки. В атаку. Не время сейчас валандаться. Властитель не велит! В атаку смелее! Не влипните только в засаду, вражий конь затаился за пешицами. Чу, пошехонцы! Шахматы — это вам не баб за овином щупать, ащеулы сущеглупые.

Шах тебе... шлында-блудяшка. Ещё шах. Навели шороху шалопуту. Шах! Опять выскользнул, шинора шальная. Погоди-же.

Государь и кравчий Яков Лихой сражались в шахматы. Недолго же продолжалась первая битва. Боярин и дюжину ходов не свершил, а уже поставил мат самодержцу.

Ша! Вот такие разудалые игрища разума. Шах и мат кесарю.

— Ещё бой, Яков Данилович.

И снова — мат Властелину Российского Государства.

— Сражение, кравчий. Дай отыграться, — волновался кесарь.

Боярин Лихой снова нанёс Царю поражение на шахматной доске. Государь поднял голову и посмотрел на противника. Его ореховые глаза озарились тревогой.

— Яков Данилович, слышишь? Не руби мой корень, пожалей... ради Иисуса, кравчий, слышишь мя, ась? Смилуйся, боярин! Смилуйся!

Да смилуйся же ты, жестокосердный живорез-садюжник.

— Ты чего, отец родный? Не так говорят самодержцы с холопами. Слуга я твой верный, а ты — мой Государь, — поучал Лихой.

— Я — Государь? Слышишь, Яков Данилович? Кто Государь, ась?

— Ты есмь — Царь. Аз есмь — воин благой.

— А Богдашкой Вельским не станешь?

— Я его не менее гож лицом. Бабам нравятся мои васильковые очи.

— Да я не про младшего Вельского. Я про его родителя-покойника. Знаешь, какой про него слух идёт? — вопросил кесарь.

— Наслышан, кормилец. Навроде: прошлого Государя, отца твоего, стравил он.

— Забоялся Богдашка, что родитель-Мучитель и ему главу срубит. У отца такие безобразия на раз-два были налажены. Первым Вяземской лютовал, затем ему Алексей Басманский башку оттяпал, ух! Алексашка с сыном Фёдором стали заправлять Опричниной. Потом... знашь чего?

— Знаю, — ответил Яков Лихой. — Мучитель велел Фёдору зарезать отца. Сын и выполнил волю кесаря.

— Воля Царя — закон. Разумеешь меня, Яков Данилович?

— Не родного отца же вбивать! — возмутился кравчий.

— На его месте не хотел бы оказаться, боярин?

— На чьём? — насторожился Лихой.

— На моём, — расхохотался Государь. — Карась ты воложанский. На месте Федьки Басманского, разумеется. Ты представь только сцену сию: Господин велит тебе прирезать родителя. Выбор твой: ослушаться Царя и не марать руки в крови отца, либо исполнить волю помазанника Бога — прирезать человека, создавшего тебя.

— Господа он помазанник или сатаны, — разволновался кравчий, — опосля таких указаний?

— Кесарь — помазанник Бога. Не говори ереси, Яшка!

— Федька Басманский сделал свой выбор: прирезал отца.

— Твой какой выбор?

— Ты мне не сможешь отдать подобный указ, великий Царь. Моего родителя давным-давно разбойник прирезал.

— Ты уже встал на эту дорожку, боярин худой. Грехи смертные... все помнишь?

— Блудодеяние, чревоугодие...

— Ну-ну, — перебил кравчего Государь. — Последний какой?

— Честолюбие — сие не гордыня!

— Ой ли? Разница есть?

— Имеется разница, Государь!

— Блаженный Августин сказывал: честолюбие — матерь ересей.

— Саксонский еретик за него такое сказал!

— Тихо, разгомонился, — усмехнулся кесарь. — Просыпайся давай...

— Ась?

— Просыпайся — приказ.

Воля помазанника — закон.

Яков Данилович раскрыл глаза... Потолок, горница... рядом стояла жена Марфа Михайловна. Боярин лежал под одеялом в одних исподних штанах. Левое предплечье оказалось плотно обмотано белой материей. Повязка обагрилась малым кругляшом крови. Сквозь окно в горницу тёк щедрый дневной свет, но хозяина имения всё равно бил озноб, кожа на руках и груди покрылась маленькими распупырышками. Чуть в стороне стояла на полу лохань с водицей. Яков Данилович хакнул горлом и чуть пошевелил левой рукой. Пустяки, рана вскорости заживёт, хоть татарин и порезал остриём мяса в достатке.

— Здравствуй, душа моя, — тихим голосом произнёс Лихой.

— Почивай, Яков Данилович. Всю ночь не спал.

— Встану, а до утра нонче не лягу.

Боярин не без трудов, но одел-таки рубашечку и сапоги с подмогой холопа Терёшки, прогулялся по хоромам, вышел на двор, сыскал Митрия Батыршина. Конопатый смерд до блеска вычистил его саблю-шамшир и кинжал. Яков Данилович потрепал верного слугу по вихрастой башке здоровой десницей.

Серебряный рубль удальцу, как и обещался!

После сытной ве́чери супруги заперлись в уютной угловой светёлке хором и стали держать совет. Поганые дела ныне закрутились, обсудить было что, вне всяких сомнениев.

— С сотниками прошло… как по маслу всё, матушка. Наладил союз со служилыми. Сговорились связь держать. Завтра Терёшку к Николиной церкви зашлём, там дубец растёт...

— Добро, супруг. Ершились сотники… по началу?

— Кололся один. Да некий земляк на выручку пришёл, поддержал. И сразу живее потёк разговор.

— Лишнего не ликуй, Яков Данилович. Стрелецкое племя — особое, не забывай.

— Уж теперь сразумел. Но и у них больные места имеются. Все — люди, все — человеки на грешной земле... Ты верно методу определила, разумница моя ненаглядная. Калгановские пакости мне подмогли…

— О стрельцах ещё побеседуем, муж. Теперь говори: как случилось на вас нападение, где стряслось?

— Вдоль речки Седуни скакали. До родимых пенатов — версты три с лишком оставалось...

— Полагаешь… случайность? — стрельнула зелёными искрами из глаз по белой повязке мужа Марфа Лихая.

— Глумец его разберёт, жёнушка. Только ныне такие события у нас разворачиваются, что в случайности нет у меня... твёрдой веры.

— Милосельские?

— Боле некому.

— С чего?

— Непонятности, милая.

Марфа Лихая стала перебирать пальцами смарагдовое ожерелье.

— А ежели Государь оклемался... к примеру, и дал псу-Василию по башке за твоё зарестование?

— И тогда что?

— Приняли решение: вывести тебя из своего сговора...

— Догадки, Марфа Михайловна. Только предположения.

— Как бы то ни было, а случилась опасная история. Затаимся пока. Из имения покуда не отлучайся. В Детинец на службу не езди: захворал, мол. Завтра Митьку ушли во Дворец, он и передаст про тебя Куркину. Его конопатая рожа в Детинце уже примелькалась...

— Нет, Марфуша, — покачал головой Яков Лихой, — не можно так. Я есть — придворный боярин, служба.

— Вспомнил про кравчего, — усмехнулась жена. — А молвил тут: за должность не держусь. И потом: как ты дворцовому люду собираешься рассказать про ранение?

Яков Данилович насупился и оглядел белую повязку на предплечье с пятном багряной крови.

— Дома сиди. Пяти дней не пройдёт, как рана твоя затянется...