Третий Лад

Часть 4. Глава 3. Крапивой по жопе

И сызнова цельный день палило неумолимое солнце. Трое ярыжек, приоткрыв рты, как свежесваренные речные раки, возлежали на траве, схоронившись под густыми кронами кустов у дороги. Божий день, хвала Иисусу Христу, пошёл к вечеру, но и к закату свежести не прибыло. Ночка предстояла знойная; Иван Купала, небось, старается...

— Припомню, — заговорил старшой ярыга, — что опричь хозяина — ведём догляд и за его конопатым холопом. Звать — Митрий Батыршин.

— Я тут уже трёх холопов с конопатыми рожами зрил, — промямлил другой служивый, еле ворочая языком.

— Я прознаю нужного. Он скакал ноне тут... компанией. В речке они купались — потом обратно вернулись.

— Слава Господу, что не за всеми смердами задача следить нам, — заворчал третий ярыжка.

— Возрадуйся, что хоть в теньке лежишь, — молвил старшой. — Пётр с ребятами на конях нынче.

Яков Лихой у конюшни прижал к стене Митрия Батыршина, положил ему руку на плечо и заговорил, вращая чумными васильковыми очами:

— Митька, живо впрягай лошадь в телегу... да грузи туда порожние бочки. И сена покидай в повозку. Я мужиком скоро обернусь и оправимся в занимательное путешествие.

— Яков Данилович, отец родный, кормилец любезный, отпусти ты меня сёдни от себя погулять вволю! Ивана Купала ночь близится. Шибко желаю я у костра попрыгать да рожу волшебной водой сполоснуть!

— И девок визгливых пощупать?

— Как доведётся, — ухмыльнулся смерд.

— А стражников с опричниками не напужаешься? Заловят, на месяц в монастырь посадят — на воду и берестяные лепёшки. Знаю, что говорю. Сам ловил вашего брата, когда в Опричнине служил.

— Я убегу, Яков Данилович. Нешто не знаешь меня? Рыбой из рук выскользну.

— Митька, вот я — боярин придворный. А опричь тебя… нет у меня задушевного собеседника. Выручи хозяина, составь мне компанию, ась?

Батыршин в растерянности похлопал ресницами, а потом раскрыл рот:

— Ты чего эт… Яков Данилыч? Добро... если просишь так.

Чуть погодя от дубовых ворот отъехала повозка. Каурой лошадкой правил холоп Батыршин. В рыдване, зарывшись в сено, в окружении трёх порожних бочек, лежал ряженый крестьянином барин. В ворохе сена также закопали Митькину саблю — на лихой случай. Только отъехали от имения — повозку остановил дозор из трёх конных ярыг.

— Стой, дядя, — грозно молвил старшой. — Кто такие, куды правите?

— А вы кто такие? — не растерялся Батыршин. — Лихие людишки, небось, разбойнички?

— Я те дам разбойничков. Государевы люди мы — нешто не видишь? Что в повозке везёте, сами кто, куды правите?

— Не дуркуй с нами, — погрозился другой ярыга, — конопатая рожа.

Старшой покосился на сослуживого и усмехнулся уголками губ.

— Холопы Лихого боярина, — затрещал языком Митька, — людишки смирные, букашечки не обидим. Путь держим за водой ключевой. Бочки зришь, человек государев?

— В столь позднее время намылились, черти? А может — на Ивана Купалу едете, охальники, баб щупать?

— Боярину Яков Данилычу приспичило за водой нас погнать. Да есть вода, в хоромах то! Это с разума съехал он, беса празднует. Седмицу сам не свой живёт, смурной аки тучка. Отругал почём зря, по роже вдарил и за водой ключевой отправил.

— Врёшь, конопатый, — зарделся старшой ярыга. — Сказывают: Яков Лихой холопов своих не колотит зазря.

— Не колотит! — натужно захохотал Митька. — Поглядел бы ты, мил человече, на его кулак-колотушку. Он бьёт редко да забористо! Бороду эту зришь, вон, что на сене сидит. Вчерась хозяин его так отходил сапожками по рёбрышкам, что он слова теперь молвить не может. Молчит, аки пень лесной. Вот такая Ивана Купала у нас ноне творится, ярыги любезные.

— А тебя отходил боярин по рёбрам, трещалка пустая?

— Бог миловал. Меня по роже только разок осчастливил.

— Так мы добавить могём. И по рёбрышкам, и по роже, и по хребту. И тебя наградим ударами, и сатану эту бородатую.

— Пожалуй, нам будет ужо. Да езжайте вы с Богом, ярыги любезные. А чтобы веселее дорога была — лови гостинец, человек государев.

Митька вытянул из кармана копейку и бросил её вперёд. Старшой ярыжка с ловкостью словил монету.

— Ладно, — растаял начальник, — езжайте, убогие.

Батыршин стеганул лошадь поводьями. Конные ярыги обернулись вослед и стали провожать тяжёлыми взглядами уезжающий рыдван. Егда служивые скрылись за поворотом, Яков Лихой заговорил:

— Митька, слышишь? Когда про сапожки да рёбрышки ты сказал... я едва не заржал аки конь. Слава Богу сдержался.

— Да и загоготал бы, Яков Данилович, — вполоборота обернулся к боярину смерд. — Я молвил бы, будто разумом ты тронулся от побоев. Всё одно отпустил бы... ярыжка-сквалыжка. Им копеечку покажи, как моськи становятся на задние лапы. Не видал ты, хозяин, как хвостом завилял он, как монету мою словил?

— Не видал, — расхохотался барин.

— Эх, светик ты нашенский, Яков Данилович. Если разговор сурьёзно держать, то счастливый я, что к тебе угодил в холопы. И вправду ведь не мордуешь нас почём зря. А о прошлом месяце толок языком я со смердом Ташкова. Ох и жалился мне он, сердешный. Чуть ли не кажный день секёт их хозяин презлой. У него цельная дружина карательная для дела такого имеется.

— Дурак он, Ташков Иван Артемьевич. Что ещё молвить тут, Митька. Силу без надобности слабый духом человек применяет; бесёнок трусости в нём сидит, в ухо гадости шепчет. А воли... беса того с плеч сбросить, не у всех хватает.

Разболтались приятели, боярин да холоп, а тем временем, старшой ярыга, как только рыдван скрылся из виду, кивнул головой — и следом за повозкой шагом пошёл гнедой жеребец, неся на себе государева мужа. Один из ярыжек сел на хвост конопатому смерду...

Митрий Батыршин приметил слежку только за Даниловой слободой.

— Яков Данилович, а куды путь всё же держим?

— В кабак заворачивай, Митрий. Серебро карман давит — гульнём всласть с тобой.

— О, славное дело! Яков Данилович, а, — возница обернулся назад и сразу осёкся. — Хозяин, за нами хвост. Один из псов прибился.

— Руби этот хвост, Митя.

— Сделаем, — хлестанул лошадь холоп.

Кобыла побежала резвее... впереди показалась развилка. Митрий, как заправский мастер, дёрнул поводья, повозка с дороги свернула на траву, проскакала по ухабам, громыхая порожними бочками. Батыршин остановил животное, спрыгнул на землю, отвёл лошадь ближе к кустам, крепко сжал морду савраски. К развилке рысью подоспел гнедой конь, преследователь остановил животное, покрутил башкой... всадил шпор и свернул направо.

— Подсобил ярыжка, — ухмыльнулся Митрий Батыршин. — К кабаку ближе по левому тракту.

А в имении князей Милосельских двое смердов-парней поспорили на кувшин браги. Демидка Лукьянов верил в то, что нынешней ночью он вжарит Парашку. Ермолай Ерин сомневался в чарах товарища. Пока ещё девка Парашка, не подозревающая какие над ней сгустились прелестные тучи, сыскала у околицы Лукерью Звонкую.

— Лушка, бежим веселиться, Ивана Купала близится.

— Оставь меня, Парашенька. Не побегу я с вами.

— Будет тебе печалиться, Лушенька. Через огонь попрыгаем, ну!

— Не можно, Параша. Дитё застужу. Я — тяжёлая ныне...

— Допрыгалась уже... милая, — ахнула подружка.

— Доскакалась…

— Лушенька, душа.

Парашка чмокнула в щёку Лукерью и убежала прочь... Её заждались парни и девки, похватавшие лучины в руки. Демидка Лукьянов прознал, где огнище будет, обещался провести всю компанию. По пути он щипал за бочки́ Парашку. Девка весь вечер и полночи отмахивалась от его рук, но потом её отпор ослаб. Демидка прижал тело девки к стволу сосны и впился жадными сладострастными губами в её рот...

К полуночи до костра долетела огневолосая ворожея. Она присела на широкую ветку ветлы, поглазела на хороводы, жарник, венки на воде. Скоро эта картина наскучила ей. Страстно хотелось озорничать, шалить, но... без блуда. Довольно уже таких приключений... Чародейка задумала подкараулить какого-нибудь одинокого ветрогона в кустах, выйти к нему нагой, чтобы он обалдел от увиденной красоты, дара речи лишился. Она сошла на землю, пробежала мимо деревьев, ступая босыми пятками по траве, колким хворостинкам... услышала стоны. Здоровенный парняга с оголённым задом навалился на бабёнку и истово жарил её с невероятной беглостью.

“Как пошла наша коровушка в лесочек... по дрова. Ха! Наваждения! А вы думали коровушка дровишек принесёт? Вернулася наша коровушка с прибытком, с телёночком-несмыслёночком. Ха!”

— Де-мид-ка, — стонала бывшая девка.

Охаверница захихикала, сорвала пучок крапивы, тихо подкралась к спине курощупа и от души жахнула ему сорняком по жопе. Парень взвыл диким голосом и рухнул мокрым телом на бабу. Чародейка взмыла вверх и полетела дальше. Вскоре она увидела недалеко от излучины реки сруб с обветшавшей крышей. Озорница влетела в проём, уселась на сгнившей перекладине, рискуя в любой миг свалиться, и стала пялиться на могучий торс предюжего крестьянина с русой бородой, одетого в исподние белые штаны и на том — спаси бо... Молодец, видимо, от души нагулялся, сопел носом, лёжа на широком стоге сена, раскинув по сторонам крепкие руки. Недалече валялся опорожнённый кувшин. Вне всяких сомнений: ухарь напрыгался через костёр, нарезвился, вылакал в одну глотку бражку и завалился здесь спать. Раздался громкий треск — сгнившая перекладина развалилась пополам. Чародейка воспарилась в воздухе, ожидая, когда пьянчуга пробудится от шума. Проказница вцепилась в перси ладонями, растянула уста в глумливой лыбе, намереваясь довести гулящего мужика до состояния оцепенения, обворожить нагим телом, сделать его рабом, отвесить оплеуху, вставить в рот ступню, приказать ему лобызать пятки и пальцы... Дюжий крестьянин тихонько всхрапнул, дёрнул русой башкой... и продолжил спать.

Чародейка присела на сено рядышком, любуясь горками его мышц, огромными ладонями и русой бородой. Озорница превращалась сейчас в шкурёху — забавный оборот...

Недалече от сруба продолжались развесёлая гульба. Крестьянские дети сигали шальными чертенятами через полыхающий огонь, омывали лица горячей речной водой, любились-жарились в кустах... Снова сигали через жарник. Страсти людские. Плоть горячая. Змеёныши влажные...

Веселее, черти! Прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок!

“На берёзе белой воробушек сидит. Славься! Славься! С беленькой берёзы да на тонкую осину. Славься! Славься! А потом — в трясину. Ой-ой-ой. Ходит рыжичек по лесу. Илею́, илею́. В по́дполе блоха-гульня́ толмача родила: языкатого да псоватого. Ой. Сыр да масло, взвар, калач, колбаса и шанежки. Прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок...”

В Стрелецкой слободе служилый люд сел за столы наиважнейший вопрос порешать.

Стремянные сотники цельный час драли глотки зазря. Башковитый Селиверст Рубцов перебрал множество знатных фамилий: Романовские, Белозерские, Толстовы, Вяземской, Долгорукины, Трубецковы, Ясуповы... Долго мурыжили отца и сына Батурлиных — сродственников начальника, головы стрелецкого войска Шубина. Добрались до рязанского воеводы Растопшина, стали горланить о значимости Боярского Совета... Тимофей Жохов и Андрон Силантьев принялись орать друг на дружку, сотрясая душный воздух кулачинами, брызгая слюной. Вожаку Колодину наскучила эта комедь. Он поднял ввысь руку — сотники разом смолкли.

— Лишние разговоры — прочь. Будя базланить уже. Говорим сейчас только по делу. Ну-ка, Селиверст, кончи мыслю, что ты держал. Про наши преимущества.

— Благодарю, Никифор Кузьмич. Кхам, — откашлялся Рубцов. — Я напомнить хочу, товарищи, что боярин Лихой тут сказывал. На Престол такого бы посадить Царя, чтобы и думки он не имел — обижать стрельцов жалованьем и законными преимуществами. Положение обостряется. Не ровён час, история повторится и соберётся у стен Детинца разгневанный люд, шороху навести. Через что — мы и так разумеем, верно?

— Верно, — ответил за всех Никифор Колодин.

— При такой смуте наша задача какая будет? Не допустить самотёку, взять положение под надзор и в решающий час обернуть всё на дорожку свою... правильно сказал?

— Правильно, Селиверст, — подал голос сотник Жохов.

— Далее вопрос: в чью сторону станем воротить положение?

— Крутил-вертел словами... а всё едино — на тот же тупик вывел, — усмехнулся Андрон Силантьев.

— Нету тут тупику, — резко вбросил слова Рубцов. — Ни один боярин, ни Батурлин, ни Вяземской, ни Шереметин, не Белозерский, ни сам чёрт с Лысой горы, не станет зависим от стрелецкого войска, а точнее сказать — от стремянных полков, как один... единый вельможа.

— Тимохиного земелю предлагаешь на Трон двигать, — усмехнулся ершистый сотник Силантьев.

— Верно, Андроша, — улыбнулся Селиверст Рубцов. — Одна незадача у нас — опричники. Никита Милосельский и не чешется на новгородскую землю идти.

— Есть весточки, — молвил Никифор Колодин, — северяне справно подготовились к нынешнему мятежу: земгальские пушкари прибыли до них с порохом, с варягами сговариваются. Воронята с одними саблями не справятся с новгородцами.

— Наши товарищи пошли крымского хана к ответу звать. Подмоги не будет покамест. Ратников с дворянами поднимать — канитель долгая. Не велика беда будет... если новгородцы перья подёргают воронятам, — сузил глаза Селиверст Рубцов.

— Да не отпустит Никита-вран из Стольного Града Опричное войско — пока Трон не захватит, — махнул рукой Силантьев.

— Вот и пущай твой земеля, — вперился в Тимофея Жохова тяжким взором Никифор Колодин, — подсобит нам в деле таком, пущай покрутит мозгой. А мы перед ним в долгу не останемся. Как с татарами встретимся — после покличем к себе нашего боярина на беседу.

— Тишина покуда, — скривился Силантьев, — трусят воришки в гости ходить. По башке опасаются получить.

— Жеребец не забоится, — подал голос Тимофей Жохов. — Придёт он, как миленький явится. Не то — воронята их на кол посадят без нашей защиты.

— У воронят не получится — так мы насодим, — подытожил Никифор Колодин.

— Насодим!

Стрельцы — удалое племя. Никакого трепета не питают ни к одному сословию. Кого хошь на кол посодют или на острые бердыши: приказных, служивых, посадских, служилых, крестьян, казаков вольных, презнатных бояр, преподлых дворян, боярских детей, похабных блядей... кого хошь. Кто поперёк глотки им станет — берегись.

“Обувался... да не так, одевался... да не так. Ой, дурак! Заехал в ухаб — не выедет никак. Дурак! Кому достанется, тому сбудется. Не минуется. Слава! За окаянные делища — сосновое домовище, еловую шишку, а на лоб — крышку. Слава! Тяжкими тупицами секут, лопатами гребут... Илею́. Не ложись, соколок, на краю-ю. Илею́, илею́, илею́. Что кому-то все поют-распевают, тому выпоют. Ещё пойся песенка. Ша! Илею́, илею́, илею́”.

Лезвие бердыша человечий хребет, как студень режет.