Третий Лад

Часть 4. Глава 6. Боярский борододёр

Яков Данилович заложил в схрон своё письмо. Оглянулся — никого... “Что же, читайте, братушки...“ Потом он вернулся к хозяйству, сыскал на кухне стольника Новожилова и завёл его к себе в горницу.

— Алёшка, Поклонский мне сказывал: покуда я болел, ты чего-то с бумагами намудрил.

— Яков Данилович, его правда. Я Христом Богом...

— Оставь, — перебил стольника Лихой. — Идём к столу, растолкую дотошнее, как цифири вносить надобно...

Еремею Калганову к полудню доставили послание от союзника. Он сел за стол читать цидулку. Торговый приказ находился совсем недалече от Детинца. Резвой походкой ежели — до ста не успеешь досчитать, а уже на двор царского Дворца забежишь. Дочитав письмо, Еремей Иванович вовсе не стал спешить в Детинец. Он велел гайдуку собирать двуколку и ехать в сторону городского посада — к Сретенке. Именно там размещался Сыскной приказ. Еремей Калганов пеше прогулялся к каменной стене Чудского монастыря. Вскоре гайдук приволок к дьяку Торгового приказа маленького забитого мущинку пожилого возраста — подьячий Булькин из Сыскного ведомства — свой человечек в хозяйстве князей Милосельских.

— Еремей Иванович, — заскулил Булькин, — дорогой! Аккуратней бы звал на свиданию. В самый приказ заявился гайдук твой и потащил мою личность силком прочь из государева помещения.

— Прости меня, Дормидонт Степанович. Дело имеется неотложное. Ответь мне, любезный подьячий, вот на какой вопрос... Не припоминаешь ли ты за последние дни каких-либо подозрительных происшествий?

— Так по Стольному Граду завсегда разные безобразия происходят, Еремей Иванович, благодетель мой. Говори дотошней: про какие именно происшествия пытаешь меня?

— Нет, Дормидонт Степанович. Не про столичные события задаю я вопрос. У вас в Сыскном приказе намедни происходило что... странное?

— Гм, в приказе? Гм-м. Не припомню такого.

— Значит... не было ничего? Что ж, спаси тебя Бог и на том.

Булькин смекнул — останется без гостинца. Старая мараку́ша начал резвее крутить мозгой...

— Погоди, Еремей Иванович, благодетель! Имело место странное происшествие, припомнил я. Как раз намедни и случилося, страннее и не выдумаешь истории.

— Говори, Дормидонт Степанович.

— При весьма странных обстоятельствах... бежала с нашего острога троица окаянных разбойничков с атаманом татарином во главе. Только бежали: как на другой день обнаружили их убиенными на тракте... возле речки Седуни.

— Любопытно, — покачал головой младший Калганов.

— Любопытно другое, Еремей Иванович, драгоценный мой! Рядом с ними валялся трупом и ярыга наш — Ефимка Амосов. Могет статься, что преследовал он беглецов в одиночестве, да и сгинул от их руки.

— Погоди, Дормидонт Степанович. А кто тогда самих разбойников порешил?

— Я ить сказывал уж: странное приключение, — вплеснул ручонками старичок-ехидна.

— Прими награду, милый подьячий, — Калганов протянул человеку небольшой мешочек, набитый серебром, — и ступай себе с Богом.

Булькин схватил калиту и стал мелко кланяться.

— Храни тебя Бог, Еремей Иванович, и всю благородную фамилию вашу, достопочтенные Калгановы!

Нельзя думать, что подьячий Булькин — дрянь человечек. Зачем? Он ведь искренне полагался, что трудится на благо Отечества. Беззаботные дни князей Милосельских покатились к закату. На Российский Престол восходят братья Калгановы — грядущие властелины. Трудиться за-ради государей — всё одно, что трудиться для Господа Бога. Два господина есть у русского человека: один — в эмпиреях, другой — на землице. Нельзя гневить Бога. Нельзя злобесные мыслишки пускать о подьячем Булькине. На таких людишках вся земля всероссийская держится. Солнце всходит и восходит, рука руку где-то моет, кто-то где-то там... чего-то, а другой — в своих заботах. Кто-то там кого-то бьёт, кто-то где-то слёзы льёт...

У околицы плакалась на объёмной груди родной тётки Степаниды несчастная барская полюбовница.

— Беда, тётушка. Закрутила я историю с самим молодым бояриным, потеряла голову твоя Лушенька.

— Не такая уж и занимательная сказка, девонька — дело известное. Через что горюешь слезами?

— Пристал он... как репей. Не сама я ему на выю садилася. Охмурил заботою, гостинцы дарил, в ножки падался, как пчёлка крутился передо мною. Не сдержалося сердце. Собою он распрекрасный молодец, хоть и не ровня мне. Русоволосый да голубоглазый.

— Дальше чегось, ну.

— Потеряла я с ним головушку в самый конец, тётушка. Втрескалась по уши в нашего молодого боярина.

— Опять то же веретено крутишь! Да говори ты дело, Лукерья!

— Ныне — печаль, тётка Степанида. Наигрался со мной боярин, да и позабыл разлюбезную. А сичас я тяжёлая от него хожу... У ведуньи была. Тяжесть признала колдунья. Молвила, де: срок ещё махонький.

— Вот чего, миленькая. Реветь будет. Нарыдалася, в омут кидалася, сказывали мне мужики, дура ты эдакая. А теперя — тропку станем искать из горести. В поле идём, там покалякаем далее.

Степанида схватила за рукав племянницу. Они вышли на луг и сели на холмик, в окружении белых и жёлтых одуванчиков.

— Разговор егда держала последний с ним?

— Не припомню ужо...

— Отлуп он тебе окончательный дал, так?

— Не давал он отлупу мне.

— Дура окаянная, — взорвалась тётка Степанида. — Сама себе сказок насочиняла? А разлюбезный твой... и не думал тебя бросать?

— Нынешний Царь... шибко хворает. Знаешь то?

Печальная весточка, но не чёрного разума заботы.

— И к чему ты сказала... таковское?

— Молодой боярин на Трон сбирается заходить, тётка Степанида! Он сам мне то сказывал... по секрету великому.

— Осподи святы! — ошалела тётка.

— Наигрался со мной, Никита Васильевич, да и развязал узелок наш. К чему Царю полюбовница простолюдинка?

— Ты погоди, Лушенька. Погоди… — погрозила пальцем Степанида. — По речам сужу, что страсти у вас были горячие, так? Раз набедокурил с тобою боярин, то пущай и вывозит положение с любушкой.

— Чего он там вывезет?

— Милосельские наши — богатейшие помещики. А коли ворон твой Государем станет — совсем озолотятся они.

Лукерья подняла мокрые глаза к небесам. Над полем парил чёрный вран. Крестьянка затосковала сердцем. Каркун — чёрный телом, и боярин Никита — завсегда в чёрном кафтане ходит...

— Коли сердцем к тебе не остыл Никита Васильевич, пущай вывезет тебя куда далее из первопрестольного. И живи себе вольною бабочкой на кормлении самодержца. Расти дитё благородное и жди редкие свидания с милым вороном.

— Да уж, — скривилась Лукерья.

— Не ухмыляйся-ка. Сотворила подобную жизню — выворачивайся, милая вертопрашка. А как иначе? Сызнова в омут кидаться? Себя и дитё невинное погубить?

— Не знаю, тётенька, запуталась я...

— Пушковы бояре, сродственники Никиты супружницы, извести тебя смогут, как прознают, что ты тяжёлая от него. Или потом вельможи какие другие справят злодейство тебе... и дитю вашему.

— Какие ищо вельможи? Кто такие они?

— Которые подле Царя завсегда ошиваются. А вдруг — парень у вас народится. Выходит — наследник Престолу?

— От холопки — не наследник. Байстрюк это называется. А похлеще — выблядок. Не по закону Божескому рождённый...

— Э, не скажи. Попервой — выблядок. А потом — наследник.

Лукерья сорвала с земли одуванчик, резко испустила изо рта воздух и сдула с головки цветка белесые свечки...

— Жёлтый одуванчик носит сарафанчик. Девка у нас будет.

— Умница, милая. Обязательно будет. Девка... али малец. Кого Бог даст — тот и народится. Первое дело сичас: свидеться вам. Вопроси его прямо: любишь аще меня али наш узел в конец задумал порвать, Никита Васильевич? И без слёз чтобы вопрошала! Не вздумай реветь да в ноги ему падаться! Потом — про дитё молви. Разомлеет он от такого известия коли сохнет аще по тебе.

Лукерья Звонкая малость ожила лицом, слушая тётку.

— Как молодой боярин ответит тебе — тогда и снова совет соберём. Не печалуйся, бабочка, раньше времени. Одолеем напасти.

Степанида подсела ближе к племяннице и обняла её за плечи. Бабы страдают сердцами, а мужи — головами. Разлюбезный соколок Никита Васильевич сидел сейчас вместе с отцом на заседании Боярского Совета и томился мыслями в предвкушении грядущих событий. Им с родителем предстояло напялить на благородные лица скоморошьи маски — князьям не с руки такие забавы. Глава Опричнины с нескрываемым раздражением пялился на тёмно-ореховые стены Думной Палаты.

Вопросы обсуждались, бояре горланили, потные лбы утирались, но в этом помещении сейчас не хватало главного действующего лица: Трон пустовал... Даже лик Спасителя на огромном полотнище ныне выглядел особенно печальным. Как жалкие си́роты сидели вельможи...

Наконец, глава Боярского Совета Михаил Фёдорович Романовский огласил главное на сегодня дело:

— Последний вопрос — мятежные северяне.

Матвей Калганов бросил короткий хищный взор на Милосельских. Никита Васильевич ответил ему подобным же взором. Два ястреба ныне готовились основательно поклевать друг дружку. К слову сказать, бояре уселись сегодня особым макаром... По правую руку от пустующего Трона набилась на более длинную лавку калгановская стая. Много тут имелось фамилий: братья Вяземские, Галицын, Шереметин, Трубецков, Ясупов, Андрей Белозерский с сыном, Иван Ташков, Долгорукины, Голиков. По левую руку от Трона, на более короткой скамье сидела стая князей: отец и сын Милосельские, Волынов, отец и сын Воронцовские, Родион Пушков (тесть Никиты Васильевича)… и всё. В стае потомков Великого Рориха оказались только их сродственники. На небольшом расстоянии от Ивана Воронцовского сидела нейтральная группа бояр, те вельможи, которые не получили золотишка от калгановского семейства: Толстов, Гагарев, Захар Батурлин, молодой Богдан Богданович Вельский (сын последнего любимца презлого Иоанна). Про его покойного родителя и поныне ходил слушок: потравил Мучителя — скверное reputatio для знатного боярина. Такого союзничка не хотела иметь в своих рядах никакая стая... А ещё говорят: сын за родителя не в ответе. Молодой Вельский — простодушный и смирный нравом молодец... полная противоположность отца, лукавого царедворца. Ан нет — тень покойного батюшки-шино́ры, казалось, всегда таилась за широкой спиной гожего ликом Богдашки.

Дюжина сторонников Фёдора Калганова — супротив жалкой кучки сродственников князей Милосельских… Ну заболтает Василий Юрьевич вступить в их союз простодушного Богдашечку Вельского... Сородичи по древу великого Рориха, Толстов и Гагарев, допустим, присоединятся к их стае. Всё одно — неравная схватка. Четырнадцать рук за правнука мурзы — супротив девяти благородных десниц за Никиту Васильевича. Дюжина ручищ за Фёдора Калганова — чёртова дюжина, продажное племя. Для которого золото — важнее чести боярской. Наследие Царя-Мучителя...

— Великий Новгород — в возмущении, — заговорил Романовский. — Наместник тверской земли Турчин грамоту сотворил, как полагается, по закону российскому. Картина там ясная — мятеж.

Глава Боярского Совета зыркнул очами по князьям.

— К тебе обращаюсь, Никита Васильевич. В твоих руках — Опричное войско. Почему до сих пор не ведёшь отряды к Новгороду? В чём причина простоя, поведай нам.

Никита Милосельский встал со скамьи и тыльной стороной ладони протёр пот со лба. Из-под его синей шапки-мурмолки торчали взмокшие русые кудри, голубые глаза были полны хладнокровия и спокойствия. Ещё вчера он принял решение — ваньку не валять, а отбиваться от лихих атак разумными доводами.

— Как голова Опричного войска заявляю: новгородский мятеж — не чета предыдущему. Северяне ныне подготовились основательно: немцы-пушкари из Земгалии, цельный отряд; своих дружин туча. Вывод, бояре: Опричное войско в одиночку не справится, нужна подмога. Стрельцы и отряды стражников требуются позарезу. Стрелецкое Войско отправилось в крымский поход... добро, кинем клич — дворяне соберут ратников и ещё будет подможение — пустоголовые холопы-бойцы, которые разбегаются от одного вида неприятельских полков. Дело то? — кончил речь вопросом молодой Милосельский.

— Чего же ты предлагаешь, князь? — спросил Романовский.

— Ждать Стрелецкое Войско и их пищали с длинными стволами. Я не сумасброд — суваться саблями под огонь земгальских пушкарей. Ныне — порох на порох сражаются.

— Речи твои — словоблудие, Никита Васильевич, — начал вскипать первый вельможа Собрания.

— Михаил Фёдорович!

Десницу ввысь поднял окольничий Ташков. Романовский отвёл от Никиты Милосельского тяжёлый взгляд и слегка кивнул головой Ташкову: говори, мол. Иван Артемьевич встал со скамьи.

— Эге, бояре. Никита Васильевич — возглавляет Опричное войско. Я ведаю, что сие есть, сам там служил, было дело. Как же выходит то? Князь Милосельский получает государево жалованье, сабель две с половиной тыщ имеет, и сидит на Опричном Дворе — аки заяц? Для чего вообще тогда мы кормим опричников, ась? Дармоедов держим? Твоё поведение, Никита Васильевич, не что иное есть — как потаканье смутьянам! Так-то! Опричнина — какого корня словечко? Забыл, княже? Опричь! Отдельное войско, особый отряд Государя! Привилехиум, сливки молошные, накипь с вишнёвого взвара пресладкая!

— Дозволь я скажу, Михаил Фёдорович, — поднялся со скамьи свою высокую и крупную фигуру боярин Волынов. — Служил ты в Опричнине, как же то, Иван Артемьевич, помним мы. Сам то бился с супостатами али иными делами баловал? Дьяка Татьева, как свинью прирезал на заднем дворе святой церкви, помним! Окольничему Федьке Басманскому: башку разможил цепью в темнице — вот твоя служба. Холопов сечёшь — будто душу дьяволу запродал. Нутро у тебя — окаянное. Нет веры твоим словам, Ташков, так что угомонись!

— Своих! Своих же холопов секу! — ярился убийца Басманского.

— Я тоже смердов секу — да по делу! — закричал глава Пропечатного приказа Волынов. — А ты — пёс взбесившийся!

— Попался б ты мне, Волынов, в старые времена! — затряс кулаками Ивашка Ташков, помолодев сейчас лет на двадцать.

— Древние времена — гнилые стремена! — парировал Волынов. — Какого шураля́ ты вообще в Собрании сидишь, горе-вельможка? Какими заботами государевыми опечален? Опричь прошлых подвигов и знатной фамилии — только вонь с тебя и пустые разглагольствования! Молошные реки, кисельные бережки. Окаём тьмонеистовый, тьфу!

Ташков подлетел к Волынову и вцепился ему в густую бороду. Глава Пропечатного приказа возжелал пропечатать недругу в рыло с кулака, но его руку успел перехватить Родион Пушков. Здоровяки Ясупов и младший Белозерский подлетели к Ташкову и оттащили взбесившегося дурня на место. На каменный пол слетели обрывки чёрных волосинок.

Двери Думной Палаты резко открылись, внутрь помещения сунулась голова стрельцы-рынды.

— Борододёр у нас, — махнул рукой Романовский.

Рында захлопнул дверь — ничего необычного. Второй год подобная кутерьма творится в Думной Палате...

— За каждую волосинку с тебя спрошу, — погрозился Волынов.

Угроза была нешутейная. Борода боярская — честь дворянская. Стая братьев Калгановых угомонила Ташкова. Сродственники Милосельских успокоили Гаврилу Волынова. Романовский осуждающе покачал крупной квадратной головой. Два подьячих в малиновых кафтанах, что сидели по правую руку от главы Боярского Совета, вжали головы в плечи.

— Царя на вас нет... божевольники! — Романовский жахнул кулаком по столу. — Устроили тут новгородское вече. А чтобы пресечь ваши споры, дабы вы бороды друг дружке боле не драли, вот...

Михаил Фёдорович схватил со стопки пергаментов бумагу и сотряс ею воздух.

— Указ Государя: Опричному войску... немедля идти на подавление новгородского мятежа! С царёвой печатью и росписью... Великого Князя. Держи-ка, — глава Боярского Совета протянул бумагу подьячему, — снеси грамоту главе Опричнины, пущай ознакомится, княже.

Приказной человечек схватил государев указ, просеменил ногами до скамьи и передал Милосельскому-младшему пергамент.

— Будем сидеть на печи — просрём город Великий Новгород. А его твой пращур заложил, Никита Васильевич, не позабыл ты? Разбазаривать русские земли не следует. Они — кровью пра́отцев залиты, — заключил глава Боярского Совета.

Вопрос с новгородским мятежом закрыт — всё, издохла шавка. Указ Великого Князя Руси находился в руках Никиты Милосельского. Его отцу, Василию Юрьевичу, даже рта ни дали раскрыть. Глава Сыскного приказа сидел на скамье и всё заседание вспоминал кичливую фигуру заморской курицы, что распушила огромную зеленоватую хвостяру в монастырском цветнике. Выходит — зря поминал старик-Милосельский павлина.

Стоит признать: с заморскими павлинами больше общался Матвей Калганов. Сам — ястребом парил. Никита Васильевич — такой же ястреб. Фёдор Калганов — индюк кичливый. Василий Милосельский, по меткому определению пока ещё живого кесаря — курица мокрая.

А и вправду — жарко в Думной Палате... Ястреб Матвей Калганов с улыбкой взглянул на взмокшего старшего брата-жирдяя. Ястреб Никита Милосельский с озадаченным лицом крутил в руке Царский Указ. Василий Юрьевич снял с головушки разбухшую шапку-тафью и взмокшим рукавом утёр: мокрые волосы на голове, влажный лоб и взмокшую шею.