Третий Лад

Часть 4. Глава 10. Илею́, илею́

На табурете перед ликами семерых стрелецких сотников сидел сам глава Посольского приказа, ряженый торгашом, при летнем кафтане, с шапкой-четырёхклинкой на голове. Разговор протекал... тяжело. Острые, как бердыши, взоры служилых мужей буравили лошадиную физиономию среднего Калганова. На встречу Матвей Иванович прибыл один — от греха далее — сам решил. У его ног разместился солидный мешок-калита, прещедро набитый золотыми червонцами (осемь тыщ). Дар должен был усмирить гнев сотников. Стоит признать — если бы не гостинец — Матвею Калганову пришлось бы совсем худо.

Боярин и десять стремянных сотников. Будто лев оказался в одной берлоге с медведя́ми. Леон — лесной Государь. Хищник прелютый. Только он в одиночестве, а медведей — цельная стая…

— Сегодня, Матвей Иванович, к слову сказать, — заговорил Никифор Колодин, — усилили мы троекратно охрану Дворца. Ноне наших ребят там — что тараканов у печки. Случится безобразие — усмирим мигом.

— С чего охрану усилили? Распорядился кто?

— Голова Дворцового приказа — Глеб Куркин. Обстановка такая. Для порядку значитца.

— И у покоев Царя?

— Как полагается.

Матвей Калганов в начале разговора повинился за хулиганства его старшего брата, обещался сотникам, что более таких безобразий при нём не повторится, тем самым: набил себе цену и показал служилым — кто он такой при грядущем царствии Фёдора Ивановича. Повинился и будет им. Далее Матвей Калганов повёл беседу, как истинный Властелин.

— Возмещение убытков, сотники, — боярин небрежно пихнул ногой мешок-калиту; от себя ближе к столам, где сидели служилые.

Калганов уехал — дело свершилось. Гостинец утвердился на столе. Никифор Колодин затаил лютую злобу на визитёра. Резким махом локтя, он передвинул калиту в сторону от себя и произнёс:

— Татарское отродье, лошадиная морда поганая.

— Почто боярина костеришь? — вопросил сотник Силантьев.

— Ногой денежку двигал. Милосельский Василий — князь будет, куда родовитей боярин. А и тот — руками поднёс золотишко.

— Никита-вран поднёс, — уточнил Силантьев.

— Так руками поднёс, — захрипел Колодин, — руками!

— Ну и ладно, — махнул ладонью Силантьев. — Зато золота — почти вдвое более даровал чем князья. Сколько у них там ещё денежки, ась... в закромах братца Фёдора.

— Прельстился, Андроша, — хохотнул сотник Рубцов.

— Брось, Селиверст...

— Глазюки твои полыха-а-ют!

— Брось!

— Деньгу получили — добро. Своё получили! С пятидесятниками не забудьте поделиться. Солдатам кому треба — тоже накиньте. Здесь лежит — по восемь сотен на брата, солидный трофей урвали, — Колодин обернул голову к сотнику Рубцову. — Как обстановка в Детинце, Селиверст?

— Слава Богу. Тимоха Жохов гонца присылал: пикеты стоят. У покоев Царя — тройной караул.

— И эти — при рысьих шапках — тоже стоят?

— И рынды стоят, — подтвердил Рубцов.

— Слава Христу, — подытожил вожак сотников. — С князей поимели злата, татар пощипали. Обе стаи — скалятся друг на дружку. Мы же — свои дела вороти́м. Одно меня гложет: князья крутят коварства против троицы братьев, так? Как они желают им шеи скрутить, чего затевают?

— Дело ясное, — усмехнулся Рубцов. — Посадский народ разгоняют слушками погаными. В назначенный час: толпа черни подвалит к Дворцу, когда татаре там будут. В руках: рогатины, колья, дубины...

— Туда и дорога им. А Калгановым и вправду видать — не терпится Федьку на Трон пропихнуть, — постучал кулаком по столу Колодин. — Уж больно дерзко Жеребец копытом тут дёргал, черть верёвошный...

Сотник Силантьев молчал и думал. В его голове созрел план. Князья — недостойные шавки, особенно — ворон Никита. Худородный карась — ересь и сумасбродство. Матвей Иванович — подлинный Властелин...

И богатые братья, очень богатые...

Миновала полночь. Вдруг... благопристойную тишину и покой хором Якова Лихого взорвал шум. Какая-то наглая морда стала долбить кулаком по воротам и орать дерзости:

— Отворяйте! Эй вы, холопы, отворяйте сказал!

Мужики зажгли пару лучин и принялись мышами шмыгать по двору. Митрий Батыршин направился в опочивальню — будить барина. Но он уже сам спустился вниз, выскочил на двор и навострил уши. Тартыга всё продолжал изрыгать дерзости и громил кулаком ворота.

— Митька, — зашипел хозяин, — слушай приказ! Отошли ты эту рожу наглющую к едреней бабусе.

Батыршин подскочил к воротам и сложил ладони ко рту:

— Эй ты, скотиняка глупая! Ворота своротишь кулачищами. Комедь кончай, дядя!

— Ктой то пасть разинул на гайдука князя Милосельского?

— Наши — не хужее ваших будут. Понял меня? Проваливай отседа, вошь настырная!

— Эй ты, морда паршивая! В Сыскном приказе повисишь на дыбе, как прознаю я: кто тут на меня изрыгает проклятия!

Наглый гайдук принялся долбить по воротам ногой.

— Отворяй ворота, гадина! И беги, поднимай с постели боярина! Ему важное послание от Василия Милосельского! Ты воопче слышишь, чего я тебе кричу, дурная башка?

— А ты, кобылка, видать желаешь покататься животом на бердышах стрелецких? Так хозяин те живо устроит такое гулевание, веруешь? Суй цидулку в расщелину и проваливай отседова, настырная рожа!

— У меня наказ: самолично в руки отдать записку вашему боярину... и сопровождать его на срочную свиданию с моим боярином! — свирепел княжий гайдук, не привыкший к долгим разъяснениям. — Эй ты, с-стерва, печегнёт брыдливый, отворяй ворота!

— От ты дубина стоеросовая, — рассвирепел и Батыршин. — Кончай ворота крушить, дура!

На выручку холопу пришёл боярин:

— Суй цидулку в расщелину — сказали тебе. Или по верху закинь! А ежели далее примешься шуметь — подыму остальных холопов, возьмём в руки дубины и своротим в кровавую кашу дерзкую рожу твою! Сразумел меня, кровопийца?

— Ладно, скапыжники, — смирился гайдук, — всех прознаю по вашим голо́сьям поганым.

Через ворота перелетел мешочек с посланием. Хозяин поднял его с земли, а Батыршин крикнул визитёру на посошок:

— Нешто и я не прознаю тебя, голова червивая. Дорога скатертью! Шибче скачи, не то раззадорил ты люто меня! Сяду на коника, догоню по тракту и огрею дубиною по башке! Скачи да оглядывайся!

За воротами послышался стук удаляющихся копыт. На второй связи хором в окне опочивальни была раскрыта занавеска. Зелёными огнями сверкали там всполохи от камней смарагдового ожерелья и гневные очи подклётной Государыни имения. Гайдук страсть, как заявился невовремя. Супруг гвоздил жаркие телеса колдуньи... оставалось пара мгновений до сладострастного разрыва молний в нутре и тут: шум, гам, катавасия.

Ворожея нашептала наглому гайдучине беспокойного путешествия. “Ходит рыжичек по лесу. Илею́, илею́. Ищет рыжичек... рыжее себя. Илею́, илею́. Кому песню поём — тому сбудется. Шепчем недругу крутой поворот — не минуется. Илею, илею. Невеста белая по улице идёт. Блины на блюде бледноликая несёт... Кому выпадет с икорочкой блинок... Приключится с тем буслаем — его вы́юшки своро́т. Упадёт за колею. Илею, илею...“

Ночь стояла светлая — на тёмно-фиалковом небе искрилась полная луна. Жеребец шёл рысью. Когда путник выскочил на Смоленский тракт, то ему померещилось, что за его спиной мелькнула поганая тень. Он дал шпор — конь перешёл на галоп. На крутом повороте гайдук не удержался в седле... и вылетел на хер в канаву... своротив шею. Жеребец сбежал на лужок: пощипать траву, отдохнуть от настырного седока... Тартыга лежал в пыли: голова набекрень, глаза вылупились, со рта язык вывалился...

Издох гайдук, отгайдучился своё...

Князья и Митрополит ждали кравчего до криков первых кочетов. Потом заговорщики не сдюжили — ушли почивать. Отдыхали до полудня. Как пробудились — дьячок доставил владыке записку от боярина Лихого. К этому времени князь Никита уже отъехал на Опричный двор. В келье сидели только Митрополит и Василий. Оба старика: злые, мятые, будто их скалками всю ночь колотили; головы трещали, как переспевшие харбузы. Владыка дочитал послание и швырнул бумагу на стол.

— Значица, Яков Данилович обещает быть в гости лишь к вечеру... А мы его тут... до утра ждали. Где гайдук твой, отец Милосельский?

— Не вернулся ещё. Троих засылать следовало.

— Отчего не заслал троицу?

— Торопились, суета...

— Оказия... А Яков Данилович больно дерзок стал время последнее, — владыка постучал пальцем по дубовому столу. — Не его на Трон садим... Никиту Васильевича.

— Не засылали б к нему убийц — не гоношился бы.

— Не наших рук дело! Забыли о том.

Глава Сыскного приказа вздохнул и отхлебнул из золочёного кубка тёплого вишнёвого взвара.

— А супруга Даниловича... говоришь — ведьма?

— Сказывают, — пожал плечами Милосельский-старший.

— Не нашептала ли она твоему гайдуку? Да не сердечный приворот, а от ворот поворот... да шеи своро́т, ась?

— Нашей ведьме... когда костёр разожжём, Святейший?

— Нашёл толковых разбойников?

— Есть одна банда...

— Благословляю тебя именем нашего Господа, отец Милосельский, потомок Великого Князя Рориха, — вещал владыка, троекратно осенив старого князя святым крестом, — на истребление ведьмы поганой.

Ведьме ктось сварганит... узкую петлю. Илею, илею, илею...

Карачун злой ведьме, убивание...

В подклётной палате Фёдора Калганова, как и в келье Симеонова монастыря, как и в хоромах кравчего, стояла такая же духота и подобные же дерзновенные помыслы тут рождались; как зарождалась новая жизнь в брюхе Лукерьи Звонкой, полюбовницы молодого князя.

— С меня семь потов сошло, Фёдор Иванович, пока со стремянными сотниками беседовал... грехи твои замаливал.

— Гостинчик то вручил?

Матвей Калганов ответил старшему брату кислой гримасой.

— Ну что ж, отпразднуем заключение союза со стрелецким войском, а, братья? — вопросил грядущий Царь и схватил жирными лапами кувшин с гишпанским вином.

— Рано вздумал гулять, Фёдор Иванович, — отрезал Матвей.

Фёдор Калганов цокнул языком в разочаровании, поставил кувшин обратно и уставился косым взором... чёрти пойми куда. Матвей Иванович встал со стула и дошёл до кабаньего рыла, вбитого в стену.

— Стремянные стрельцы усилили охрану Детинца. У покоев Государя — тройной караул ныне, в придачу к рындам. С чего это Куркин проявил такую заботу, ась?

Фёдор Иванович скривил рот, услыхав фамилию ненавистного ему боярина. А потом... обомлел. Ему пришла в голову одна затея...

— Матвей! Послушай меня!

Глава Посольского приказа развернул голову. В голосе грядущего самодержца послышалось одновременно: тревога, томление, надежда, решимость...

— Какая ныне случилась история? Опричное войско должно вскоре двинуться на подавление новгородского мятежа. Мы — со стремянными сотниками замирились. Служилых в Детинце — как грибов опосля дождя. Что сие означает, братья?

Матвей Калганов, скривив губы, покачал головой в понимании. Он догадался... А младший Еремей (он тоже сидел за столом, тихо, как мышь) уставился на старшего брата в недоумении.

— Лучшего случая для взятия Престола и не придумать! — заключил Фёдор Калганов. — Государь хворает, а до архангелов ещё... чёрти, когда доберётся. Живучий, как кошка рыжая. Милосельских затея подлая — на руку нам значица ныне! Верно глаголю я, брат Матвей?

— Фёдор Иванович, — заверещал Еремей, — одумайся! Государь — твой тесть!

— Цыц, поросёнок, — жахнул кулаком по столу старший брат. — Не тебе вопрос задавал, дерзкая рожа! Почитай старших, сущеглупый червь. Не сразумел ещё до конца — в какую баталию мы вступили?

— А мето́ды то, брат, мето́ды, — запричитал младшенький.

— Скажи... Еремей Иванович, — заговорил вдруг с особым чувством внимания и уважения средний брат, отойдя от кабаньего рыла, — ты не допускаешь ли... гм, скажем так: подлая задумка лисиная на руку нашему Государю будет. Мучается старик. Спокойствие и спасение бы ему дать...

— А самого Государя запамятовали спросить: надо ли ему подобное спасение.

— Разумом рассуждать — Фёдор прав. Сердцу верить — прав Еремей, — развёл руками Матвей Калганов.

— Мозгой крути, Матвей Иванович! — наседал грядущий кесарь. — Нешто и тебе растолковывать мне: в какую баталию мы вступили! Мосты погорели — нету назад пути!

— Обдумаю ещё. К завтрему снова тут соберёмся. Бывайте...

Матвей Калганов думал-думал... мозгами крутил-вертел, терзался совестью, а сотник Силантьев попёр к цели со всей служилой лихостью. К вечеру он засел в кабак и стал дожидаться человечка. Стрелец, дабы не привлекать к своей личности излишнего внимания, вырядился каким-то поместным ратником: напялил на тело задрипанный тонкий тегиляй со стоячим воротом, а на голову нахлобучил шапку-колпак, как у посадского ремесленника. Затея оказалась дурная. Тегиляй привлекал к себе взоры посадских мужиков — одёжа непривычная ремесленным глазам. Однако — всё лучше, чем червлёным кафтаном светить в кабаке.

Андрон Силантьев дождался нужного ему человечка. За стол подсел тщедушный мущинка в засаленном кафтане, с лядащими глазами, при жидкой бородёнке на болезной худосочной мордяке.

— Угощайся бражкой, — сотник налил из кувшина в пустую кружку мутноватой воды.

— Благодарю тебя, Андрон Володимирович, — залебезил мущинка, — твоё здоровие, воин честной.

Собеседник осушил кружку, протёр жидкие волосёнки и уставился лядащими глазками на сотника.

— Скажи мне, шино́ра. Легко ли будя устроить секретную свиданию с бояриным... Матвеем Ивановичем, средним братцем достопочтенной калгановской фамилии?

— Куды хватил, лихой сотник! С самим главою Посольского приказа желаешь встречи. Моё местечко — скромное, да и вовсе не в Посольском тружусь я. А ты за ради кого стараешься, мил служилый?

— Не твоя забота, — Силантьев вынул с кармана золотой червонец и двинул кругляш к лядащему человечку. — Наладишь тропку — получишь ещё две монеты. Завтра — здесь же встречаемся, время прежнее.

— Добро, Андрон Володимирович.

Ряженый сотник долил остатки браги в свою кружку, залпом выпил, протёр пальцами длинный клин бороды, вернул посуду на стол, стрельнул по шиноре острым взором, встал с табурета и вышел прочь...

Скатертью дорога, сотник Силантьев Андрон. Ты тоже за-ради блага Отечества стараешься... И немного за калгановское золотишко, за новые высоты. Стремянной тысяцкий, например. Жалованья — в пять раз более чем у сотника. Хлопот — в пять раз меньше. А приглянёшься ежели Царю истовой службой — потомственное дворянство получится выбить...

Стяжание благ. Да здравствует бессовестное стяжание.

Кто осудит нашего сотника Силантьева? Тому в рожу смело плюйте. Такой фарисей сам первым побежит с ключами от города в стан врага. Уже торопится он, поспешает.

Новый Господин грядёт.