Третий Лад

Часть 4. Калинов мост. Глава 1. Телеса дугой

Келья головы Опричного войска — не самый верх скромности, будто в подтверждении размытого статуса войска: вроде и монашеский Орден, а вроде... и не совсем. Обставлено помещение с изыском: золоченные подсвечники, резные золотом стулья, стол палисандровый. На одной из стен разместилось полотнище с ликом Спасителя. Холст рассматривал глава Боярского Совета — Михаил Фёдорович Романовский.

— Достойное полотно, — перекрестился старик, а потом обернулся к сидящему за столом хозяину кельи. — Наместник тверской положил тебе бумагу на стол о мятеже новгородском, Никита Васильевич?

— Положил.

— Отчего бездействуешь, головной опричник?

— Царского указа нет, Михаил Фёдорович.

— Будет.

— Когда будет — тогда и поговорим сызнова.

Старик Романовский подёргал подбородком.

— Государь болен. Не совестно тебе, князь, торчать на своём Дворе, как таракану при печке?

— Вовсе не совестно, Михаил Фёдорович. Потому как: государевы законы не нарушаю, дела государевы — не попираю.

— Боярский Совет ноне... дела государевы управляет, князь. Бумага о крамоле есть у тебя. Повелеваю от имени царского Собрания — идти в новгородский поход!

— Опричнина — святой монашеский Орден, личный отряд Государя. Он — игумен. От него только и ожидаем указания. Боярский Совет мне — не указ. Тем паче — на словах, хоть бы и от самого... главы Собрания.

— К завтрему мы собираемся. Царь хворает, а государевы заботы не станут ждать пока самодержец поправится. Ожидаем тебя и отца в гости. Милости просим, князья любезные.

— Нешто мы с отцом провороним заседание Совета Боярского.

Романовский поспешно вышел из кельи. Глава Опричнины отразил первую атаку неприятеля: лёгкую, наскоком, на развед боем схожую...

Опричный Двор стоял недалече от земель Симеонова монастыря — резиденции Всероссийского Митрополита. Последние дни шли дожди: зелень благоухала, липовые ароматы, сладостный дух чубушника, пташки чирикали, твари трелями заливались-трещали в траве. Митрополит и Василий Милосельский, опираясь о посохи, брели по аллее обители.

— Загнул худородный историю. Через что его Матвей Калганов не привечает, знаешь поди? — полюбопытствовал Святейший.

— Покойный Иван Фёдорович засылал сватов к Михайле Сидякину, желал Матвея на Марфе женить. Баба — с гонором кралюшка. Видал её в церкве на Пасху: она и ноне собою красавица, хоть и принесла уже Якову отпрысков троицу. А девкой была — совсем ягодка, по ней многие сохли. Сватались и Галицыны, и Белозерский Степан сына Андрея желал оженить на пыне... Ещё несколько достойных фамилий обивали сватами пороги — всем отказала строптивая.

— Чем же её пленил пенёк худородный?

— Должно сам пошептал приворот ведьме, — ухмыльнулся князь.

— Не бросайся словами, Василий Юрьевич, — нахмурился владыка, — в святой обители находишься. Ежели не шутейно ты молвишь.

— Ворожея она — истинный Бог. Василиса Шереметина возила к ней с год назад хворого сына Бориску. Парнишка потом на поправку пошёл.

— Выходит: охмурила ведьма Матвея Калганова? Раз он по ней до сих пор сохнет...

— Может и так, Святейший. А у меня на уме всё наша ведьма торчит. Когда уже... отделаем её?

— Не скачи поперёд событий, Василий Юрьевич. С полюбовницей Никиты успеем вопрос закрыть. Ныне важнее дела есть.

Владыка и сыскной князь дошли до монастырского цветника. Вдоль клумб, согнув хребты, трудилось двое монахов. Приметив Митрополита, они согнулись ещё ниже, а потом распрямились в ожидании указаний. Владыка помахал ладонью — прочь. Чернецы беспрекословно исполнили волю Святейшего. Раздались резкие птичьи выкрики.

— Чуешь, отец Милосельский?

— Павлин?

— Верно, боярин.

Заморская птица крикнула ещё пару раз.

— Он там стоит, — ткнул посохом Митрополит Всероссийский. — Задание тебе, княже: давай мне клюку свою и спробуй пройти по тропке, мимо павы сего.

Василий Милосельский в недоумении подёргал чёрными бровями, передал посох владыке, и потопал по тропинке. Вскоре он увидел чудную птицу с длинной шеей синего цвета и причудливым хохолком на головке. Князь с опаской поглядел на мощные ноги заморской курицы и намерился пройти мимо. Павлин распушил огромный зеленоватый хвост и вперился в благородного князя дерзким взором: куда прёшь, мол. Глава Сыскного приказа в растерянности застыл на месте... Он потоптался ногами ещё малость времени, развернул стан и вернулся к Митрополиту.

— Ну как, княже сыскной? — усмехнулся владыка и вернул посох в руку Василию Милосельскому.

— Экой преважный страж, — качнул головой боярин.

— На Боярском Совете, — поучал Митрополит, — обернитесь с сыном такими же павлинами. Положение — к верху дном опрокидывайте. Мол: не мы себя ведём, как отроки сущеглупые, а вы белены выкушали, бояре любезные.

— Нелегка задача, — вздохнул Василий Милосельский.

— Сейчас нелегка, соглашусь. Малость терпения, княже.

Собеседники продолжили прогулку, тревожа наконечниками своих посохов монастырскую землю. Князь учуял благородным носом тонкий и слегка терпковатый аромат плодов оливкового древа. Мир вашим носам. Белое виноградное винцо, благовония, оливковое масло. Лепестки розы, фиалковый и калганный корни, мускат, лимоны, гвоздика... Одним миром мазаны, одной верой повязаны, как полоняне во вражьем обозе; одной истиной одурманены, все чисты перед Господом, как в день нарождения, но некоторые... самые непорочные.

— Малость терпения, княже. Трон заберёшь — всё переменится. Был твой Никита Васильевич: благородный боярчик, наипервейшая знать на Руси, а станет — помазанником. Сейчас он: волокитчик, колупай, баляба. После — Господин. Всё ваше — моё! Последнюю рубаху сыми, а мне отдай. Сейчас — канительщик. Чуть погодя — мудрец. Хозяин своих неразумных холопий, хозяин земель русских! Знаешь, как прошлый Царь язычников из пермской земли на правёж ставил?

— Напомни, Святейший.

— Заслал грамоту: собрать десять возов кедрового дерева и резво пригнать их к Стольному Граду. Сразумел?

— Нет.

— На растёт в пермской земле кедрового дерева, княже сыскной, — усмехнулся Митрополит. — Да только воля кесаря — закон. На правёж он поставил язычников: двенадцать тысяч рублей взыскания.

— Самодурство сие деяние то, — хохотнул Василий Милосельский, — вседозволенность.

— У себя в Сыскном приказе будешь бросаться такими словечками. Правёж пермякам — воля помазанника. Воистину!

— Воля Царя — непреложный закон, — согласился князь.

По ногам батогами да по жопе плетями. Заходи на правёж. Скулёж, гундёж и прочий пердёж. Не поможет никто ж. На правёж своими ногами идёшь, обратно на телеге ползёшь: обездвиженный, изувеченный, злой...

В деревушке князей, распушив хвост и собравшись духом, крался к опечаленной Лукерье моложавый крестьянин Евсей Дёмин. Баба сидела на земле, прислонившись хребтом к поленнице. Петушок остановился у дровяника, сглотнул слюну, и вдруг упал на колени. Пригожая крестьянка с равнодушием взглянула на сутулые плечи и золотистые конопушки. К зазнобе заморским петушком крался, а увидел бабу... псом заскулил:

— Лушенька, скоро Ивана Купалы ночка. Пойдёшь к речке на игрище, наши сбираются потихоньку? Сестра Парашка про тебя спрашивала.

— На что я ей?

— Они с девками могут взять тебя за компанию.

— Я своё уже отгуляла, Евсейка...

— Подумай, Лукерья, — холоп крякнул, а потом продолжил, — зачем непокоиться понапрасну, ась?

— Чего ты раскрякался, селезень конопатый? Поди от меня, грустить я желаю.

— Лушка, слышишь, чего, — решился Евсей Дёмин. — Не печалуйся, девка, что хозяин... растоптал твой цветочек. Я и такую приму тебя, Богом клянусь! Побегём вместе к Дону? У меня сродственник там утвердился, дядька Григорий. Он подсобит попервой. Людьми вольными заживём.

Щёки вздыхателя запылали алыми пятнами, носяра с шумом втянул свежий воздух. Лукерья Звонкая с тоской поглазела на большой шнопак-грушу холопа и припомнила ястребиный нос красавца Никиты...

— А дитё малое... тоже с собою прихватим, Евсей Калистратович? Я — тяжёлая ныне. Такие вот котелки исполняет, — вздохнула Лукерья, — твоя разлюбезная бабонька.

— С дитём оно конешно, — почесал тыковку Евсей, — тягше будет.

Лукерья усмехнулась и отвернула гожий лик в сторону. Ухаживатель не долго колупался сомнениями:

— А знашь чего... Лукерья Парамоновна.

— Ступай, парень. Не позорь себя узами... с бабой срамной.

— А и с дитём возьму! Пёс с тобой, Лушка!

— Иди уж, репей, — невесело рассмеялась крестьянка. — Сам беги к Дону, я тут остаюся.

— Смилуйся, Лушенька. Кольцы-серьги дарить стану...

— Ходи-ходи, паренёк честной. Погуляй на Ивана Купала, пощупай там девок всласть, случай подвернётся… вжарь когось, а меня боле — не терзай.

— Лукерья Парамоновна! — взмолился несчастный влюблённый.

— Да иди ты, Евсейка! — зашипела змеёй раскрасавица. — Не зришь штоле: горько мне. Поди прочь, горбунок чёртов!

На дворе показалась зрелая баба с коромыслом через плечо. Евсей Дёмин встал с колен и в смущении потопал прочь от поленницы. Желая навеки потушить в сердце пожар по Лукерье, он к концу лета в одиночку сбежал на донские раздоры, сыскал-таки сродственника, зажил вольным казаком, но счастья не нажил. Сражаясь в отряде польских захватчиков, Евсейка-бобыль погиб при штурме Путивля через четыре года...

Сестра сего неприкаянного влюблённого Парашка, егда прознала от мужиков, что Лукерья Звонкая едва не утопла в озере, собрала совет из деревенских подружек, и молодые крестьянки решили подсобить, чем могли, горемыке. Парашка сыскала Лукерью у поленницы дров, ни слова не говоря схватила бедолагу за руку и увела её к берегу речушки. Там их ждали прочие крестьянские девоньки с венками на головах. Они усадили Лукерью Звонкую на кочку, водрузили ей ромашковый венч на светло-пшеничные пряди, взялись руками, образовав хоровод; и стали голосить для опечаленной подружки песню, накручивая круги:

Матушка ты Богородица, пресветлая заступница,

Смилуйся, родимая. Девку нашу ладную, девку нашу справную,

Одари спасением, избави от уныния, избави от лукавого.

Девка наша краленька, девка наша пташечка. Чтоб ей не печалится,

Ты в сердечко влей елей, святая Богородица.

Девки заверещали, сократили расстояние до Лукерьи, и дружненько склонили руки над головой повеселевшей полюбовницы хозяина-князя. Потом они расцепились и сели кружком. Парашка подобралась вплотную к Лушке, обняла её за плечи и заговорила:

— Не печалуйся, подруженька дорогая. Господь милостив, верим в хорошее, кралечка наша. Скоро волшебная ночь явится, пойдёшь с нами веселиться к реке? Хороводы покружим, венки по водице пустим... через костер от души напрыгаемся!

— Душу вы мне... согрели, — зарыдала Лукерья, прижавшись к груди девки Парашки.

Накануне Ивана Купала буйная кровь... завсегда закипает, игривая, наружу рвётся, копошится в нутре, тревожит плоть.

Марфа Лихая однажды решила испробовать волшебное зелье, что она приготовила, вычитав рецептум в той самой книжице, трактат Дель Порте — “Magia naturalis”. Имелось три ремедиума: для соблазнения, для летова́ния, для сгубле́ния. Первые две — мази. Последняя — порошок из кореньев. Сгубление и летование — с них показалось боязно зачинать, да и повода подходящего не имелось. Соблазнение... даже само прозвание рецептуры пленило и чаровало разум. Чародейка да впала в очарование.

В имении тогда поселился глумец, свой человечишка. Марфа Лихая к полуночи намазала себе шею... чуть погодя закружилась голова, язык прочертил круг по червлёным губам. Наступила ночь на Ивана Купала... У плетня, на стожке сена, почивал хмельной гость — долговязый скоморох-забавник. Хозяйка подметила особенности его нынешнего поведения: глумец осмелел, первые дни только клонил башку в землю при встрече, а потом стал пускать по её персям жадные взоры. Позапрошлый день она пошла в подклёт — дать указание бабам по хозяйству. Как вдруг почуяла спиной жадный и пристальный взор. Она оглянулась: скоморох сглотнул слюну, опустил головушку вниз и вышел из подклёта. Её забавляло такое внимание гостя. Она решила поиграться с глумцом, заодно и рецептуру спробовать в деле.

Чародейка стянула сорочку, одеяние упало на траву. Нагая хозяйка села на колени перед спящим скоморохом. Левой рукой она стала терзать свою грудь, а правой — нанесла кончик мази на лоб потешника. “Ну и кто здесь потешник?” — хохотала пле́ха, терзая горячей ладонью обмякший срам хмельного засы́пы. Вдруг она почуяла — сутулый забавник вовсе не спит. Гоморский разгул, как водопадный поток, накрыл её с головой...

Утром шалунья вернулась в хоромы, зарылась в одеяло, потянулась телесами, как гулящая кошка, завалилась спать. К полудню она очнулась от сновидений, насытила чрево, пошла мыться в баню. Чары волшебной мази окончательно испарились из кожи. Шалунья заливала тело тёплой водой из ковша, задавала себе один и тот же вопрос, и всё не находила ответа: “Что случилось вчера ночью?” Разум тихо тлел угольками стыда... да вскоре потух. А нутро волновалось истово... Она чуяла, как по её жилам переливались валы, телеса налились силой, ланиты полыхали румянцем, будто пяток годов сбросила. К вечеру она приняла решение: с мазью сей лучше не баловать лишнего. Но за день до отъезда скомороха не сдюжила сладострастного томления, железными веригами стянувшее её сочное тело; жаждущее разгорячённой плоти, желающее бесстыдства. Ворожея, как прежде, сама впала в прелестное чарование и намазала себя той же мазью... Скоморошина укатил, телеса остыли, она сделала вывод: против природы не попрёшь, бабкино наследие обожгло её душу, дало в руки дар, но и греховной шалостью наградило. С этим наследием нужно смириться и как-то жить далее...

Намедни она, наконец-то, давно желалось, спробовала вторую мазь — для летова́ния. Смоталась в гости к супругу в Сыскной острог. Хоро́мная затворница, вылетевшая к просторам Вселенной...чарование... страсти. Голова кру́гом, телеса дугой.

Ныне на загляде обозначилась неприятность, грозящая перерасти в бедствие. Ладно шагали по третьему шляху вместе (муж и жена — единая голова), как вдруг... супруг возжелал отчебучить фортель — батюшкино наследие, не иначе. Блажь ему в разум ударила. Зачем направился в гости к сыскному псу-лису? О чём говорил с ним, любомудрый скапыжник, черть верёвочный? К вечеру ворожея рассвирепела, нутру и телу понадобилось выпустить горячий пар. Волочайка натёрла мазью шею и после полуночи разбудила дюжего холопа Силантия, что дрых на сене в конюшне.

Это ещё что — близилась ночь на Ивана Купала...

Мазь болотистого цвета. Чарует нос запах прелой травы, мокрого дерева, затхлости. Прародительница-землица. Зелье втирается в руки, в шею, чело, перси, рубиновые сосцы, бёдра. Телеса наливаются силушкой, предвкушая полёт сладострастный.

Обязательно ещё полетать надо бы...