Третий Лад

Глава 8. Ночь на Ивана Купала

Дело шло к полуночи. На опушке леса у небольшого костра стояла группа опричников. Перед молодыми бойцами держал речь старшина Иван Селиванов: молодой ещё мущина с аккуратной русой бородкой, лукавой физиономией, с лихо закрученными усами и с факелом в руке.

— Разбредайтеся и ныряйте в лес парами. Все окрестности надобно прочесать. К речке ходите, здесь они где-то балуют, недалече. Кто узрит окаянных — живо обратно. Да сами не заплутайте в чащобе, шлы́нды.

— А лучины хотя бы возьмём, Иван Лексеич? — задал вопрос боец Голенищин. — Темень стоит, как нам впотьмах по лесу бродить?

— Нельзя, парень. Не то окаянные вас резво приметят и скроются. Как в чащобу войдёте, на наш костёр оглядывайтесь — то примета вам. Вскоре я его разведу поболе. Да не пужайтесь, угла́ны, чего приуныли? Речка совсем недалече, коли в трезвом уме и памяти — не заплутаете. Туда — река, обратно — дорога, — размахался рукой начальник, — месяц на небесах вам в подмогу к тому же.

Полотно, где плыл шальной лес, который не спал...

В группе молодых воинов стоял Яков Данилович Лихой, как ладья свежеструганная без кормчего, с руками-вёслами. Он с любопытством покосился на тёмные заросли леса. Нет, это не лес. Это какая-то су́водь...

— После разведки все сюды возвертайтеся, — продолжал держать речь старшина Селиванов. — Должно кто обнаружит уже охальников и гуртом их вязать поспешим. Потом дружина стражников ещё подойдёт с монахами-братьями на подмогу нам. С Богом, государевы воины.

Опричники разбрелись змейкой вдоль извилистой лесной полосы. Многие бойцы перекрестились, почти все горестно вздохнули. Служивые разгребали руками колючие ветви и, согнувшись в две-три погибели, парочками вплывали в недобрую темноту, в иное пространство...

Яков Лихой топал сквозь чащобу с дружком Сенькой Коптилиным. Воложанский земляк явно страшился дремучих зарослей и без роздыха болтал, словно опасался того, что ежели он смолкнет — Яшка в момент растает в темени сизым дымком...

— Ветки проклятые, как они притомили, у-у-х ты, корявая, — звонко хрустнул сушняком в руке Коптилин. — Яша, слышь чего. Славный ныне обед давали, правда же? Давненько я столечко каши из сорочинского пшена не вкушал... да ещё мясцо-о-м сдобрили, да на коровьем масле. Вкуснотища была. Правда, Яков Данилыч?

— Правда, Сенька.

Ночной лес вогнал Якова в особенное состояние души: тут имелась и беспокойство, и ощущение чего-то торжественного... высокого, а в нутре заострённой рогатиной колол сердце какой-то проныра-забавник. Сенькина трескотня утомила. Разум тревожился: “Скоро придётся силой вязать крестьянских парней и девок, которые не сделали мне ничего дурного. Шалопуты потешаются в удовольствие, а я должон их ловить…”

Ревнители благочестия выбрались из чащи на маленькую полянку. Сенька Коптилин схватился вдруг за живот.

— Яшка, брюхо скрутило — оказия. Сорочинское пшено с мясцом взбунтова-а-лись — мне бы облегчиться.

— Ступай в лес, сыщи травы.

— Ты погоди меня, дру-у-же. Не ходи далече.

— Тут я.

Сенька, охая, заковылял в обратную сторону и нырнул в чащобу...

— Жди меня, Яшк! — раздался выкрик.

Яков Лихой прошёл пару шагов вперёд и уселся мягким местом на бугристый пенёк. Кромешнику стало не по себе. В одиночестве гулять по ночному лесу — скверное занятие.

— Тут такой выворотень — страсть! — раздался из дебрей глухой голос Коптилина. — Слышишь меня, дру-у-же?

Яков задрал голову: на тёмно-фиалковом полотне торчал круглый белесый месяц и искрился диамантовым свечением... Лихой отчётливо увидел, как неподалёку от месяца мелькнул хвост белоснежной звезды-комиды. Принебесное тело пролетело по дуге и растворилось в тёмно-фиалковой пучине. Гулко застенала ночная птица. Выпь?

Внезапно, Лихой учуял человеческие голоса... “Почудилось? Да нет — идёт кто-то... Наши ребята топают?” Воложанский дворянин услыхал скрип веток, хохоток, а далее, как будто визгнула девка.

Яков Данилович разглядел тусклые всполохи огоньков в чащобе. В сердце некто шаловливый звонко ударил в набат. Опричник, забыв обо всём на свете, отбежал к деревьям и схоронился за широким стволом. На опушку выбежала чёртова дюжина крестьян, парни и девки, повесы, с факелочками-лучинами. Девушки были наряжены в соро́чицы, парни — в исподнее бельё. А двое охальников и вовсе бежали в одних штанах. Шайка-лейка, весело гомоня, миновала опушку и скрылась в дебрях...

Яков Лихой выбрался из-за широкого ствола и пустился в погоню за весёлой толпой... Заросли заканчивались — впереди маячил тусклый просвет. Соглядатай замер у крайнего куста и высунул нос из ветвей — разведать обстановку.

Перед взором опричника открылась пречудная картина. По тёмной поверхности небольшой реки, еле покачиваясь, лебедями плыли венки с зажжёнными в них свечками. По колено в воде стояли парни и девки в исподнем белье и омывали лица с великим благоговением. Все молодцы были с оголёнными по пояс телами. Подрагивающая зыбью вода реки волновалась причудливыми бликами света... На берегу пылал костёр рудожёлтыми столпами. Через жа́рник то поодиночке, то парочками, сигали друг за другом развесёлые крестьянские дети. Остальные гуляки кружились неподалёку от огни́ща тремя лихими хороводами. Никто из повес не сидел на месте: всё действо протекало в каком-то волшебном разуда́лом веселье.

“И таких безобидных ветрогонов я должен буду вязать и тащить на расправу фарисеям?”

Жарко... Яков Лихой стянул с головы шапку. Кромешник приметил, что к нему направляется парочка: парень с девкой, прихватившие друг дружку за руки. Яков отступил назад в лесочек и схоронился за могучим стволом высокой сосны. Парочка заскочила в лес и принялась играться в прятки: девка с весёлыми криками удирала от милого преследователя, кружилась и петляла белым пятном между деревьями, а парень догонял её, громко хохоча. Наконец, гуляка настиг девушку и крепко обнял её за плечи. А дева и рада была. Парочка слилась устами в жарком поцелуе. Яков Лихой сглотнул слюну, украдкой наблюдая за возлюбленными. Нацеловавшись всласть, девица слегка отстранила от себя марьяжника, выгнула спину, откинула голову назад и расхохоталась.

— Люба ты мне, Грушенька. Женой моей будешь...

— Ишь ты, расфуфырился селезень, — дразнилась девка.

Ухарь потянул девушку за руку, увлекая её за собой куда-то далее — вдоль берега реки.

— Идём… идём к сену, зазнобушка...

Яков Данилович, разинув рот, отследил, как дролечки скрылись за излучиной берега, направляясь куда-то к сеновалу или спеша к постели из травы под тёплым ночным небом...

Воин швырнул на землю у извилистых корней сосны шапку, а потом принялся суетливо стягивать с себя остальную одежду: подпоясок из телячьей кожи с оружием в ножнах (кинжал и сабля), чёрный кафтан, штаны, сапоги, скрутил со ступней вонючие бязевые обмотки. Опричник остался в белом исподнем белье. Потом Яков с прилежностью сложил скарб аккуратной стопочкой и накрыл его двумя ветвями сосны, которые он содрал со ствола дерева, рассекая до кровавых потёртостей ладони.

Яков Лихой вышел из леса и направился к гуляющим. Поначалу он выглядел тут, как посконная заплата, пришитая к парчовому о́хабню. Семенил, как чумной, кругами, и с любопытством глазел на всё подряд. Кто-то схватил за руку. Яков оглянулся — рыжая девка невысокого роста с густой копной распущенных локонов. Огневолосая озорница увлекла гожего парня за собой... они стали весело плясать в кольце хоровода. Наплясавшись, хоровод разбился и гуляки рассыпались по сторонам — с хохотом и весёлым гомоном.

Яков не выпустил рыжую девку из руки.

— Ты откеля, паря? Чтой-то я не припомню тебя, ты романовский аль белозерский?

Опричник улыбнулся в смущении, но так и не ответил девке. “Начну говорить: мигом раскусит, что я — дворянского корня…” Рыжая плутовка звонко расхохоталась, потом вырвала ладонь из руки Якова и убежала прочь. Яков Данилович потопал к реке, встал у берега и стал глазеть, как его подружка забрела в воду выше ладыг, по лы́сты, смочив концы белой сорочицы. Дева склонилась и принялась омывать лицо речной водой.

Яков развернулся и побрёл к полыхающему костру. Из леса вышли пятеро молодцев, волоча за собой хворост. Через огонь по-прежнему сигали озорники и озорницы, порознь и парочками. Опричник добрёл до кострища. Высокий парень по-душевному стукнул ему по плечу.

— Чего застыл, друже? Твойный черёд — сигай смело!

Опричник Лихой разбежался и перепрыгнул через костёр. Далее он приметил, как два дюжих парняги потащили за руки к огнищу его рыжую подружку. Девушке не по душе пришлось такое обращение, но особого выбора у неё не имелось.

— Сигай, Ульянка! Спроверим тебя: ведьма ты али нет.

Молодцы отпустили руки златоволосой, она с перепрыгнула через костёр и остановилась рядом с Яковым.

— Прошла испытанию! Теперь Полинку испробуем!

Два озорника убежали к реке. Яков пристальным взором пялился на рыжую деву. Ульяна прыснула смешком, подошла ближе и заговорила дерзким голоском:

— Чего ты вылупился, курощуп? В анбар меня затащить хошь — вот тебе, шалопутный!

Оха́верница сотворила кукиш и поднесла своё произведение к носу Якова Даниловича.

— У меня жаних имется, понял, тетеря?

Яков смутился от таких речей и опустил глаза в землю.

— Не́мый ты что ль? Али Перуном шарахну́тый?

Ульяна расхохоталась и снова побежала к речке. Парни и девушки, стоявшие в воде, затянули песню:

Ивана Купала, где ты зиму зимовала

Зимовала я в овражке, под осиновой коряжкой.

Милая Купала, где ты летовала?

Летовала я в лесочке, под малиновым кусточком...

Дворянин с грустью побрёл назад: к сосне, где лежал его скарб...

“Навроде все — русские люди. А пропасть меж нами — агромадная. Что за незадача: рта не могу раскрыть, опасаюсь… А чего опасаюсь? Что поколотят, сбегут?”

Яков Данилович сидел на берегу, что Алёнушка, и с некой светлой печалью глядел на подрагивающие блики воды. Рядом с кромешником лежал на земле его скарб горочкой. Вдалеке виднелись всполохи костра. До ушей парня доносился негромкий гомон гуляющих. Яков узрел, как на берег, неподалёку от него, приземлился крупный чёрный ворон с яркими рудожёлтыми точками глаз. Каркун, перебирая лапками вдоль бережка, подобрался немного ближе к опричнику. “Диво, глазюки рудожёлтые, — подумал воин. — Ноне Ивана Купалы ночка — и не такое привидится…” Раздался озорной девичий выкрик. Яков уловил в нём знакомые звуки.

“Моя златоволосая забавляется?” — опричник развернул голову в сторону гуляющих. А когда Яков обернулся обратно к воде, то увидел, что рядом с ним сидит на земле, повторив один в один его положение, горбоносый инок в чёрном подряснике и с клобуком-ку́колем на голове. Дворянин вздрогнул от неожиданности.

— Брат, ты откеля тут? Гуляющих ловишь?

Чернец обернулся к Лихому. Глаза его сверкнули яркой вспышкой рудожёлтого огонька. Опричник совсем ошалел от такой картины.

— Не дрожи, Яков Данилович. Отвечай на вопрос: от живота… чего хочешь?

— Не пойму тебя, брат любезный.

И снова — яркая вспышка рудожёлтых огоньков из очей инока.

— Удачу за хвост ухватил — крепко держи. А напасть приключится — на свой шлях вороти ситуацию. И супружницу завсегда слушайся. Тому будет прок: кто не золото получит в приданое, а мудрую голову.

— Да кто ты таков? Зачем мне твои советы?

— Особая ночь ныне — торжество во имя Ивана Купалы. Праздник греховной плоти...

— Ты кто будешь, чернец? — повторил вопрос опричник.

Горбоносый монах помолчал малость времени.

— Ежели человечий сын в водицу заглянет: кого он узрит, ась? Как разумеешь, Яков Данилович?

— Мальки тут снуют. Навроде — пескарики.

— Сам ты малёк, — усмехнулся чернец, — карась воложанский.

Опричник насупился. “И этот про карася, курва востроносая…”

— Не забижайся, Яшка. Гордыня — грех смертный. Самоглумление — доблесть.

Вдалеке сызнова раздался затяжной выкрик со стороны гуляющих. Яков Лихой обернулся на вскрик, а когда поворотился обратно — рядом с ним никто не сидел. Странный монах с чёрным клобуком-куколем на голове растворился в тёплом липневом воздухе... Над поверхностью воды пролетела чайка. Птица оголосилась тревожными криками. Яков обернулся назад, к берегу спешила троица: двое монахов и опричник Семён Коптилин.

— Вот один из охальников! — зашипел высокий чернец.

Долговязый монах подскочил к Якову и цепко схватил его за ворот исподней рубахи. Сенька Коптилин остановился и радостно заговорил:

— Яшка, дру-у-же! Ты куда пропал? Ох и страху я натерпелся один в лесу пока до нашего костра не добрёл.

Потом Коптилин обратился к долговязому иноку:

— Отпусти его, брат. Это Яшка Лихой, мой сослуживый.

Монах приметил скарб, горочкой лежащий на земле, и выпустил из цепкой хватки рубаху опричника Лихого.

— Ты чего тут кукуешь, Яков Данилыч, сердешный? Скупаться что ль вознамерился? Сыска-а-л время! — замычал Сенька. — Ходи с нами, надо резво кликать подмогу — нашли окаянных.

Коптилин и чернецы зашагали в густой лес. Яков Лихой поднялся с земли. “Спешить ловить ветрогонов за компанию с вами? Да не в жизнь! Не та компания...”

Опушка зелёного леса покрылась светло-серой пеленой рассвета. На траве прозрачными каплями искрилась роса. В кострище тлели угли.

На опушке находились ревнители благочестия: опричники, государевы стражники, пятеро монахов-чернецов. Чуть поодаль стояли на коленях с дюжину пленников в исподней одежде (парни и трое девок), их руки были накрепко перевязаны верёвками за спинами татарскими узлами. Светло-серая пелена озаряла перепуганные лица. Перед крестьянами расхаживал пожилой плюгавенький монах и гневно тряс кулачёнками.

— Вы православные дети... али язычники богомерзкие, ась? Всех в монастыре запрём с месяц на воду и берестяные лепёшки, проклятые! Кажный день по тыще поклонов бить будете!

Одна из пленных крестьянок оказалась та самая рыжая плутовка — подружка Якова. К охальникам подошёл старшина Иван Селиванов.

— Ребята, — гаркнул начальник. — Хватайте язычников и тащите к дороге — свезём в монастырь их. Попервой каждого наградим плетью там, а потом — что игумен прикажет.

Опричники зашагали к пленникам — исполнять приказ. К рыжей девке подошёл служивый Лихой. Огневолосая узнала знакомца и ахнула в неожиданности. Яков Данилович резким рывком поднял охальницу с колен, развернул её к себе хребтом и повёл рыжуху в лесную чащобу, придерживая подружку за крепкий татарский узел бечёвы...

На опустевшем берегу речки от потушенного кострища гуляющих струился к небу дымок. Чёрные крупные угли не прогорели полностью, крохотные рудожёлтые язычки пламени ещё лизали обгорелый сушняк.

Дальше от кострища, на излучине реки, по гладкой поверхности мутной воды плыли венки с потушенными свечами... Рассвет одолел греховную тёмную ночь. Праздник Ивана Купалы подошёл к концу.

За излучиной речки виднелся в зарослях полуразрушенный сруб с обветшавшей и сгнившей крышей. Со стороны сруба спешила к воде парочка в исподнем белье: парень и девка, взявшись за руки.

— Погоди, не спеши так, родимый! Вдруг они тута ищо! — верещала в испуге девушка.

— Нет никого, поспешаем.

Дролечки добежали до речки. От водной глади струился в вышину белесый туман. Парень зашёл в воду.

— Как тёпленько, Грушенька. Как в норе твоей...

Милаха также погрузила ступни в воду и тихонечко пошла вперёд, сотворяя небольшие валы.

— Иди уже, змей...

Парочка соединилась ладонями, и они стали погружаться телами в мутную воду. Когда воды стало по пояс — возлюбленные остановились.

— На тот бережок — разом, — шепнул забавник. — Волюшка милая, здравствуй... родимая.

— С тобою — хучь на окраину света…

Парочка дружно нырнула в тёплую речную колыбель и поплыла на другую землю, рассекая руками водную гладь...

Серый рассвет растворился в тёплом прозрачном воздухе — в лесу стало светло. Смарагдовые трава и листва лихо искрились волшебным диамантовым свечением от капелю́шек росы. Размокшие полы кафтана опричника рассекали упругие ветви. Сквозь лесную чащобу шла другая парочка: Яков Лихой и рыжая девка. Государев воитель придерживал шалопутницу за узел бечёвы, накрепко стянувший руки пленницы за спиной. Сорочица девушки также щедро пропиталась росой. Охальница шла и тихо всхлипывала. Яков Данилович приметил, что увлажнённое одеяние Ульянушки стала шибко облегать её сочное тело. Овалы ягодиц колыхались от шага и будоражили нутро парня...

— Разум имела — нашенский, а он еси — вороне́ц ло́ший, насу́па, — промямлила пленница, а потом с шумом втянула ноздрями ароматный утренний воздух.

Яков Лихой остановил девку у высокого куста лещины, развернул её, и схватил за плечи.

— Чего приуныла, гузыня?

Огневолосая крестьянка снова с шумом втянула ноздрями воздух, шибко нахмурилась, поджала губки и отвернулась в сторону. Яков Лихой отпустил плечи Ульянки и вытянул из ножен кинжал.

— Ты чегось, синеглазенький, ой ли?

Зелёные глаза рыжей девки округлились со страха и трепета. Яков Данилович обогнул стан девы и споро разрезал лезвием татарский узел бечёвы. Ошмётки верёвки осыпались на влажную траву. Яков вернул оружие в ножны. Опричник отошёл на прежнее место — лицом к девице. Огневолосая подула на онемевшие ладони, проворно потирая их друг об дружку.

— Ступай, ёра. На дорогу не выходи, ближе к лесу иди.

Девка попятилась назад, словно не веря такому славному для себя исходу гуляний, но не сделав и три шага, юная трупёрда споткнулась о ветвистую корягу и шмякнулась ягодицами на мокрую траву. Девушка захихикала и с лукавым кокетством взглянула на своего спасителя. Яков Данилович широко улыбнулся в ответ. Зеленоглазая ёра вскочила, что резвая лань подбежала к парню и обхватила ладонями его щёки — они мигом вспыхнули алым пламенем.

— Особая ночь была ныне, — проворковала озорница.

Ульянушка жарко поцеловала в уста спасителя... Яков Лихой замер, что вкопанный, превратившись в дуб. Потом он размяк, ухватил девку за пояс и ответил ей таким же жарким поцелуем...

Рядом с шумом вспорхнула лесная птица. Сладкая лиса вздрогнула и отпрянула назад — поцелуй прервался. Яков Лихой, как завороженный, глазел на неё. Огневолосая чаровница развернулась и побежала прочь. Белая сорочица скрылась среди зелёных зарослей... Кромешник постоял ещё малость времени в одиночестве, а потом также побрёл сквозь чащу — к лесному тракту.

Тьма кромешная разверзлась...

На дороге стояли пять повозок с лошадками, в двух из них сидели кучками пленники: крестьянские парни и девушки в исподнем белье, с перевязанными за спинами руками. Возле повозок тёрлись группами: кромешники, монахи, государевы стражники. Лошади служивых людей, привязанные к деревьям у самого входа в лес, мирно щипали траву.

К Якову Даниловичу подошёл начальник Селиванов.

— Лихой, куда лису рыжую дел? Сожрал по дороге что ль?

— Навроде того, Иван Лексеич. Шибко сладкая оказалась.

Весёлый начальник хохотнул, обнажив две шеренги белоснежных зубов. “Будто мелом их трёт… — подивился Лихой, а потом навострил нюх, — бражкой согрелся ночью”.

Яков Данилович обернулся к лесу: опричники и монахи вывели из чащобы очередную троицу пленников. Иван Лексеич нагнулся, сорвал пучок влажной травушки, отошёл к повозке и принялся угощать зеленью каурую кобылу. К старшине ковылял плюгавый монах. Он остановился рядом с Селивановым, обжёг Лихого гневным взором, а потом зашипел в ухо старшине:

— На волю выпустил пташку. Игумену доложу!

Яков Данилович побрёл неспешным шагом к товарищам.

— А может-таки порешил он в зарослях рыжую бестию да в кустах и припрятал... срамные телеса? — лыбился остряк Селиванов. — Учинил казнь вавилонской блуднице бессовестной!

Плюгавый сморчок-чернец в гневе затряс подбородком с жидким пучком седых волосинок и с недоумением глазел на белоснежные зубы опричного старшины. Важное дело вершили: калённым железом жгли самарийский грех нечестивцев. Что за хохмочки неуместные, что тут за вольности деются? Гнев пожирал разум инока. Но на пути благочестия, он сам встал на дорожку греха, забыв о словах апостола Павла: “Всякое раздражение и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою да будут удалены от вас...”

Чернец заголосил:

— Ослобонил он её от наказания божьего — по бесстыжим очам его вижу! Опосля игумена нашего... самому Милосельскому пропишу бумагу: какое злодейство учинил воин ваш, ась? И почто ты его не запаскудил сичас, старшой опричник?

— Пустые хлопоты, братец. Князь Юрий Васильевич хворает тяжко, как бы не представился перед Господом вскоре... А опричнику Лихому ноне сам Государь способствует в сердечном деле: Яков Данилович сватается к Сидякиным за их дочь Марфу Михайловну. А ведаешь ли ты, чернец добрый, кто сват у сего удалого молодца́?

Монах хмыкнул в неведении.

— Первый вельможа Боярского Совета — царёв конюший Михаил Фёдорович Романовский. Такие дела, святой брат.

Плюгавенький монах в удивлении едва к земле не согнулся от этих слов старшины. Каурая кобыла дожевала зелёное угощение опричника и влажными глазами посмотрела на благодетеля: будет ещё, мол?

— Так что пыл поумерь, старинушка, — заговорил строгим голосом недавний острозуб. — Опричное войско — это не государевы стражники али ярыжки. Тут благородный на благородном сидит, а всеми нами — ещё благороднее погоняет.

Селиванов оставил грешника и резвым шагом пошёл ближе к лесу — сорвать новый пучок травы.