Третий Лад

Часть 3. Глава 2. Преподлые безобразия

На южном шляхе суховей гонял окаянную пыль за́вертями. Солнце слепило зело жарко, до ожогов. На сторожевой башне рубежной заставы скучал государев стражник. Воитель давно стянул с тела бурый кафтан, но его суконная рубаха всё одно полностью пропиталась едким потом. Даже тень не выручала от зноя... Служивый отхлебнул малость тёплой водицы из глиняной кружки. Жара... нет от неё, проклятущей, спасения... Дозорный мутнеющим взором посмотрел на ствол заряженной пищали, прислонённой к стене.

Внутри государевой сторо́жи, неподалёку от закипающего котла с похлёбкой, сидели на трёх лавках семеро стрелецких солдат в потных рубахах и при шапках-колпаках, надвинутых по самые брови. Две бабы, молодуха да старуха, полоскали бельё в большой лохани.

Один из стрельцов попыхивал трубочкой и с лукавым выражением лица наблюдал за согнутым станом молодушки с добрыми титьками. Вот он тихонько откашлялся, передал трубку соседу, приблизился к сочной титёшнице. Буслай утвердил на её спину влажную ладонь. Сослуживые с ехидными рожами наблюдали за представлением. Баба распрямилась, обожгла курощупа прегневным взором и двинула ему кулаком в чрево. Солдат охнул.

— Паки сунесся — сызнова вдарю, — обещалась крестьянка.

— Знойная ты бабочка, Марьюшка, — почесал голову ухажёр, — аки ветерок тутошний.

Сослуживые поухмылялись, но не загоготали — комедь привычная. Неподалёку от служивых возвышались их оружия. Древками в землю стояли четыре бердыша, а к ним прислонились с десяток пищалей. На лезвиях стрелецких бердышей также покоились берендейки с гнёздами и пороховницами. На крыльце помещения сидели пятеро стражников. Бойцы разместились в тени. Но страдали они не менее прочих. Жарюка, зной, испытание...

Внезапно благопристойную тишину государевой заставы нарушил громкий крик со сторожевой башни:

— Браты-ы! Татарва скачет в гости! Тревога, застава! Налё-ёт!

Мгновение — и на дворе зачался коловорот. Служивые принялись хватать пищали, некоторые бросились в жилое помещение за саблями, бабы истошно заголосили...

По знойному шляху пылил отряд крымскотатарской конницы — те самые нукеры. Пятёрка агарян-бесерменов держала в руках длинные пики с остро заточенными наконечниками. Орда подскочила к заставе и началась осада. Раздался пожирающий разум визг выпущенной стрелы. Со сторожевой башни рухнул на землю дозорный. Храбрец остался на посту и перед смертью успел дать залп из пищали — мимо... С подмогой пик, пятеро ловкачей-налётчиков одолели частокол рубежной сторо́жи и резво спрыгнули на двор. Что частокол… невысокие ворота заставы оказались открыты, служивые не успели их запереть — непростительное головотяпство. Остальные крымчане залетели внутрь укреплённого пункта именно через ворота. Пятёрка нукеров-подсобников побросала длинные пики, обнажила ятаганы, и также поспешила войти в гости через раскрытые врата...

Вскорости дружина рубежной заставы была полностью перебита. Окровавленные стрелецкие бойцы и государевы стражники, разбросав руки, навсегда упокоились в пыли. У перевёрнутой лохани лежал труп старухи с рассечённой шеей. Живой оставили только молодую бабёнку. Ей заткнули рот грязной тряпицей, с беглостью молнии перевязали кляп тонкой верёвой, и усадили пленницу наземь. Титёшница в ужасе мычала и без остановки хлопала ресницами. Агаряне запалили четыре факела и резво измарали смолой частокол.

Крымскотатарский начальник выкрикнул:

— Эшлендэ! Эйда барыйк!

— Эйда! Эйда!

Ханские нукеры, громко хохоча, забросили перепуганную русскую пленницу на спину вороного жеребца. Заострённый частокол заставы и три деревянных строения вспыхнули рудожёлтым пламенем...

Орда снялась с разгромленного места столь резво, как и свершила дерзновенный налёт. Хула нашествиям и всем её зачинателям.

Кому безобразничать, а кому... тоже самое.

Потомок великого князя Рориха проживал самый кошмарный день в своей богатой годами жизни. Ныне на него успели спустить презлых псов и Царь, и друг фамилии — Святейший Митрополит Всероссийский. Помпезная крытая колымага в сопровождении десятка княжеских гайдуков прибыла к Сыскному приказу. Оказавшись в своих владениях, неудачливый заговорщик малость пришёл в себя.

В дальнем углу сыскного острога в грязно-бурую стену был воткнут полыхающей факел. Начальник пригласил сюда на потаённый разговор дюжего подчинённого — ярыгу Амосова, заплечных дел мастера.

— Крепко ли помнишь личность Лихого... боярина?

— Так помню, Василий Юрьевич. Гостил у нас давеча.

— Боярин этот — погибель наша, Амосов. Царь оклемался, за него спрашивал. Вскоре и меня... и тебя... и ребят кто били его во дворе при побеге — всех Государь за горло возьмёт... и придушит. Понял какая беда нас настигла?

Ярыга кхекнул и почесал рыжеватую бороду.

— Спасаться пора, слышишь, Амосов?

— Каким макаром, Василий Юрьевич?

— Лихого в расход надо выпустить... Тайно чтоб, ясно? Прищучили бы Яшку разбойники на дороге — вот нам спасение станет.

— Боярина — в расход? — насторожился ярыга.

— Государев ворог он, — давил Милосельский, — как князь тебе сие говорю, сразумел меня? Также... прещедрую награду получишь.

— Навроде... царёв любимец он, ась?

— Кто молвил тебе такое?

— Сам Лихой и молвил. Как я его архангелом подвесил...

— Не тревожься, Ефим Николаевич, — залебезил князь, — Царь при смерти, все любимцы его отлетают…

— Дык... осударь оклемался али при смерти? — запутался ярыга.

— Ныне — оклемался, к завтрему — снова сляжет. Второй год такая чехарда... Али ты, государев ярыга, потакать вору... надумал? — добавил плети князь Милосельский.

— Царёв кравчий... боязно.

— Награда щедрая будет... ну! — сыпанул пряников начальник.

— Сколько?

— Пять сотен золотыми червонцами дам...

— Кхм... сделаем, Василий Юрьевич, — решился ярыга, — чай не в первой...

— Шайка на месте та? Здесь сидят, по темницам?

— Которые точно? Тверские что ль?

— Троица окаянная. Татарин у них воеводой.

— А, эти. Тут они.

— Веди сюда атамана. Один справишься с ним?

— С одним управлюсь, пустая забота.

Когда ярыга Амосов ушёл, князь Милосельский вытянул из кармана кафтана небольшой мешочек и со вздохом пересчитал монеты — ровно десять штук. Оставшись наедине с пламенем, глава Сыскного приказа вновь задрожал душой. Одиночество — скверная подруга, когда за этими стенами томятся лютые тати, а на небесах разлился рудожёлтый закат и посмеиваются над тобой белесые звёзды-пересмешницы...

Наконец ярыга Амосов привёл нужного арестанта: низкорослого коренастого татарина с чёрной бородой, коротким ежом чёрных волос, одетого в драный бешмет синего цвета. Кисти рук у него были повязаны за спиной. Ярыга усадил татарина на колени перед начальником, отошёл в сторону и вынул из ножен саблю.

— Воли желаешь, золота, ась? Отвечай, атаман, — молвил князь.

Лукавый бесермен стрельнул карими глазками по чёрной бороде боярина с некоторым недоверием.

— Как не желать, мурза.

Милосельский швырнул на землю малый мешочек.

— Здесь — сотня червонцами. Дело свершишь — добавку дам. Ещё две сотни золотыми монетами сверху.

— Щего сделаем? — оживился татарин. — Говори, мурза.

— Есть один государев ворог. Его кончить надо. Скрытно чтоб, ясен наказ? С ним человечек конопатый ошивается. Обоих разом прибьёте и тела поганые в лесу закопаете.

— Всего дел такой? Это — тьфу моя шайка, — хорохорился атаман.

— Ярыга Ефим Амосов — вам в помощь. Он укажет на ворога. Дело свершите, добавки получите и брысь из нашего Царства. Хоть в Туречину убегайте, хоть к литовцам, хоть... к своему шайтану спеши.

— Конщим его — не было нас. Ахмет слово сказал.

Василий Милосельский посмотрел на ярыгу Амосова.

— Бери их и живо скачите к Стрелецкой слободе. Прочешите весь путь: от слободы и до имения Лихого. Понял задачу?

— Коли не сыщем его ноне… куды поспешать?

— Я те дам, “не сыщем”, — погрозил кулаком князь. — Землю рой носом, но разыщи. Пока не кончишь злыдня... в приказ не возвертайся! Сразумел?

Амосов тяжко вздохнул, кивнул головой и вонзил саблю в ножны.

Когда рассвет только начал сереть, ярыга Амосов с тремя ворами прочесали тракт от деревушки Лиханки и почти до стрелецких земель. Потом они поскакали обратно — к Даниловой слободе, преодолели ещё версту и остановились. Коней отвели к лесу, привязали их к деревьям, а сами схоронились в густых кустах с края дороги. На иной стороне тракта мутнело чуть вдалеке полотно речки Седуни.

Амосов переоблачился в мужика, но на голове оставил служивую шапку-колпак. Один из товарищей атамана-бесермена был наряжен в справный летний кафтан с потёртыми рукавами, а вот другой выглядел совсем оборванцем — его тело облегало ветхая рубаха, почти рубище. К тому же голодранец имел полупровалившийся нос на своей премерзкой харе, покрытой рубцами на обеих щеках — тот ещё фрухт. Амосов тяжко вздохнул, который раз оглядев подельничков. Ворам пришлось выдать каждому по перевязи с кинжалами и саблями. Ярыжка тревожился, что если они в два дня не сыщут ворога, то злодеям надоест эта история, они резво прикончат его и скроются…

Ефим Амосов умышленно называл про себя боярина Якова Лихого государевым ворогом и преступником — именно так, как обозначил его начальник. Ярыга желал верить в то, что грядущее смертоубийство — не подлость, а государевы заботы. Но когда он в очередной раз смотрел на троицу своих подельников, то остатки его совести отказывались ладить с разумом. Нутро раздирала крохотная кошка и упрямо мяукала в ухо ярыге: “Было б такое дельце чистое, мау, князь не привлёк бы к нему этих разбойников. Ты — государев ярыга, мау, с татями заодно...” Нос Ефима Амосова начал поклёвку, зенки слипались...

Татарин лежал в кустах и предовольно щурил маленькие шустрые глаза: карман атамана грел десяток золотых червонцев. Впереди ждала щедрая добавка...

По дороге проехала повозка — четвёрка холопов с порожними бочками. Ярыга зевнул и с тоской посмотрел на поганый нос оборванца-подельника. Нельзя спать: порежут разбойнички...

Вдруг татарин резво подорвался с места.

— Ещё лошадка скащут.

— Чего врёшь? — нахмурился Амосов. — Тишина вокруг.

Но вот и ярыга навострил уши и раздвинул руками кусты.

— Ох и слухастый ты, атаман Ахмет.

— Сколько раз вырущало при встреще с твой братьями.

— А и попался-таки.

— Щерез измена пропали. Смотри, — зашептал татарин, — две там.

Мимо них рысью проскакали двое путников.

— Он это, — развернул башку Ефим Амосов, — признал я его. Только мужиком вырядился.

— Рукоятка злото блестит, а навродь — крестьян скащет, — ощерил рот в хищной лыбе атаман.

— Уходят они, Ахмет, — загнусавил оборванец, — скорее за конями и догоним!

Амосов и двое разбойников вскочили на ноги.

— Тиш, стоим! — зашипел татарин. — Защем лишний топот даём? Через лес сократим дорога и встретим надёжное место!

— Чего плетёшь, бесермен? — рассердился Амосов. — Уходят они, поспешаем!

— Стой, ярышка! Дорога крюк идёт. Я тропку в лесу знаю. Срежем путь и выскощим место укромное. Айда все!

Атаман рванул к зарослям. Амосов и двое разбойников побежали следом за татарином.

На конях пылили по тракту боярин Лихой, ряженый смердом, и его верный холоп Митрий Батыршин. На небосводе разгорался рудожёлтым пламенем рассвет, появился восходящий кругляш солнца. На пыльной дороге разминулись с первыми встречными — четвёрка крестьян на повозке с порожними бочками. Митрий признал дальних соседушек — смерды царёва окольничего Ивана Ташкова.

Яков Данилович держал путь в приподнятом настроении. Встреча со стрелецкими сотниками прошла на славу. Ему не терпелось поведать жёнушке о своей удаче. “Разумница... Марфа Михайловна, страсть моя нежная”, — ликовал боярин и почуял в нутре томное желание. Кравчий Лихой словно рухнул на десяток годков назад. Он ещё царёв стольник, снимает шёлковую сорочку... Жаркие телеса возлюбленной, её налитые перси, рубиновые сосцы… Соприкоснулись разгорячёнными животами, пальцы вспахали шелковистые рыжеватые локоны. Дурманящий голову запах травы зверобоя, ефиром струящийся с огненных кудрей жены...

В этот сладостный миг из кустов выскочили четверо разбойников и метнулись к путникам. У одного лиходея в руках — кинжал, у троих — сабли. Размечтавшийся Лихой успел накренить стан, стопы вскочили из стремян, и он пребольно шмякнулся на землю. Вороной конь проскакал чуть вперёд и остановился... Бывший воитель Опричного войска мигом пришёл в себя, замер без движения и раскрыл правый глаз.

Налётчик-оборванец крался к замершему на земле боярину, зажав в руке кинжал... Холоп Митрий Батыршин оказался ловчее хозяина. Он успел соскочить с гнедого жеребца и нырнуть за маленький овраг. К нему спешили двое злодеев с саблями. Из-за оврага высунулась вихрастая башка. Мах рукой — и в грудь одного из разбойников вонзился кинжал. Дюжий злодей замер на месте и, разинув рот, стал глазеть на то, как его подельник корчился в судорогах. Татей осталось трое.

Оборванец остановился, в замешательстве обернулся к оврагу, где скрылась вихрастая копна волос. Яков Лихой лежал неподвижно...

— Ходи, Щеменька, — прошипел татарин, — вбей ряженого.

Разбойник продолжил путь... Седобородый крестьянин вдруг резво встал на ноги, покачал станом из стороны в сторону, выхватил из ножен кривую персидскую саблю и дерзко попёр в нападение. Вор растерялся и отпрянул назад, ослеплённый искрами от смарагдовых камушков на концах крестовины сабли-шамшира. Бывший боец Опричного войска шагнул вправо, влево, присел на колено, с беглостью вспышки молнии махнул клином. Отсечённая голова вора водомётом брызнула кровью и вместе с телом упала наземь. Вечная память тебе, ворюга Чеменька...

Митрий Батыршин выскочил из-за оврага с саблей в руке. Между холопом и дюжим злодеем пошла рубка. Коренастый бесермен-татарин попятился назад и переложил саблю в левую руку, смотря на ряженого.

— Держись, Митрий! — заорал барин.

Татарин вытянул из ножен кинжал, сделал два ложных движения и на третий раз метнул оружие. Бывший боец Опричного войска Лихой без труда увернулся от острия кинжала.

— У-у, шайтан!

— Айда инде! — гаркнул боярин.

Между царёвым кравчим и татарином также пошла сеча саблями. Яков Лихой оценил ловкость бесермена — достойный противник. Четыре месяца миновало, как впавший в кручину барин забросил упражнения по сабельной рубке. Последствия ожидать не заставили: ухарь-татарин чиркнул остриём сабли по левому предплечью — руку прожгла острая боль. Яков Лихой отбежал назад, сжав зубы. Боярин сообразил: рана не пустяшная, дело тянуть не стоит — супостат силён. Татарин, как зверюга, учуявший кровь, бросился на противника — сеча продолжилась.

Дюжий ярыжка Амосов теснил Митьку Батыршина... Они скрестили оружия, сабли дружно крутанулись и обе завалились на землю. Ряженый ярыга воспользовался случаем и зарядил мощнейший удар в челюсть кулачиной — конопатый холоп рухнул на землю. Амосов вытянул кинжал из ножен и напрыгнул на смерда, желая порезать ему глотку... Батыршин резво оправился от удара и ухватился своими руками за руки дюжего супостата. Кровопроводные реки на челе вздулись, глаза выкатились из зенок. Слишком здоровым был соперник, долго ему не протянуть...

Посечённый рукав добротной крестьянской рубахи совсем разбух от крови, боль прожигала руку всё сильнее, татарин наседал. Яков Лихой затеял хитрость: громко вскрикнул, отпрянул в сторону, опустил десницу вниз. Тать купился и угодил в этот силок. Он резво метнулся прикончить врага. Яков Данилович внезапно воскрес духом и что есть мочи крутанул своим шамширом саблю супостата.

Пришёл час заветный! Настала пора оценить главное достоинство персидской сабли. Кривой клин взметнулся ввысь, и боярин Яков Лихой нанёс мощнейший оттяжной удар…

Тело коренастого татарина двумя окровавленными кусками упало на землю. Бывший боец Опричного войска рассёк туловище противника наискосок — от плеча через грудину. На-а! Предплечье взвыло болью, но барин отшвырнул шамшир в пыль, вытянул кинжал из ножен и рванул на подмогу холопу. Остриё оружия ярыги уже малость воткнулось кончиком в шею Митрия. Лихой нанёс тычок с бочины шеи разбойника, грамотно просчитав направление. Если бы он вонзил кинжал со спины — остриё клинка налётчика могло бы пронзить глотку Батыршина. Из шеи злодея брызнула багряная кровь. Холоп захрипел и сбросил с себя могучее тело противника. Конец битве. Ша! Яков Данилович сел рядом, зажав правой ладонью окровавленный и посечённый рукав рубахи.

— Здоровый бугай был… чертяка б его побрал, — молвил Митрий, тяжко дыша и глазея на широкую спину убитого налётчика и вонзённый в бок его шеи клин кинжала, перепачканный кровью.

— Всю компанию черти... в ад приберут — верное дело, — покачал головой Яков Данилович.

— Ранен, хозяин? — вскочил на ноги Митька.

— Ранен, перевяжи.

— Обожди.

— Не суети, жить будем.

— Погоди, хозяюшка, погоди...

Холоп дрожащими руками вытянул из шеи ярыги Амосова кинжал, протёр окровавленный и острый клинок о могучую спину убитого мужа и разрезал собственную рубаху на лоскуты. Батыршин резво перемотал предплечье барина, кусая зубами губы. Жилы его рук ныли от боли после схватки со служивым человеком, недалёкий разум которого без труда заключил союз с малыми остатками совести в нутре...

— Ох и орёл ты, Яков Данилович, хозяюшка мой драгоценный! Коли б не твоя удаль, кормилец, пропали б мы.

— Пора, Митяй, возобновить упражнения с саблями. Видал... какое побоище приключилось?

— Одолели врагов, Яков Данилович!

— Кого хошь победим, Митрий. Была бы воля... Ты тоже молодцом, удалец конопатый. Справно пронзил татя кинжалом из-за овражка. Одарю тебя рублём серебряным.

— Чего с ними делать, хозяин?

Яков Данилович посмотрел на спину дюжего разбойника.

— Ну их к дьяволу. Возвертаемся скорее в имение. Оружие толечко приберём...

Вороной конь боярина и гнедой жеребец холопа спустились ближе к речке Седуни — ох и сочная травушка там росла...