Третий Лад

Часть 4. Глава 9. Подлинный Хозяин

На следующий день Лихой прибыл на службу, но к кипящим котлам опять не пошёл. Первым делом он накропал цидулку и услал её с Митькой Батыршиным к Стрелецкому приказу, наказав холопу сыскать там дьяка Леонтия Петровича Хаванова, и вручить послание только ему — лично в руки. Потом он сыскал в Детинце Глеба Куркина и затянул его в укромное место на разговор.

— Яков Данилович, ночами не сплю, всё наш разговор поминаю. Не томи меня, умоляю. Поведай подробности — кто косоглазому мздоимцу сумеет дорогу перейти? Прости меня, кравчий. Не ради пустопорожнего любопытства я вопрошаю.

— Глебушка… малость терпения. Скоро узнаешь всё, друже. А ныне: пришло времечко подсобить заветному делу. Ежели удача будет за нами — тогда не только сохранишь свою должность при Дворе.

— Мне много не надобно, Яков Данилович. Я бы и головой приказа дворцовых дел остался служить. Узнать лишь хочу: ради кого трудиться в светлом грядущем.

— Узнаешь, Глеб Ростиславович, слово даю. А сейчас... слушай меня. Ты ведаешь про слухи, что по ушам посадской черни ныне гуляют?

— Слышал. Навроде: Калгановы, де, желают Царя стравить?

— Истина то!

— Откуда такие известия?

— Свои людишки имеются во вражеском стане, шепчут.

— Яков Данилович, — разволновался Куркин, — так это — правда? Татарва... потравить Государя желает? Не терпится им на Трон жирный зад Федькин усадить?

— Глеб Ростиславович, — заговорил строгим голосом Лихой. — Сей же час, как голова Дворцового приказа, правь указ об усиленной охране Детинца. Гонца живо отправляй в Стрелецкий приказ. Пусть он сыщет там дьяка Хаванова, он мой сродственник. Леонтий Петрович подсобит дело резвее свершить. Необходимо, чтобы пикеты стремянных стрельцов заполонили весь Дворец — от подвалов до крыши. У покоев Государя — тройной караул поставить! Рынды также пущай стоят — не помешают.

— Сразумел, Яков Данилович. Сделаю.

— С Богом, Глебушка, торопись.

Когда Батыршин вернулся из Стрелецкого приказа, хозяин тут же заслал его в Торговый приказ, который находился рядом с Детинцем. Митрий сбегал, сыскал там дьяка Еремея Калганова, поклон ему сделал почтительный, почесал левую грудину... передал приветствие от боярина Лихого. В потайном схроне Дворца братьев Калгановых ждала цидулка — милости просим к стремянным сотникам в гости.

Закрутились дела! Потом кравчий сыскал на кухне стольника Лёшку Новожилова, завёл его в свою горенку и с важностью сообщил ему:

— Алексей, у меня для тебя — славное известие. Ты есть — десница моя при кухне. Разговор я держал давеча о тебе: с Глебом Куркиным, с постельничим Игорем Поклонским. Пришла пора — будешь носить блюда в личные покои... Государя.

— Яков Данилыч, — обомлел Новожилов, — пощади, отец.

— Испужался? — усмехнулся кравчий. — Я, Алёшка, поначалу тоже робел. Одно дело — широким застолием управлять, а другой коленкор — лично блюда таскать в покои Царя. Ничего, обкатали сивку крутые горки.

— Так, Государь... хворый. Его питанием постельничий управляет ныне. Кухарь Фрол взвары целебные делает, похлёбки. Игорь Андреевич самолично посуду в покои тягает.

— Поклонский — тоже старик. Мы к любым поворотам планиды быть готовы должны! Государь наш... дай, Боже, ещё не только постельничего переживёт, а и нас с тобой. Давай-ка, Алёшка, разыграем... imitatio. Я —Государь хворый. Лежу в постеле, допустим, — кравчий прилёг на топчан. — Ты, с посудой в руках, входишь в Царские Палаты...

Имитатио... Стольник Новожилов не был силён в латинском языке, но он сразумел о чём молвил сейчас его начальник. Справедливости ради стоит признать: боярин Яков Лихой также не владел латинским языком в совершенствии. Так, некоторые словечки знал...

Основательно натаскав да измучив стольника Алёшку Новожилова, кравчий, наконец, отпустил его. Сам направился к Красному крыльцу. По пути ему встретился вельможа Куркин. Союзник подмигнул кравчему — порядок, мол. Яков Лихой прошёл к балюстраде, облокотился о белый камень и стал смотреть на частину Красивой площади, раскинувшейся за стенами Дворца. По то́ргу сновал народ, купчишки горланили, слонялись пикеты государевых стражников-медведей в бурых кафтанах, мелькнули тёмно-синие кафтаны ярыг, чёрный подрясник дьячка.

Как вдруг... Послышался нарастающий гул копыт. Народишко стал проворно разбегаться в стороны. На площадь заскочил многочисленный отряд стремянных стрельцов. От червлёных кафтанов рябило в глазах, кони поднимали за собой столпы пыли. Где-то вдалеке раздался выкрик дворцового подьячего:

— Стремянные прибыли, отворяй!

— Отворяй, солдатушки!

Высоченные дубовые ворота Детинца раскрылись... На двор стали затекать густой червлёной струей стрельцы. Их было много, очень много. Яков Данилович принялся бегло считать солдат по их шапкам-колпакам. Четыре десятка..., семь, восемь десятков... сотня... По итогу — стрельцов прибыло — три сотни душ! Яков Данилович догадался, что количество солдат проще прикинуть по начальникам. Так и есть: сотников — троица. Пятидесятников — шестеро. Начальники различались между собой по нагрудным застёжкам-петлицам. У пятидесятников — белые, у сотников — золочённые, с бахромой. Лошади стрелецких сотников выделялись от остальных скакунов своими богатыми сбруями. Солдаты вязали лошадей к коновязям. Кравчий оценил оружие бойцов: бердышей ни у кого не имелось, на поясах болтались ножны с саблями, у некоторых воителей на груди висели берендейки с гнёздами и пороховницами, а за спинами у таких удальцов пристроились пищальные ружья. Кравчий огорчился. В его представлении: стрелец без бердыша в руке — вовсе не стрелец. В раскрытые дубовые ворота Дворца въехали шагом две кобылы, тянувшая за собой караван из трёх повозок и высоченного возницу в червлёном кафтане. Яков Данилович сообразил: за рогожами рыдванов спрятались бердыши, то-то же! Теперь — порядок. Молодцом, солдатушки!

По лестнице Красного крыльца побежала вниз парочка дворцовых подьячих в малиновых кафтанах — подсобить служилым с размещением. На приказных людей, спускающихся вниз, смотрел сотник среднего роста с чёрной, как смоль бородой. Яков Данилович признал служилого мужа. Как-же то, виделись давеча...

Дело свершилось. Яков Данилович Лихой и его холоп Батыршин к началу заката вернулись в поместье. Барин покликал десницу ве́черять за честну́ю компанию в горенку. Чуть позже в помещение прошла Марфа Михайловна. Батыршин дёрнулся со стула — поздороваться с хозяйкой почтительным поклоном глубоко в пояс, но барин милостиво махнул ему рукой — оставь, мол. Митрий поприветствовал барыню лёгким кивком и приложением ладони к сердцу. Подклётная Царица посмотрела на мужа пристальным взором... всё сразумела, улыбнулась краями губ и вышла из горенки. Яков Данилович кончил вечерять, глотнул вина из золочёного кубка и с усмешкой посмотрел на холопа. Батыршин также отпил винца из кубка, с аккуратностью держа посуду в ладони, будто там плескалась отрава. Смерд не привыкший хлебать питие из такой утвари. Яков Лихой протёр губы рушником и заговорил:

— Идём, Митька. Прогуляемся до нашего трофея.

— До рыла кабаньего? Ох, барин!

— Труса празднуешь?

— Перед Богом боязно, Яков Данилович.

— Ха-ха, идём, идём.

Барин и холоп вышли на двор, прошли к изгороди и встали по бокам от вонзённого в жердь кабаньего рыла. Прикрытые глаза зверя смотрели туда... на Детинец. В эмпиреях полыхал закат причудливым рудожёлтым пламенем...

— Как сверкает, Яков Данилович. Мужики баили: таковский закат — к большой крови примета. Война, мол, грядёт. Али — охота на зверя.

— Всё наше житие, Митрий — большая война. Мы по земле грешной ходим, небеса святыми делами живут. Между твердью и небесами всегда война идёт. Всполохи рудожёлтые — отблеск той сечи жестокой.

— Мы на чьей стороне, Яков Данилович? Рать наша — небеса святые али твердь окаянная?

— Мы — на правильной стороне. Победа за нами станет, а ворога — разобьём. Какую планиду сочинишь в голове — то и сбудется.

— Дай Бог, Яков Данилович. Ещё вопрос есть. Хоть и знаю маненько грамоту, но шибко мудрёные слова... не всегда разумею. Поясни, Христа ради. Что есть — планида? То житуха людская, так?

— Планида, Митяй — хитрейшая штука. Житуха — слишком простое значение. Доля али судьба — более близкие по смыслу планиде словечки. Разумный да разумеет.

— Судьба ты моя... судьбинушка.

— Только и слово судьба по-разному трактовать можно. Спроси ты у десяти попов — каждый из них по-своему тебе расталдычит понятие. Для меня судьба и планида — разные штуки. Судьба — шибко по-нашенски. Любят у нас... погоревать да поплакаться. Склонить головушку под лезвие острого топора. Судьба, мол, такая. Долюшка ты моя горемычная.

— Планида — иноземное слово что ль?

— Наши мудрецы с греческого языка переняли. Светило небесное значит. Я так для себя сразумел. Планида — это то, как ты сам свою жизнь развернёшь. Плывёшь на ладье по морю... да в бурю попал. Не в отчаянье впадаешь, а берёшь в руки вёслы и гребёшь, что есть мочи гребёшь! До потери разума стараешься, до последних силушек, зубья преистово сжав. Планиду ты сам себе строишь: характером, волей.

— Море — это чего?

— Озеро такое... громадное. За дальними странами разливается, но и у нашенских берегов имеется.

— Занятно, Яков Данилович.

— Разверни башку, Митя. На зверя смотри.

Конопатый смерд исполнил волю хозяина.

— Каково зрелище?

— Не по себе мне, барин. Нелюдь чумная... тьфу. Рыло рудожёлтыми огнями пылает, мёртвые глазюки зверя... будтось ожили.

— Судьбе ты волю вручил. Тьмонеистового труса празднуешь. Разум буди, Митрий Батыршин. Как там тебя по батюшке?

— Сказывают: Федотович.

— Планиду построил волюшкой волей, Митрий Федотович, и смело плыви по течению жизни.

— Погоди, Яков Данилович. А как же Бог? Ить... если страха не будет, значит — всё можно? Всё дозволено по планиде грешному человечку? А народец, порой, темен бывает... в желаньях да помыслах.

— Хитёр ты, холоп Батыршин, — хохотнул чуть погодя Яков Лихой, — Митрий Федотович, вихрастая шельма. Время позднее, я в хоромы иду. А то с тобой до утра хфилософствовать можно... Ты и за чаркою сбегаешь под сурдинку, закуски притащишь, черть конопатый.

Хозяин скрылся в хоромах, а Митрий Федотович ещё долго стоял у плетённой изгороди, смотрел на полыхающий рудожёлтым огнём чудной закат, перекатывал в голове думки, поминал Лукерью Звонкую, тосковал сердцем, снова размышлял об опасных затеях хозяина. Потом Батыршин обернулся к зверю, осенил личность двумя перстами, сплюнул наземь, и потопал в подклёт, на своё законное место — почивать.

Небеса и земля — одна кутерьма...

Рудожёлтый закат вечером окрасил купола Симеонова монастыря своим неземным светом. Дьячки шныряли по двору, задирали головы, с беглостью крестились, лицезрея красочные эмпиреи, шептали молитвы, и спешили скрыться внутри святой обители, от греха далее...

К коновязи привязали десять лошадей княжеские гайдуки. На дворе стояла помпезная колымага: в Симеонов монастырь, в который уж раз за этот месяц, знойный и беспокойный разноцвет, прибыл Василий Юрьевич Милосельский. В этот раз — вместе с сыном.

Милосельский-старший присел на резной стул, а глава Опричнины остался стоять на ногах и стал держать речь:

— Поганые вести с Детинца, Святейший. Дворец ноне... заполонили стрельцы. Красная каша бурлит от червлёных кафтанов. У покоев Царя — тройной караул стоит, в придачу к рындам. Служилые муравьями ползают по Детинцу в пикетах.

Митрополит Всероссийский встал во весь свой высоченный рост. Извлёк из недр стола чётки-вервицу, перебрал пальцами чёрные камни.

— Измена, бояре! — изверг слова владыка.

— Яшкины козни то? — озадачился Василий Милосельский, натянув хребет, готовый в любой миг подорваться с резного стула.

— Что по нему ярыжки сообщают?

— Хоромы — Детинец, Детинец — хоромы, — пожал плечами глава Сыскного приказа.

— Шинора дворцовая что рассказывает?

— На кухне торчит, подле хозяйства.

— Святейший, — зыркнул голубыми очами глава Опричного войска, — мож... на дыбу его? Для достоверных сведений.

— Хорошо бы, Никита Васильевич. А ежели Царь сызнова очухается? Будет нам подобных потрясений.

— Пластом лежит. Боле — не очухается. На издыхании он...

— Издыхал уже раз.

Владыка швырнул чётки-вервицу на стол, поправил руками светло-серый византийский клобук, сел на резной стул.

— Сюда кличьте кравчего, на беседу. Немедля!

— Непременно... сюда его? — напрягся Милосельский-старший. — Мож в ином месте сядем?

— Где? — повысил голос Митрополит.

Василий Юрьевич крякнул в досаде — закавыка...

— Время дорого. Живо пиши цидулку Лихому и гони гайдука спешно к хоромам его. Пущай хоть за шиворот поднимет с постели кравчего, а записку вручит! — владыка жахнул кулаком по столу. — Хоть с боярыни пущай стащит временщика в опочивальне! И на словах передай гайдуку волю: ожидаем боярина на беседу немедля!

Владыка принялся раскладывать на столе: чистый лист пергамента, пузырёк с чернилами, писало с держателем.

— Иаков — сын Исаака... Бери бумагу, княже сыскной, пиши!

Никита Васильевич так и не присел за свободный резной стул. Глава Опричнины негодовал: опять развели цидульную кутерьму, бесполезная суета, возня мышиная. “Не очухается Царь более! На добрую дыбу карася положить — будет толк!“ Как подлинный Властелин рассуждал молодой князь Никита Милосельский, грядущий Великий Князь Русского Царства. Хозяин земли Всероссийской... ограниченный волей единого человека — Святейшего Митрополита, тоже всея Руси.

Эх, летописаки горемычные; скрипит перо, выводятся буквы, слова слагаются. Лободырничанье, бестолковость.

Косточки на дыбе-матушке звонко хрустнули — вот дело.