Третий Лад

Часть 3. Глава 4. Поганые дела

На окраине Великого Новгорода за высоким частоколом рубились саблями новгородские воины под надзором старшин. За упражнениями своих бойцов наблюдала, стоя на холме за ректангулусом ограждения, княгиня Ясина Бельцева. Амазонка была наряжена в брусничного цвета сарафан, на её голове разместилась шапка с атласным околышем, шею и плечи укрывал византийский воротник, усыпанный драгоценными каменьями. Безопасность новгородской Государыни обеспечивали двое дюжих стражников, разместившиеся неподалёку.

На холм с достоинством поднялся боярин статного телосложения, с огненной фамилией; пожар, а не фамилия — Пламенев.

— Какие известия, Дмитрий Григорич? — не поворачивая головы вопросила княгиня, продолжая наблюдать за рубкой бойцов.

— Порадую тебя, Ясина Владимировна. Сговорились с германцами из Земгалии. К Петрову дню придёт на подмогу отряд пушкарей.

— Порох чей?

— С порохом будут.

— За сколько сговорились?

— Покамест — три тыщи златом.

— Добро, Дмитрий Григорьевич, молодцом.

Княгиня оторвалась взором от воинских упражнений и уставилась на орлиный нос собеседника.

— Отчего сам столь не весел, боярин?

— Всё одно, княгиня, — вздохнул Пламенев, — супротив царских пушкарей — худая силёнка у нас. Стольградские стрельцы — зело ловко с длинноствольными пищалями ладят. Ещё на подмогу придут из Пскова, с Твери... с Нижеславля подтянутся кафтаны червлёные.

— В Нижеславле — зелёные наряды у царских стрельцов.

— Да един пёс, Ясина Владимировна, какой росписи их кафтаны.

— Чего скулишь, разлюбезный Димитрий Григорич? С германцами сговорился, весточку принёс славную, а всё одно — пренедовольный, как неясыть. Ухаешь и ухаешь. Возрадуйся тому, что имеем.

— Мало имеем, княгиня. Ещё нужно нам. Тогда достойно встретим царское войско.

— На варягов намекаешь, Дмитрий Григорьевич? — улыбнулась новгородская матерь.

— Рогерд так и торчит у берега моря, будто нас дожидается. Давеча от него торгаши возвернулись, прикупили товару и от меня лично князю слово закинули...

— Какое слово?

— Не желаешь, де, княже, посражаться за нас...

— Что Рогерд?

— Четыре тыщи потребовал — тогда, мол, придёт. Рогерд — лыцарь, за три тыщи сговорится, не сомневайся, матушка.

— На пушкарей потратились, — покачала головой княгиня.

— Золотой запас...

— Не можно трогать, Дмитрий Григорич, любезный ты мой. Совсем без штанов останемся.

— Поганые дела, княгиня, — насупился Пламенев.

— Да с чего они поганые то? — вскипела амазонка. — Своих дружин в достатке, порох придёт с пушкарями германскими, ополченцев — тьма цельная.

— Ополченцы... — скривился в улыбке боярин Пламенев. — Долго вчера я кумекал... расклады прикидывал. Пушкарей заполучили. Но вот какая оказия, матушка. Российское Царство не ведёт ныне никаких войн. Если соберут супротив нас полную силу — худо придётся, дело поганое. Единый случай поравняться со Стольным Градом — варяги. Не скупись, Ясина Владимировна. Золотой запас надо использовать, матушка, если порешили до конца ходить... в деле вольности нашей.

Один из старшин гаркнул указание. Бойцы в тёмно-синих кафтанах разошлись на роздых. Княгиня сжала тонкие губы и долго смотрела, как колышется на ветру новгородский стяг с бело-небесным полотнищем, накрепко привязанный к частоколу.

— Нет, — приняла решение Государыня Великого Новгорода. — На своём останусь — трогать запас нельзя. Без штанов останемся.

— Тут выбор таковский: либо без штанов, либо без головы.

Бельцева усмехнулась, а затем вопросила:

— Третьего пути не имеется?

Дмитрий Пламенев решился сказать княгине давно терзавшие его предположения.

— Я ещё твоему отцу служил — князю Владимиру. Бунтовали мы с ним вместе уж раз — опыт имеется. Наша фамилия не продаст Великий Новгород и клятву верности княгине своей. Можешь верить, не было в нашем роду ещё клятвопреступников. А за остальных бояр — молвить не стану. Запахнет дело худым исходом, задумают какие вельможи у Царя прощение вымолить, скрутят тебя и свезут в местечко Торжок. Как отца твоего однажды… свезли.

— Так родитель… через измену пропал? — сверкнула очами Ясина Бельцева. — Кто, говори... кто?

Пламенев молчал. Тогда княгиня на пару шагов спустилась вниз по холму и почти упёрлась своим тонким носом в орлиный нос боярина.

— Ответь, Дмитрий Григорич.

— Те и сдали, кто подбили его на мятеж: Лопатин и Горянский. Всех троих Государь и приговорил к смерти, вместе с митрополитом Лукой. Отца твоего жалко, а Лопатина и Горянского, прости княжна, по делу им шеи срубили. Подлецы они... Заварили всю кашу, а потом решили шкуры подлостью выручить. Государь по справедливости их... казнить порешил — таково моё мнение.

— Воздалось проклятым...

— В рубку линией, ста-а-новись! — гаркнул вдалеке старшина.

Бойцы расположились двумя тёмно-синими шеренгами напротив друг друга и обнажили сабли.

— Сеча!

Княгиня Бельцева и боярин Пламенев принялись молча смотреть за рубкой. Северный ветер борей усилился. Словно князь Рогерд дал ему указание: немедля атаковать новгородцев со стороны Варяжского моря. Дмитрий Пламенев и княгиня держали шапки пальцами.

— Остатнее скажу княгинюшка, — молвил боярин. — Без пушкарей из Земгалии — нам было бы лихо — правда сие. А всё одно — и тех мало будет. С четыре года тому назад наблюдал я сечу литовцев со шведами при граде Ребеле. Как пошли супостаты друг дружку порохом поливать — страшное приключение. Пушкарское дело — далече вперёд двинулось ноне. И царёвы стрельцы — ровня литовцам и шведам... А может и лучше будут, глаза намётанные, метко содют.

— А стрельцов-пушкарей... где наблюдал?

— Сказывали...

— А ты и ухи развесил, Дмитрий Григорич, — съязвила Бельцева и глянула на лицо собеседника.

Дмитрий Пламенев вспыхнул — шутка пришлась ему не по душе.

— Прости, боярин. И слушай указ. Воеводой нашего войска... я тебя назначаю. К завтрему грамоту справлю.

— Разумнее бы Константина Островского, матушка. У негось опыту боле. Сражался за саксонцев супротив датчан. Наш отряд возглавлял.

— Будет десницей твоим. Воин он славный, но трактат про мето́ды и стратегию не читал. А тебе он известный...

Княгиня не поведала своему воеводе один любопытный factum. Седмицу назад ей в руки попало ещё одно подмётное письмо, о котором знала только она и её сердечный дружок — боярин Илья Соколов. Некий доброхот в самом конце послания, чуть ли не наполовину состоявшего из почтительных обращений, титулов пресветлой княгини Бельцевой (добрая половина из которых являлась довольно остроумной, но всё же выдумкой); уверений в том, что за его письмом стоит Бог наш Троица (Отец, Сын и Святой Дух) и все святые Православной Церкви, наконец-то сообщил: вскоре стрелецкое войско уйдёт из Стольного Града на ратное дело, служилые люди сгуляют на южные шляхи Отечества — слово...

Какое слово то? Боярское, купчинское, дворянское?

Непонятности...

Красуня Лукерья Звонкая гуляла по опушке леса. Какие тут стояли чудесные запахи, голова кружилась от летних ароматов земли Матушки. Полынь, зверобой, душица, Иван-чай... А голову холопки заместо платка обвивал венч из жёлтых одуванчиков — краса-бабочка, прелесть. Пчела прожужжала мимо и села на светло-фиалковый бутон душицы. Жужука разжужукалась. Распушилась опушка травами. Развороти разъетеси ты душу, волшебство какое волнительное. Переливчатое перепончатое и звонкожурчащее безлюдие. Гуляй, дыши, пританцовывай гусынюшкой. Расписные кренделя фордебоделем выкаблучиваем. Лапти крестьянки скользят по траве, как струги по водной поверхности. Вот она — порхает. Сарафан золотисто-ореховый, ручки беленькие, не по-крестьянски они гладенькие, чистые, нежные. Не по простолюдински опрятная бабочка эта Лукерья Парамоновна Звонкая. Наипервейшая краса русской земли, губы черешневые, очи светло-зеленоватые, душа весёлая...

Лукерья подошла ближе к берёзкам и липам, приметила на земле гриб с тонкой ножицей, и только она нагнулась сорвать дар землицы, как шею стянул тугой узел... Крестьянка захрипела и попыталась пальцами ослабить удавку — её старания оказались напрасными. Воздух в глотке заканчивался, венч из жёлтых одуванчиков упал... Надо вопить помощи! Надо... а как?

Помо… помож… ахшшшшш... Души её, суку! Тяни верёвку, крепше, крепше тяни. Вот так. Аще затяни. Убийцы-разбойнички, за что вы меня придушили, молодушку-красотушку...

Лукерья раскрыла глаза... Она тяжко дышала, лоб её взмок, но не с любовной услады, а от окаянного сновидения... “Осподи, защити мя…” — взмолилась Лукерьюшка, но довольно быстро успокоилась. За стойлами находились лошади. Она возлежала на стоге сена, устланным широким зелёным платком. Её нагое тело укрывало одеяло, под которым мерно сопел носом любимый княже. Крестьянка немедленно вытянула из сена жесткую травинку и принялась щекотать красивое лицо возлюбленного. Нагой глава Опричнины подёргал ликом и пробудился.

— Лушка… ага, это самое. Какое время?

— Утро раннее, дроля мой.

— Посплю ещё, — закрыл глаза князь, натянув на себя край одеяла.

— Никитушка… сон мне был гадкий. Будто тать мя верёвкой душил, ужасть. Испужалася, милый.

— Придушил?

— Чегось?

— Отделал он тебя? — улыбнулся кромешник, не раскрывая глаз. — Придушил по итогам или миловал?

Шуткование шутками от милого княже. Не смешно толечко...

— Не ведаю... проснулася.

— Пустое всё… суебесие, — промямлил возлюбленный и погладил зазнобушку по плечу.

— Как же то… Отец твой грозился. Нет мне теперя спокойствия.

— Отлуп я задал родителю, — раскрыл глаза князь. — Будь покойна, он не сунется боле. Трон возьму — заживём припеваючи.

Красавица лукаво улыбнулась и сызнова пощекотала сокола сухой травинкой.

— Ну… чего ты лыбисся, чего очами стреляешь, — сам расплылся в ехидной улыбке Милосельский-младший. — Пожрала́ моё сердце — ныне пожрать... остальное хошь?

Лукерья Звонкая пощекотала ладыгу князя пальцами ноги. Никита Милосельский заурчал тигрой и коршуном набросился на остывшее тело холопки. Крестьянка обхватила руками голову дроли и расхохоталась. Ну, сейчас князь согреет её: дело известное, тело прелестное...

Ну и вжарил её княже, ох вжарил. Дай, Боже, кажной жене по мужу такому. Рудожёлтое вожделение. Охи-ахи тарарахи. Жадный до жаркого етования жук-стригохвост. Заколол зазнобушку иглой-пикой, младший из князей Милосельских, прямой потомок великого Рориха.

На здоровие, княже задорный...

Возле запертых дверей конюшни проснулся моложавый опричник. Он навострил ухи, тихо рассмеялся и надвинул чёрную шапку на глаза основательнее. Жёлтое небесное светило потихоньку карабкалось выше и выше...

Кто голубушку на сене терзает, а кто порубленное на две половины тело в повозку-рыдван погружает. Преступление приключилось...

И накрывает рыдван бурой рогожей...

Трёх татей прижучили...

И одного ярыгу...

Днём прошёл краткий дождик и слегка прибил пыль на дорогах и закоулках первопрестольного. Как дождь кончился, к Сыскному приказу подкатила повозка-рыдван, накрытая рогожей. А когда наступил вечер-бродяжка, к воротам сего государева учреждения прибыла помпезная колымага главы Сыскного приказа. Княжеские гайдуки, против обычая, остались снаружи и не пошли следом за Василием Юрьевичем.

Боярин прошёл на задний двор и с загадочной физиономией стал рядом с той самой повозкой. К рыдвану подошёл среднего роста ярыга в тёмно-синем кафтане и с полыхающим пла́менником в руке.

— Показывай.

Ярыжник одёрнул рогожу, а потом полностью убрал её с рыдвана. В повозке упокоились четыре трупа. Один из мущин оказался без головы, другой — в двух екземплярах. Оставшаяся парочка была и с головами и целая туловищами, но такая же неживая. Словом — ярыга Амосов и трое воров… вечная память им.

— Где обнаружили? — князь осенил себя знамением.

Ярыга перекрестился следом, а потом ответил:

— За Даниловой слободой возлежали. На тракте, что вдоль Седуни тянется.

— Экое преступление, — юродствовал князь.

— Порешили разбойнички... сердягу Амосова. Только как же они с острога бежали, Василий Юрьевич?

— Опростоволосились мы...

— Сеча была непонятливая. Допустим, убили они Амосова. Он один что ли их захватить понадеялся, дурень безумный? И кто злодеев самих порешил — загадка.

— Молчи, крепко молчи о том... Увози мертвяков в покойницкую. Царствия им небесного... недоумкам.

“У корыта сижу, всё корысти жду. Слава! Аще посижу, аще подожду. Слава! Кому песню поём, тому блин поднесём. Слава! Сбудется, никогда не минуется, ни-ко-гда. Слава! Висит рушни́к на воротах, ой люли-люли-люли. Кто бы не ехал — им втерётся. Тому и на чело такой рушник. Ой-люли-люли-люли. На чело рушник. Крепко спи, крепко спи...”

Спать ложитеся — спокойной вам ноченьки...

На другой день завертелись совсем прелюбопытные делища. Глава Дворцового приказа Глеб Куркин ранним утром встретил на Красном крыльце нежданного гостя — курского воеводу Игнатия Барышникова. Куркин отвёл государева человека в гостевую горенку — отдохнуть с дороги. Воевода от роздыха отказался и первым делом потребовал аудиенции у Царя. К полудню Глеб Ростиславович уладил этот вопрос, и Барышников вошёл в ту самую Палату.

Подойти ближе к Царю, склониться, приложиться, перекреститься, пожелать самодержцу здравия... Высокий ростом Барышников исполнил церемониал и только теперь внимательно оценил положение. Государь сильно состарился. Он сидел за столом в окружении кипы бумаг и двух подьячих в малиновых кафтанах.

— Здравствуй, Игнатий Петрович. Какими судьбами?

— Дурные вести привёз. Прости, Государь.

Кесарь оставил бумагу и со вниманием посмотрел на визитёра.

— Крымский хан премногие бесчинства творит на рубежах наших земель. Нукеры разоряют и жгут твои заставы, многих служилых людей побили, много в полон увели.

— Ох, подлая рожа, Селямет окаянный. С чего он опять вздумал нам пакостить?

— Доподлинно мне неизвестно, — держал ответ Барышников, — но имею мнение: наверняка турецкий султан подстрекает крымского хана. Превеликими корыстями соблазнился — вот и злочинствует.

— Бумагу справил? — строго вопросил кесарь.

— Прости, Государь, не поспел.

— Ну так садись, Игнатий Барышников, твори государеву грамоту, — в раздражении указал рукой на свободный резной стул самодержец, — Ивашка, подсоби ему.

Один из подьячих принялся резво готовить бумагу и писало для курского воеводы. Государь встал со своего стула и в волнении добрёл до Посоха с округлым набалдашником, что пристроился у стены, обитой шёлковой багряной материей. Барышников сел за стол и единым мигом разволновался. Он полез пером в чернильницу.

— Я смочил уж, — подсказал воеводе подьячий Ивашка.

Барышников тяжко вздохнул и с опаской поглазел на Царя.

— А про турецкого султана… калякать? — робким голосом вопросил визитёр, с тревогой наблюдая за тем, как на кончике пера зреет капля...

— Оставь свои домыслы, — отрезал Государь, — пиши по фактумам. Ad rem!

Самодержец перешёл на латинский. Барышников знал его весьма скверно, но живой ум сообразил: писать по делу, без лишней воды.

Государь медленным шагом, опираясь на Посох, подошёл к столу.

— Ивашка, спеши к Куркину. Передай ему мою волю: пущай живо доставит мне Афанасия Шубина. Срочное дело!

Подьячий лисицей выскочил из Царской Палаты. Тучи над больной головой российского Властелина сгущались всё более. Дело в том, что появлению во Дворце следующего нежданного визитёра сопутствовали козни местного значеньица. Наместник Твери Турчин желал самолично доставить кесарю вести о новгородских преступлениях. Но тверской воевода Иван Бахметов, памятую о судьбе предшественника Копытина, суетнул на опережение. Страхуя себя от ненужного розыска, он гонцом заслал на Опричный Двор грамоту о новгородском мятеже. Наместник Дмитрий Турчин узнал о прыти коварного воеводы уже на подъезде к Стольному Граду, в корчме у Черкизовой слободы. Наместник в гневе жахнул кулачиной по столу, опрокинув кувшинец с бражкой. Он желал повышения на государевой службе, засиделся в Твери-граде, на месте постылом. Важные известия о подлых соседях должны были подсобить в таком дельце, но... Вымесок Бахметов подложил жирную свиноматку... Вести окажутся несвежими. Турчин впал в озлобление на строптивого воеводу. И только оказавшись в царёвом Детинце и разговаривая с двумя вельможами (Куркиным и постельничим Поклонским), Турчин сообразил: Царь не знает о грамоте негодяя Бахметова и вообще, он ещё не ведает никаких подробностей о новгородском восстании...

Дмитрий Турчин воспрял духом и потребовал срочной аудиенции с Государем. Глава Дворцового приказа Глеб Куркин обещал ему скорую встречу с Великим Князем Руси, но на пути наместника объявился новый подлец — мерзкий старикашка Игорь Поклонский. Постельничий что-то верещал о курском воеводе и о больной голове Государя...

Сволочень подколодезная, старый гавномес, вымесок ещё один тут нарисовался, постельничий, обрыгалец постылый.

Божий день катился к концу, жёлтое светило медленно двинулось к западным рубежам. Турчин уже потерял надежду увидеть ныне Царя, как объявился Куркин и повёл тверского наместника к Царской Палате. Глава Дворцового приказа самолично объяснил задержку высочайшей аудиенции: нянька-Поклонский весьма тревожится о здоровье кесаря, что вполне объяснимо — Государь только оправился от болезни. Но в то же время самодержец дал строгий наказ вельможам: если появится кто из государевых людей с вестями с новгородской земли — срочно тащить такого к нему за шкварник.

Визитёр вошёл в Царскую Палату... узрел расписные стены, Посох, усеянный драгоценными камнями; трон-кресло, самого Государя, и весь его задор... тотчас испарился. Наместник Турчин всё делал долго, будто не взрослый муж явился сейчас перед ликом кесаря, а юный дворянин некого захудалого воложанского рода. Великий Князь с раздражением пялился на невысокую и плотную фигуру визитёра.

Пара мгновений: тверской пузырь рассосался, скукожился, сдулся. Он и лопнуть то не успел. В пятно мокрое превратился, сколизь...

— Да здоровым ты сам будь, Митрий Турчин. Сказывай дело.

— Тверская земля живёт и благоденствует под тобой, Государь.

— Слава Господу. А Новгород как?

— Прости меня, Государь. Про северян... только худое могу сказать. Пакостники, злодеи, христопродавцы… смутьяны!

— Ну! — повысил голос самодержец.

— Прибыл ко мне намедни подьячий от Торгового приказа — некто Мирон Осадчий. Пал в ноги и жалился шибко, сердешный.

— Правда значит, — почесал жидкую бородёнку Царь. — Сказывай далее, ну.

— Осадчий в Новгород заехал за податями, гм... прочими сборами. Стражников сопровождения его подлым макаром в полон захватили, надавали тумаков. Подьячего также поколотили, и сама княгиня Ясина Бельцева наказала ему передать послание для твоей милости, Государь. Новгород, мол, сызнова гордая республика. Дескать, выходим мы из-под державы царёвой... с концами.

— Подлая сука, — прошелестел тихим голосом Государь.

— Государевы символы нашенские, — также понизил голос Турчин, — конским навозом… вымазали.

—Дозволил бабе покняжить... блядь паскудная… сам виноватый, — задышал глубоко Государь, — это знать её сговорила, зна-ать... Конским навозом... молвишь?

— Именно, — поджал ухи наместник, — прости, великий Государь, за вести дурные...

— Ивашка! Посох дай.

Турчин только сейчас осознал тот factum, что в Палате находится другая букашка — дворцовый подьячий в малиновом кафтане. Ивашка резво подошёл к стене, взял посох, поднёс его самодержцу и вернулся к столу.

— Докеле эта заноза новгородская... точить будет меня в теле мово государства, ась? Отец мой покойный... учил неслухьянов огнём и мечом — всё им мало!

Государь от души жахнул посохом о пол.

— Каждого пятого жителя он казнил. Кровью умыл окаянный град, а у отпрысков, видать... память отшибло, — Государь сотряс посохом воздух. — И у меня безобразили раз... падальщики проклятые. Усмирил мятеж, да видать мало убил сволочей! Яська Бельцева, сучка противная, запамятовала, небось, как его родителю дерзкому... башку отсекли!

Самодержец перешёл на ор. Турчин сильно перепугался, согнулся хребтом и опустил голову вниз, щёки его залились алой краской.

— А я, сдергоу́мок презренный, сам виноватый. Думал: пущай девка княжит. Родительская кровь должна была ей припомнить, что значит... бунтовать супротив Стольного Града! Оши-ибся... недальновидный...

Государь снова потряс посохом воздух, а потом вдруг раскрыл рот, словно пойманная рыба, и начал шамкать губами. Малиновый подьячий в тревоге поднялся с резного стула.

— Ивашка... беги к Куркину. Пусть ведёт ко мне Никиту Василича... Подыму вороньё разом и накормлю их... кровавой кашицей.

Подьячий кивнул головой и выбежал из Палаты.

— С южных рубежей... крымский петух заклевал меня, а с севера... новгородский медведь осел задом... на мою больную головушку, — Царь пальцами левой руки ухватился за голову.

Коловращение, запах елейный, церковные хо-оры, зелёная митра. Кесарь мутным взором посмотрел на застывшего дубом наместника.

— Митрий… какие вести ещё… про мятеж?

— Прости меня, отец родный. За то, что разгневал тебя погаными событиями, — согнулся в поклоне, приложив десницу к сердцу, Турчин.

Тверской наместник вдруг раздвоился — непорядок. Земля хоть бы и весьма важная, но два управителя — перебор. Поплыли стены Царской Палаты к неведомым брегам. Наместников стало трое, они вертанулись кругом. Что за фортели на высочайшей аудиенции? Белены обожрались? Пред Государем стоите, шлы́нды...

— Отряды боевые сколачивают, — вещал откуда-то сверху один из трёх визитёров, — разумеют мерзавцы: не оставишь ты их хулиганства без отеческого проклятия...

— Двое — вон отседова.

— Ась? — не понял наказа Турчин.

— Вон пошли... двое! — зашипел Государь и разжал пальцы правой руки — посох упал на пол.