Третий Лад

Часть 4. Глава 12. Atrium mortis

— Ну что, кравчий Яков Лихой, заплутал в мыслях? — грозно сдвинул седые брови Всероссийский Митрополит.

— Повторюсь: отправьте Опричное войско на подавление мятежа, а потом — цидулку калякайте братьям Калгановым. Каемся, мол, клянёмся вам преданностью холопской. Стрелецкие бердыши — ваша защита.

— Складно звонишь, пономарь, — заключил владыка. — Хитёр же ты, Яков Данилович. Для первого вельможи в Боярском Совете — важнейшее качество.

“Захлопнулась мышеловка...“ — подумал ловкач-царедворец, себя знамением осенил, а сказал так:

— Твоими устами — мёд пить, Святейший владыка.

— Теперь — обсудим важнейший вопрос, — молвил Митрополит. — Как свершишь ты наше заветное дело — вскоре Боярский Совет сядет — Государя нового избирать. В умах посадской черни зреет волнение, наши языки стараются. Задача, кравчий: как вся троица братьев окажется во Дворце — надо ворота будет открыть посадскому люду. Они с ворюгами побеседовать возжелают. Заседание Боярского Совета — мышеловкой им стать должно. Вопрос — кто возмущённому народу ворота откроет?

— Кому положено — Глеб Куркин.

— Каким макаром? — озаботился владыка.

— Я с Глебушкой не первый год бок о бок тружусь. Знаю подходы до его простодушного нутра. Самодержец помрёт — прижму его. Обработаю головушку дворцового управителя. Даст он указ — ворота откроются в назначенный час...

— Так обработай его сейчас, чего дело тянуть? — сверкнул голубыми очами глава Опричнины. — Пущай проведёт тебя до постели...

— Сейчас — не с руки мне, Никита Васильевич. Как помрёт Государь — тогда бы насесть. А ныне он — под волей постельничего находится.

— Что-то не разумею... — не удовлетворился молодой князь. — Ныне — под волей постельничего. Царь помрёт — под тебя Куркин ляжет?

— Душевный лад его — беспокойный, тревожный. Глебушка нравом — чисто деваха на выданье. Кончина кесаря — дворцового управителя с берегов выбьет... Дело за малым станется — накинутся на нашего Куркина в нужный час коршуном...

“Бабушку лохматишь, воложанский змеёныш. Плести́шь, как князь Курбской!“ — взволновался ретивый кромешник.

— Добро, кидайся, — махнул рукой владыка. — Консеквентиа пора подводить. Никита Васильевич — усылает Опричное войско на Новгород. Василий Юрьевич — цидулку лукавую Калгановым пишет. Ты, кравчий — лезешь шинорой в покои Царя... Дело свершится — сбирается Боярский Совет. Посадский люд — к стенам Детинца подходит. Глеб Ростиславович Куркин — откроет ворота, ась?

— Откро-о-ет. А ежели взъерепенится — без него я знаю методы́, как воро́тникам дать наказ. Будто бы… по указанию дворцового управителя.

— Добро, Яков Данилович. Действуй с Богом, — громыхнул владыка, осенив союзника знамением.

Врассыпную бросились черти...

Ежели лгать — так плесте́ть до усёру, с великим усёрдием, с твёрдой уверенностью, что твоя кривда — правда. Чтобы глазища горели, чтобы пердячий пар клубами валил: изо рта, да из жопы. С великим усёрдием! И тогда, детушки: самая чудовищная ложь; враньё, нелепое в брехливости до сумасбродства... правдою обернётся. Если самолично в брехню такую уверуешь... сливай водицу, братишки, глуши моторы! Станешь истинным шутом Апокалипсиса! К слову молвить: первые самоходные машиненции, задолго до иноземных собак, не кто иной изобрёл, как всяки умельцы. Уже в средние века рассекали по весям. Каверза приключилась — забросили дело. Ну а потом, вот оказия, Пётр Безумный всех сбил с панталыку...

Яков Данилович ушёл с Господом: с благословлением божеским от Всероссийского Митрополита. Hilaris*…

*(лат.) — весело, радостно

Заговорщики продолжили совет.

— Ты, отец Милосельский, с утра и до ночи во Дворце околачивайся, холопов возьми. Принюхивайся ко всему, все разговоры прознай. Пущай твои люди ближе к кухне пасутся.

— Не лишнего будет? Спросить с меня могут: какого лешего, мол, я безвылазно тут засел.

— Ты есмь — боярин, первая знать на Святой Руси! — повысил голос Митрополит. — Раз торчишь — значит надо так. Не тушуйся и не суетись там, Василий Юрьевич. Поклонского встретишь: спроси, между прочим. Зачем кравчего к Царю не пускаешь, мол? Ответ его — крепко запомни. Потом передашь слова постельничего в точности!

— Добро, сделаю.

— Мне ноне от... Романовский принёс, — глава Опричнины вынул из рукава чёрного кафтана сложенный в трубочку пергамент и положил его на стол.

Митрополит расправил лист, поднёс грамоту ближе к седым бровям и прочёл заголовок:

— Дело о государевой измене.

Владыка вернул бумагу на стол, пошевелил кустистыми зарослями бровей, помолчал малость времени, а потом молвил:

— Отдавай, Никитушка, приказ на поход новгородский... так и быть. Сам — тут остаёшься. Один отряд, из самых отпетых молодцев, оставляй подле себя. Не менее двух сотен сабель чтоб! В Детинец езжай с ними в сопровождении, сразумел?

— Понял тебя, Святейший.

— Воеводой кого сделаешь?

— Ивана Селиванова — толковый старшина.

— Из дворян?

— Служилый люд. Башковитый он. И мне весьма предан.

— Накажи ему: в пекло не лезть, пущай на рубежах трётся. Бумагу в Разрядный приказ правь — боярин Толстов в подмогу опричникам даст тебе добрый отряд государевых стражников. Твоих бойцов — две тыщи и четыре сотни. Стражников — шесть сотен. Итого — три тысячи воителей. Сразумел, княже опричный?

— Сделаю.

— Лукавое письмо Калгановым... прямо сейчас справим.

Перо с держателем, чистые бумаги, пузырёк с чернилами — всё это добро находилось уже на столе. Василий Милосельский скользнул хитрым взором по писалу, а потом произнёс:

— Пущай Опричнина уйдёт из Стольного Града — тогда и справим цидулку.

— Время дорого. Татаре возрадуются — поскорее усиленный караул снимут с Детинца. Бери перо в руку, отец Милосельский, пергамент клади пред собой, кончик в чернила макни...

Василий Юрьевич исполнил волю владыки.

— Пиши: достопочтенные братья Калгановы...

На другой день, к вечеру, в подклётном царстве Фёдора Калганова царило радостное оживление. Матвей Иванович расхаживал от стены до стены, держал в руках бумагу, постоянно скользил глазами по строчкам. Захмелевший хозяин подклёта сидел за столом. По левую руку от брата сидел опечаленный Еремей, поджав плечи, осунувши нос. На столе стоял большой кувшин гишпанского вина. Кубок старшего брата опустел, на дне сверкал малой лужицей красный подонок. Посуда среднего брата Матвея была ополовинена. Кубок Еремея багровел, заполненный до краёв.

— Достопочтенные братья Калгановы! — наигранно произнёс слова Фёдор Калганов и радостно расхохотался. — Смирились милосельская свора. Смирилась! Добро, брат Матвей. Дорога до Трона — открытая. Грех берём на души — правда. Но... Еремейка отмолит. Он у нас — самый по совести брат. А мы, Матвей Иванович, дела государевы станем вершить! Только попервой: лисиные морды князей к башкирцам отправим, так?

Матвей Иванович с неудовольствием покосился на старшего брата, во хмелю разгулявшегося кичливым умом. Его неограниченную власть, как грядущего самодержца, следовало без промедления ограничить. За этот случай глава Посольского приказа не волновался. Час настанет — на крестном целовании он приведёт братьев до своей воли... А покамест — средний Калганов крутил в руке покаянное послание от Милосельских и никак не мог сообразить: лукавят... или взаправду смирились? Опричное войско готовится выходить на новгородский поход. “Неужели — дожали-таки строптивых князей? По донесению верного человечка: при вра́не Никите остаётся две сотни воинов. Стремянных стрельцов — без малого тыща солдат“.

— Подарочек нехристям сделаем, — разошёлся хмельной Фёдор, — ха-ха! Дьяк Капличный мне сказывал: башкирцы зело ловко мёд с деревов добывают. Вот и пущай им сраки намажут, ха-ха!

— Я с Яшкой вот чего порешил, — произнёс Матвей Калганов. — В Стрелецком приказе — бардак. Афанасий Шубин — вояка, а не бумажный дьяк. Бумагами и прочими заботами — другой человек управлять станет. Вот мы Лихого и поставим главой Стрелецкого приказа. Шубин будет — только по военным задачам, воевода — он и есть воевода.

— Разумное дело, Матвей, — согласился грядущий кесарь. — Выпьем вина, братья! За нашу великую фамилию! За нашего славного батюшку — Ивана Фёдоровича! Родитель заложил нам дорожку до Трона! Не будем же мы забывать про него!

За отца и Еремей Иванович пригубил винца — грех не выпить. Перед этим — подлил пития в кубок старшему брату — почтение проявил.

— Спаси и сохрани меня, Отец Небесный, — Фёдор Иванович осушил кубок, поставил его на стол, звонко крякнул, протёр багряные губы.

— Его не поминай ныне, — заговорил вдруг резким голосом Матвей Калганов. — Нашим деянием — нарушаем мы заповедь...

— Обрече́ник он, — пробормотал грядущий Царь. — Нарушаем, хм... не больно много и нарушаем мы. Еремей, вон, отмолит.

— За свою душу — сам будешь отвечать, — рассуждал мрачный глава Посольского приказа. — Со стремянными сотниками сговориться — штука нехитрая. Золотишка отсыпал — шабаш. А как с Ним... разговор поведёшь в Принебесном приказе?

— Сговорюсь, — осклабился Фёдор Иванович. — Будет тебе кусаться ноне, братец Матвей. Напряжён ты, как тетива лука. Выпей винца ещё.

Вожак стаи немигающим взором уставился на полыхающие огоньки свечей, вонзённых в округлые подставки. Так и в его душу вонзилась ныне одна стрела, плавилась в нутре обжигающим наконечником, тревожила разум и сердце...

— Сговоришься... как же то. Прихватишь с собой золотые червонцы, дабы выкупить душу за свои злодеяния. Руку сунешь в мошну... нет монет! Заместо червонцев — ухи лохматые, — Матвей Иванович кивнул головой на кабанье рыло, вонзённое в стену. — Развернут тебя архангелы... и под жопу пинками... в геенну огненную направят.

— Матвей Иванович, ты всё ж того! Почтение завсегда должно быть при разговоре с братом-помазанником! Нечего нам тут ересь пророчить накануне важных событий.

Хмель будто вылетел из головы кичливого Фёдора Косоглазого. Он прожёг среднего брата пристальным взором и вдруг... молвил:

— А ты, Матвей, полагаешь, будто архангелы тебя милуют... и в рай отправят только за то, что терзаешься ныне сомнениями?

— Нет, — сглотнул слюну вожак. — Даже не надеюсь.

— Так может... не надо, Матвей Иванович? — проскулил Еремей.

Глава Посольского приказа положил на стол покаянную цидулку от князей и взял в руки другое письмо — окаянная цидулка для кравчего.

— Ну-ка, Матвей, прочти сызнова, — приказал грядущий кесарь.

— “Привет тебе, ловкий наш друже. Приказ лисий не отвергай. Рукой твёрдой верши пожеланье их. Дай ему вечный покой, спаси от мучений. Для дела так надобно. Время дорого, торопись. За себя не тревожься. Мы тебе никогда не припомним участие это. Навечно станешь товарищем. Стрелецкий приказ для тебя открытый. Подпись: братья Калгановы“.

— Я не желаю, — взбунтовался Еремей Иванович, — я — против.

— Чего-чего? — набычился старший брат.

— Подпишите письмо: Фёдор Иванович, Матвей Иванович... Руки в крови несчастного Государя... я не желаю марать.

— Ручки боишься запачкать? — рассвирепел вдруг средний брат. — Тогда выбирай, Еремей Иванович! Либо — летишь в монастырь... чёрной галкою. Либо — при Государе Фёдоре Калганове, твоём брате старшом... возглавляешь Торговый приказ!

Грядущий Государь — мздоимец кичливый, а не дурак всё же. Фёдор Иванович обомлел: “Нельзя Ерёмку в монастырь — знает много. Выходит — откажется он царствовать вместе с нами — шею ему крутить? Поворот! Братоубийство — грязное приключение. Господь Всемогучий, выручи...“

Господь и выручил. Еремей Калганов решился:

— Торговый... приказ.

— Молодцом, братец, — рявкнул Матвей Иванович. — Сию цидулку — завтра снесёшь кравчему. Отдашь только в его горнице при кухне. Дабы никаких лишних глаз и ушей не имелось рядом, понял меня?

— Сделаю, — окончательно смирился Еремей.

— Кравчий прочтёт — цидулку хватай и немедля сожги её!

— Сожгу...

— Не забудь про записку, Еремей! Не забудь!

— Добро, Матвей Иванович.

Atrium mortis*.

*(лат.) — предзнаменование смерти

Нынешний Царь в самом деле был обречеником. Его смерти желали одновременно: князья, братья, супруги. Случая вырваться из цепких лап лукавой Марены — nullus.

Ave, Caesar, duces mortis salutant te*!

*(лат.) — "славься, Цезарь, вожди смерти приветствуют тебя!"

Лукерья Звонкая ночью проснулась — тётка Степанида зело громко храпела. Полюбовница молодого князя ушла спать в конюшню, на стожок сена, знакомый до сердечного томления в груди... Лукерья увидела во сне себя-красавицу: размалёванную, в кокошнике-венче, в белом сарафане, в руках — блюдо с блинцами. Невестушка белая...

“Ищет рыжичек рыжее себя. Илею́, илею́. Упадёшь за колею...“ — пел какой-то мужик гнусавым голосом, будто ветер завывал в печной трубе, будто родитель гундел чадунюшке колыбельную... но при этом его плечо пронзила вострая татарская стрела.

Старики сказывали: та баба, в одеянии белом, до сих пор ходит...