Третий Лад

Часть 2. Глава 12. Vere Dictum

Притихшая челядь боярина Матвея Калганова стояла сонмищем, держа в руках платки и шапки. На земле находилась деревянная лавка, на которой лежал молоденький совсем холоп с окровавленной спиной, с накрепко перевязанными верёвками кистями рук и стопами. Хозяин имения зверски порол плетью юного смерда — тот отчаянно голосил и ужом извивался на лавке.

— Я тебе покажу жеребца, стерва!

Из-за стены конюшни вышли ещё два холопа, они также стянули с голов шапки и присоединились к толпе. Один из вновь прибывших чуть оборотил кучерявую башку к соседу и тихим голосом молвил:

— За что он его, Кузьма?

— Сенька барина Жеребцом обозвал... в разговоре, а тот услыхал ненароком, — ещё тише ответил сосед.

Боярин продолжал истязание. Холоп прекратил извиваться ужом — его хребет покрылся кровавой кашей...

— Всем, кто про меня зубоскалить вздумает — учение будет.

Смерд смолк окончательно. Простоволосые бабёнки, прикрыв рты ладонями, сочувственно кивали головами. Из толпы шаг вперёд сделал седовласый мужик.

— Пощади его, барин! Ради Христа, пощади! До смерти запорешь...

Матвей Калганов оставил executio и опустил плеть на землю. Его грудь вздымалась и опускалась толчками, лазоревая шёлковая рубаха — совсем взмокла.

— Коли издохнет — псам отдайте на пропитание. Выживет — пущай к брату Еремею уходит. Я его зрить у себя более... не желаю.

Калганов швырнул плеть в пыль. Двое дюжих смердов подлетели к затихшему парнишке и с аккуратностью потащили его в конюшню. Барин приблизился к затихшему сонмищу челяди. Рабы стояли, все как на подбор, опустив головы к земле.

— Ивашка, Гришка. Запрягайте коней. К брату Фёдору направимся. Со мною пятеро гайдуков едут. Самых крепких да рослых снарядите, ну, пошли!

Холопы поторопились исполнить наказ. Ехать до старшого брата — с нос гули — четыре версты. Выходит — важное предстоит путешествие...

Матвей Иванович утёр пот рукавом и зашагал к хоромам. Когда его долговязая фигура скрылась за дверью высокого крыльца, один из опоздавших тихим голосом молвил:

— Эдак не напасёшься на тебя, барин, рослых да крепких, коли сечь нас так станешь.

— Молчи, дура, — буркнул сосед.

Молчите, холопы, ти-и-ихо...

“Держи голову уклонну, а сердце покорно…” Знай свой шесток. А до и до твоего хребта доберётся злая нагайка Матвея Калганова. Хоровод указов, на осинах петли. Ворованная икона слезу источает. Свечу в руку бери, голова шальная. Батюшка-топор сейчас обласкает тебя отеческой любовью. Башку склони! Не смей пялиться в глаза Властелину, червь. Из чёрной земли выполз, в землю и заползёшь. Кто там отчаянный тявкнул чего-то? Пошуршите лаптями, черти. Позвените железными кандалами, с-стервы. Только ближе к Богу не станете... Дуракам безграмотным одно откровение будет: сапог Господина, клин топора, петля на берёзушках. Наилучшее средство от головной боли — топор-батька. Руби, кат, дорогу к небу! Молчите, холопы, тихо. Барщину отработал, в ратники записался, ноги протянул. Амба! Отмучился чёрный жучок. Знай свой шесток. Тихо сиди. Там разберутся. Сам вскоре прибудет, рассудит.

Да кто там жрёт? Очумели, собаки? Кто чавкает преподлым рылом сейчас, с-с-волота мерзкая? Чур меня, каюсь. Кому надо — тот и чавкает. Прощения просим, глубоко в пояс кланяемся. Не гневайся, Властитель. Кесарь грядущий, отец родный. Кушай на здоровие, кушай, самодержец моей холопьей души. Может взвару запить принести? Я мигом.

Жареная курочка. Не та, что на сене лежит, ноги рогатиной. Та, что на блюде устроилась, лапками кверху. Тёмно-золотистая кожица. Запах вкуснющий! Как-же так, православные? Среда ноне! Нельзя скоромную пищу вкушать. Тихо, смерд. Чего разорался? “Кесарю кесарево...”

На благородный роток не накинешь платок.

В подклётной палате за палисандровым столом сидел жирный телом хозяин Фёдор Иванович и с усердием поедал курятину... Рядом с позолоченным блюдом лежал расписной рушник. Раздался тихий скрип двери и к старшему брату подошёл глава Посольского приказа. Матвей Иванович мрачными очами зыркнул на горочку куриного мясца.

— Здрво, Матвей, — промычал Фёдор набитым ртом.

— Хороша курочка?

— Угум-э-м, — крякнул глава Торгового приказа.

— Вот чего, брат. Живо неси мне пять тысяч золотыми червонцами. Клади в калиту.

Сочная курятина застряла в массивном горле. Фёдор Иванович с усердием дожевал мясо, а потом громко откашлялся.

— Эк, хватил! Пять тыщ тебе отвалить — что высморкаться. На что в этот раз хочешь пустить мои кровные?

— Завтра с первыми петухами отправлю я своего дьяка Феофана в сопровождении пяти холопов в Великий Новгород.

— Раздуваем пожар, так? — задумался Фёдор Калганов, покрутив жирными пальцами обглоданную куриную кость.

— Пущай знать позовёт на подмогу варягов — они справные воины. И увязнет тогда Опричнина надолго... в новгородском болоте.

— А где варяги ныне кочуют?

— У моря стоят лагерем, бражничают и душами томятся.

Старший брат никогда не подвергал сомнению сведения Матвея. Его языки завсегда трудились исправно.

— Моих тоже пяток холопов пусть едут. Пять тыщ повезут — шутка ли? — вздохнул глава Торгового приказа.

— Добро. Холопам — ни слова про золото! Понял то?

— Чай Государь я грядущий, а не дурень последний.

— Неси золото, Фёдор Иванович. Время дорого.

Грядущий самодержец протёр жирные пальцы рушником.

— О-хо-хо. Гайдуков много с тобой? Отобьётесь от разбойников, ежели не дай Бог, чего?

— Пять душ. Да и скакать совсем недалече. Чай, в Стольном Граде находимся, а не в диком лесе.

Фёдор Калганов подошёл к кабаньему рылу, отдёрнул багряный шёлк, раскрыл маленькую дверцу, согнул жирную спину.

— А мож три тыщи... а не пять, ась? — обернулся к среднему брату хозяин подклёта.

— Пять тысяч неси, кащей окаянный! А потом Феофану отсыпешь три сотни — за услугу важную.

Грядущий Государь с досадой сплюнул и скрылся в своей пещере заветной, плотно прикрыв дверцу...

Кто над златом трясётся, а кто словно тать крадётся…

Под анфиладами каменных сводов царёва Детинца брёл князь Василий Милосельский. Ему навстречу вышел такой же высокий, но менее дородный телом молодой боярин Куркин, управитель Дворцового приказа. Вельможи остановились и с почтением поприветствовали друг друга.

— Глеб Ростиславович, храни тебя Бог. Спросить, что желаю я. Ты у нас, как никак, а первый управитель в Детинце, — залебезил князь. — Не слыхал ты, часом, вестей никаких любопытных?

— Как не слыхать. Про новгородские безобразия с утра во Дворце судачат.

— Эвона как, гм…

— Уж я тешился мыслью, что ты подробнее знаешь про то, Василий Юрьевич. А Никита твой где?

— Должно у себя: на Опричном дворе. Где ж ему быть ещё?

— Ну-ну. Тобою Поклонский любопытствовал, Василий Юрьевич.

— Зачем? — насторожился князь.

— Али не догадался? Поспеши к заветной Палате, он тебе ещё одну весточку передаст.

Милосельский нахмурился и, не попрощавшись с Куркиным, пошёл далее по коридору. Глава Дворцового приказа обернулся и с ехидцей поглазел вослед главе Сыскного приказа.

Когда до той самой Палаты осталось совсем малость шагов пройти, навстречу Милосельскому вылетел боярин Игорь Поклонский в своём привычном потёртом кафтане-кунту́ше блекло-синего цвета.

— Василий Юрьевич, славно, что ты во Дворце объявился! Радость какая ныне! — сверкал очами старик Поклонский.

— Радость? Какая же? — замер на месте князь.

— Государь третий день в добром здравии! Ныне он — впервые за шесть с лишком месяцев... в бумагах зарылся! — ликовал постельничий.

— Вот как? Оно, конечно, да-а...

— Ты что, Василий Юрьевич, не рад тому?

Князь с великим трудом сотворил на своей физиономии гримасу, весьма отдалённо напоминающую радостную улыбку.

— Как не рад, что ты, Игорь Андреевич? Добрая весть.

— Он тебя требовал. Сказывал: как появится Василий в Детинце — живо ко мне пусть ступает.

Князь оторопел от таких слов.

— Не тревожься, Василий Юрьевич. Государь в добром здравии, а значитца — в добром духе. Идём, спровожу тебя.

Постельничий с усилием поволок за собой дородного боярина за рукав богатого кафтана-ферязи.

— Да не трясись ты так, Василий Юрьевич! Попервой что ль? Царь с полгода государевыми заботами не тревожился, так вы, видать, совсем расфуфлыжились.

Тащил постельничий дородного борова, а притащил поросёночка-кроху. Глазки махонькие, напуганные. Хрю...

Показались посольские топорики в руках стрельцов-рынд, что белыми истуканами замерли у входа... в ту самую Палату. Милосельский совсем закручинился. Из-под чёрной шапки-тафьи, расшитой золотыми и киноварными нитями, потекли маленькие ручейки благородного пота.

Постельничий Поклонский согнул указательный палец и громко постучал в высокую резную дверь, а после — с усилием отворил створку.

— Ходи, Василий Юрьевич.

— Он та-там?

— Татам. Иди, княже, иди.

Князь и вошёл. Он засеменил вперёд, не поднимая головы... замер на месте болваном. Наконец... визитёр решился и задрал голову.

Его взору открылась картина, которой он так страшился. Здоровый старик-Государь в привычном кафтане-охабне, увешанным сияющими каменьями, стоял у дубового стола и читал некий пергамент, прислонив бумагу почти вплотную к лицу.

— А, Васька. Погоди чуток...

Князь Васютка снял со взмокшей головы шапку-тафью и принялся теребить убор суетливыми пальцами.

— Фёдор Иванович, гм, зятёк мой… драгоценный, — пробормотал самодержец, скользя глазами по строчкам и цифирям.

Государь положил бумагу на стол.

— Чего во́ды распустил, дурак, али на сносях? — приметил потоп на башке боярина кесарь.

— Ра-разноцвет месяц, жарко, — залопотал князь Милосельский. — Душно… от этого и вода. Прости, Христа ради, ве-великий Государь.

Ве-великий Государь уверенными шагами протопал к креслу-трону и уселся на сиденье, ра-расправив по-полы кафтана-ох-охаб... Ох, какого кафтана: богатого, червлёного, со стоячим воротом.

— Ступай сюда, разлямзя́.

Князь жидкими ногами подобрался ближе к Власти.

— Сказывай, пёс сыскной. Почто боярина Лихого Якова... в темнице держал, ась?

“Господь Всемогучий, выручи!” — взмолился Милосельский.

— Ну... чего приуныл, страхолю́дина?

— Так ить... подозрение было... на преступление, — задрожал телом князь. — Чуть двор не стравили поганой ухой!

— Видал его… кое-кто. Рожа у него... мятая.

Сыскной пёс вздрогнул и уронил глаза в пол.

— Ты что, пристрастие к нему применял, душегуб?

— Может и поколотили чутка... ярыжки. Не без этого, Государь.

— Я тебя сам поколочу сейчас, мокрая курица. Сдурел на старости лет? От ухи помер кто, али как?

— Слава Господу... жи-живы все.

—Выслуживаешься, пакостник? Делов у тебя более нету в Сыскном приказе? — повысил голос Царь. — Может тебя самого на дыбе потянуть, пустомеля?

Василий Милосельский сдался страстям — бухнулся коленями на палисандровый пол.

— Не вели казнить, Отец наш! — запричитал князь. — Лихой бежать вздумал с темницы, избил дьяка и стражу, на двор выскочил! Его ярыги скрутили там и постукали малость. Прости, Государь! Правду я говорю!

— Бежать? А чего он, вдруг, бежать надумал?

— Видать, испужался, сердешный. А побег ить… смертной казнью карается по закону, при таком пункте. Пожурил я его опосля и на волю выпустил голубя.

— Ладно, я с Яшкой лично о том перемолвлюсь. А Сидякина за что ухватили, ась?

— Донос был Никите, — оживился князь, — он розыск вершит. Сын разберётся по совести, Государь. Уж ты за то не тревожься.

— Про Новгород знаешь?

“На мятеж своротил разговор…” — обнадёжился глава Сыскного приказа. — Авось и забудет про худородного…”

— Про смутьянов Никиту пытай, отец родный. У меня своих дел до горла.

— Сидякина ухватить нашли время, а чего в Царстве настоящего происходит не ведаешь, дурная башка?

Государь в гневе жахнул кулаком по подлокотнику.

— Развонялись новгородцы, а Никитке твому — всё дух святой? Не Опричное войско, а сонмище мухоблу́дов! А тебе, х-хобяка, только вшей на жопе ловить, а не преступников! — перешёл на крик кесарь.

Василий Милосельский зашёлся телом в тряске: с головы и до того самого места, где ему следовало сыскать насекомых. Кесарь сморщил лицо, пальцами десницы провёл по виску пять раз... Боль потревожила копьём голову. Кольнула — и сразу исчезла. Государь направил разум в спокойствие.

— Три дня Никите на розыск по делу Сидякина. Опосля — листы мне на стол. Потом лично допрашивать стану Михайлу Борисовича. Извет ежели — по шее получите оба... облыгальщики пустоголовые.

— Добро, Государь. Передам твою волю сыну.

— Повторюсь, дура: к Сидякину пыток не применять. Кормить как положено, содержать в тепле, обращаться с почётом. Подозреваю, что опять... насосали из пальца.

— Не было к нему пристрастия, клянусь Богом и всеми святыми! — перекрестился князь Милосельский.

— Угум, только зятьку жилы стянули, короло́бы псоватые...

Глава Сыскного приказа сглотнул слюну и опустил голову вниз.

— Подыми рожу, идолище.

Милосельский малость распрямился телом.

— Про Новгород ныне разное молвят. Не разберёшь, что надумали, а где истина есть. Твой отпрыск пущай вместе с бумагами по Сидякину доложит мне полный расклад по новгородской земле. Три дня я даю на то, припоминаю тебе!

— Будет исполнено, Государь.

— Отец твой — справный был воин. Авось и с Никиты толк будет, в деда он нравом. А ты — слизень мокрый. Пшёл вон, нет тебя тут.

Милосельский выбрался из помещения.

— Ты живой, Василий Юрьевич? — обеспокоился постельничий.

Князь пробормотал в ответ нечто нечленораздельное и краткими шагами потопал прочь от входных дверей.

Прочь от этой презлой Палаты.

В просторной и скромной обставленной келье сидел за дубовым столом Митрополит. Владыка терзал пальцами левой руки окладистую бороду, а указательным пальцем другой руки, он перебирал страницы фолианта в кожаном переплёте. На столе возвышался глиняный кувшин. Неподалёку от фолианта разместился позолоченный кубок, доверху наполненный ключевой водой.

Владыка тревожился. Если известия про выздоровление Государя подтвердятся... Что будет тогда, Святейший даже помышлять не хотел. Митрополит добрался до Нового Завета. Он желал в данный momentum сыскать высказывание, которое бы успокоило бы его разум... “Евангелие от Луки. Что тут имеется, ну-ка…” Митрополит прервал сыск и посмотрел на золочёный кубок, наполненный водой. “Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять…” — припомнилось владыке.

Дверь отворилась и в келью вошёл князь Василий Милосельский. Его глаза шныряли по углам помещения, как у нашкодившего кота.

— Ну... сказывай, что там? — захлопнул фолиант Митрополит.

Знатный боярин замер напротив стола.

— Присаживайся, отец Василий. Чего ты, как попервой на исповедь ко мне заявился...

Глава Сыскного приказа остался стоять на месте.

— Ты где лик потерял, отец Милосельский? В Детинце оставил? — сдвинул кустистые и седые брови Митрополит.

Колени князя пошли ходуном, и он осел ими на пол.

— Владыка... пропали мы! Государь оклемался, к себе меня вызвал. Попервой... за Яшку Лихого мне вдарил.

— Не причитай ты, бабуся сыскная! Что про Якова он тебе говорил?

— Костерил за арест. Я со страху проговорился, что бежать хотел... Яшка наш.

— Язык тебе отрезать, брехалка! — разволновался и Митрополит. — Неужели худородный растрепал Государю наши планы?

— Не похоже на то, Святейший. Царь разнюхал про арест только, а подробностёв не ведает.

Митрополит разыскал в недрах стола чёрные чётки-верви́цу, встал с резного стула, прошёл к окну и принялся перебирать пальцами камни.

— Пускай так, Василий Юрьевич. Далее сказывай.

— Потом за Сидякина меня покусал. Три дня дал Никите на розыск. Опосля бумаги на стол стребовал. Михайлу сам допросить желает.

— Три дня — время немалое. Успеем бумаги состряпать.

— И про Новгород у Никиты ситуацию просит в три дня разузнать и представить.

— Ушла хворь, значитца. Прежний стал самодержец: злой, на язык вострый, да разумом проницательный. Ах ты… оказия.

— Не оказия… беде́нь натуральная, — причитал князь. — Велит он Опричное войско услать на мятеж — и пропали мы! Ярыжки мои только жилы тянуть мастера.

— Что правда — то правда. От твоих дуболомов заплечных... проку мало в борьбе за Трон.

Митрополит Всея Руси с мрачной сосредоточенностью наблюдал, как губы князя зашлись в мелкой тряске.

— Ещё с Яшкой неизвестно как перемолвится Государь. А коли с Сидякиным заподозрит неладное — совсем лихо нам! Прахом разбился наш заговор! Пра-а-хом!

Милосельский обхватил голову руками… Святейший вернулся к столу, положил на дубовую поверхность чётки-вервицу, а далее с достоинством перекрестился на Образ Спасителя. Владыка приблизился к сидящему на коленях боярину.

— Подыми лик, отец Милосельский. Дай же благословлю тебя.

Князь-горемыка опустил руки, жалобно всхлипнул, задрал голову. Митрополит отвесил боярину четыре звонкие оплеухи. По каждой щеке — поочерёдно по два хлёстких удара.

— Зачем колотишь, отец святой? — загородил лицо локтями князь по окончании executio.

— Очухался, знатный боярин? Не совестно тебе, потомок великого Рориха, причитать тут, что бабка-нахлебница?

— Пропали мы, Святейший... не за грош ить пропали. Заговор наш — прахом развеялся...

— Слушай меня со вниманием. Три беды у нас: Яков Лихой, Сидякин Михайла, тесть его; и новгородская смута.

— Наказание Божие нам! За дьяка... Макария Палёного.

— Не скули, пёс!

Василий Юрьевич дрожащей десницей осенил лик знамением.

— Розыск Сидякина — не беда. Состряпаем бумаги и подсунем Царю справный екстракт. Новгородская смута — здесь тоже не срисовался ещё расклад. Рано опричникам сабли точить покудова. А вот кравчий Лихой — тут приключение. На чём разговор про него закончили?

— Сказывал: сам говорить буду с Яшкой.

— Если выкажет любимцу широкое расположение: Яков дрогнуть может и тем самым... порушит он... сговор, — задумался Митрополит.

— Беда, владыко, — заокал вдруг князь. — Беда-а-а.

— Смолкни, урю́па! — рявкнул Святейший.

Василий Юрьевич вздрогнул, а после — тут же икнул.

— Прости… Господи… мя, — паникёр осенил рот знамением.

Митрополит Всероссийский принял решение.

— Надобно его отослать в гости... к дьяку Палёному. Понял наказ?

— Кого? Го-государя? — перепугался Милосельский.

— Лихого боярина, дурная твоя голова! Ярыга Амосов... на службе сейчас?

— В остроге Амосов... кажись... Кончать Яшку? Государя любимца... прищучить? Окстись, Святейший! Дело ли?

— Окстись сам, трусливая бестолочь! Время дорого. Немедля дело свершить требуется. Пока Царь его к себе не покликал.

— Заступница, матерь Божия! Заварили мы кашу…

— Встань, живо.

Князь с трудом, но поднял дородную фигуру с пола.

— Сей же час направляйся в острог. Ярыгу Амосова за шкварник тяни на разговор потаённый. Разъясни ему: надо Лихого кончать. Иначе и тебя, и меня — сдаст Государю.

— В острог ехать… значица мне? — ошалел князь Василий.

— А сидят ныне в темницах какие отчаянные разбойники?

— За-завсегда такие имеются.

— Воли и золота сули. Амосова к ним приставляй — и в дорогу. Ты Лихому записку услал про наше стрелецкое дело?

— К завтрему же сговаривались.

— Гм… Да пёс с ней, с этой цидулкой. Пущай Амосов с разбойниками шастают по дороге... от Стрелецкой слободы — до имения худородного. Носом землю им рыть накажи! — гремел Митрополит Всероссийский.

Князь Милосельский перекрестился дрожащей рукой.

— Твёрдо порешили, Святейший?

— Твёрже некуда.

— Владыка...

— Ну?

— Ой же... лихоманище, коловороть окаянная.

— Меняем мето́ду по захвату Престола, Василий Юрьевич. Кесарю сам разболтал про побег кравчего. Сам и распутывай... сей casus.

— Святейший...

— Живо езжай в острог!

Митрополит примолк на мгновение, а потом вынес vere dictum:

— Яков Данилович... выходит из сговора. Воистину!

И снова Милосельский осенил личность знамением. Прости и спаси.