Третий Лад

Часть 2. Кормящий кормчего. Глава 1. Супротив устоев отцов

Миновала седмица и два дня с того momentum, как стольник Яков Лихой крушил кривой персидской саблей плетённую изгородь у себя в имении. Яков Данилович и Государь снова сели за шахматы. Первый раз после того памятного разговора у окна, когда самодержец стоял к нему спиной... Мысли в голове стольника теснились суетливыми волнищами и разбивались о скалу непроницаемого лица Царя пузырчатыми бурунами. Шахматная баталия не задалась. Прошло немало времени, как супостаты за столик уселись, но никто из противников ещё не срубил друг у друга ни единой фигуры.

Горечь вприкуску с негодованием. “Он сказал им в ответ: если они умолкнут, то камни возопиют…” Темень кромешная.

— Молви мне, Яков Данилович. Ты кем в Стольный Град прибыл?

— Зелёным юнцом, Государь. Ни кола, ни двора — сирота убогий.

— Я тебе что жаловал, говори.

— Золотом осыпал, великий Царь. Имение даровал, полсотни душ крестьянских в придачу вручил. Прибрал во Дворец мою личность. Ныне стольник я при тебе и верный слуга твоей милости.

— Захарий Татищин, начальник твой... старый, что прошлогодняя кочерыжка. Я на его место тебя ставлю. Кравчий будешь.

Яков Лихой задумался... “Кравчий — первый управитель царского стола. Личный кормящий кормчего — свой человек. Великая честь мне, воложанину худородному. Первый среди стольников, но и не первейшие по важности заботы Отечества…”

— Не сумел я пойти супротив древних порядков. Имей разум, Яков Данилович. Аз есмь — кесарь. Много вериг на себе держу.

Государь поднял благородные телеса с резного табурета и отошёл к тому самому окну. И снова он стал спиной к Якову Лихому. Воложанский дворянин остался сидеть за шахматным столом.

— Великий Государь, коли я теперь — кравчий в Детинце, дозволь мне дружину лепить по своему разумению. Валанда́ев и вертопрахов не почитаю я. Стольников Догуновых, двух братцев, пятигузов можайских, гнать в шею желаю с кухни.

— Твоё хозяйство — твоя воля...

Яков Лихой опомнился и встал с табурета. Государь не сидел — и ему не по чести рассиживаться в присутствии кесаря. Хоть бы Царь к нему и спиной стоял. А ещё Догуновых назвал пятигузами! “Надо бы на коленки пасть в благодарности!” Новоиспечённый кравчий подлетел к Государю и припал коленями к полу.

— А занозу знатным я всё же поставлю. Яков Данилович, слышишь меня?

— Я здесь, великий Царь.

Кесарь обернулся и увидел, что Лихой находится рядом с ним.

— Это ты весьма кстати бухнулся, кравчий.

Государь сделал шаг вперёд.

— Жалую тебе... боярское звание! Отныне ты есмь — благородный дворянин и придворный боярин Лихой Иаков Данилович!

Царь осенил новоиспечённого вельможу троекратным знамением.

— Спаси, Господи, раба твоего и мово, новоявленного боярина — Лихого Иакова Даниловича.

“Вот вам и воложанский карась!” Прыжок, достойный жабы-гиганта. Минуя думного дворянина, окольничего. Сразу — боярин! Где-то вдалеке музыканты вдарили по струнам, песельники заголосили. Славим нашего Господина! Слава! Слава! Хвала боярину, холопу царскому! Сонмище спин согбенных, благовоние елейного масла, церковный хор заглушил голоса песельников. Многая лета, многая лета, многая лета! Головокружение от полёта. Облака белые, дорога кисломолочная...

— Руку тяни мне, боярин.

— Какую, — сглотнул слюну Яков Данилович, — десницу аль шую?

— Что хошь.

Лихой протянул вперёд правую руку. Самодержец спустил со своего пальца диамант и насадил благородный камушек на указательный палец кравчего.

— Ступай... принимай хозяйство. Татищин знает уже.

Царёв кравчий — особая должность. Он завсегда первым пробует блюдо, поданное Государю к столу, лично ему прислуживает. Хоть Царь птицу вкушает, хоть винцо пьёт. Яков Лихой зачастую ложился почивать слегка пьяненьким. Рядом с царёвой кухней у него теперь имелась хоть и небольшая, но личная горница: с топчаном, с двумя резными стульями, столом, подсвечником и письменными принадлежностями. Кравчий — властелин всей снеди, поставляемой во Дворец. Помимо прочих забот, на управе — два десятка стольников. Заместо двух балбесов Догуновых, Яков Лихой принял на службу других дворян: юнца Алёшку Новожилова (расторопного добряка с влажными телячьими глазами, как у позабытого дружка Сеньки Коптилина) и тёзку Якова Чулкова.

Вельможи поскрипели острыми зубами, но со временем свыклись с новым боярином в стае. Всё-таки карась не дьяк в Посольском приказе за шведо-литовским столом; только кравчий — управитель жратвы. И царёв любимец в придачу...

Из всего боярского племени у Якова Даниловича сложились тёплые отношения лишь с одним вельможей. Но по должности это был такой муж, который для кравчего всех прочих жаб собой перевешивал. Старик Ростиславий Куркин, глава Дворцового приказа, перед кончиной успел натаскать на должности дьяка по дворцовым заботам своего сына — молодого боярина Глеба Ростиславовича. С главой Дворцового приказа у кравчего имелись самые тесные взаимоотношения по долгу службы. Глебу Куркину нравился синеглазый карась Лихой, новый царёв кравчий: толковый, бойкий, смирного гонору. Трудиться бок о бок с худородным дворянином проще чем с отпрыском какого-либо знатного петушка. Он занял пост главы Дворцового приказа почти день в день, как стольник Яков Лихой стал кравчим: может и поэтому они столь хорошо сладили. Схожий поворот планиды у ровесников, схожие заботы, схожие нравы...

Так и пробежали семь годов жизни боярина Якова Лихого... Он успел стругануть ещё одного мальчугана и теперь жил на белом свете отцом троих детей: синеглазой красавицы Ксении Яковлевны, старшего сына Фёдора и младшего сынка Борислава. Подклётная Царица разумела, что супруг ничего не забыл за эти суетливые годы: как планида-плутовка поманила однажды его весьма честолюбивый разум заглядом службы в Посольском приказе, их беседу на троих в отцовской горнице (про стратегию и мето́ды), речи супруга про кичливых жаб и закостенелость порядков, про лучину знаний в умах, про благочестие и фарисейство...

Вот, к примеру, любопытная быль, случившаяся в имении боярина Якова Лихого два года назад. Марфа Михайловна с усмешкой поведала супругу презабавную историю: дворовый холоп Митька усвоил грамоту, присутствуя на уроках сынка Фёдора!

Митрий Батыршин — обаятельный вихрастый парнишка с россыпью золотых конопушек на миловидной рожице. Его родители сгинули во время пресловутого чумного нашествия, когда сватовство Якова Лихого к семейству Сидякиных прервалось на осемь месяцев. Хозяин поместья выделил шустрого юнца среди дворовых недорослей и приставил его товарищем и нянькой к сынам. Ныне Митрию Батыршину исполнилось, считай, два десятка годов. Яков Данилович был поражён: его конопатый холоп, расторопный ухарь Митрий Батыршин усвоил грамоту, только присутствуя нянькой и служкой во время учения старшего сына! Боярин усадил вихрастого холопа за стол, макнул перо в чернильницу, потом всучил писа́ло в руку Митьке и велел ему сложить что-нибудь на бумаге. Высунув язык от усердия, конопатый смерд кривыми буквами и неровным почерком накалякал: “азъ есемь холопий сынъ митрий”.

Яков Лихой подарил Батыршину свою старую саблю и раз в седмицу начал обучать холопа сабельной рубке на заднем дворе. Спустя месяц удалой молодчик сражался с хозяином почти на равных. Выбить оружие из рук бывшего кромешника Опричного войска у смерда, разумеется, не получалось, но оборону он держал крепко, толково совершал выпады; резво сообразил, как делать ложную атаку. Затем боярин обучил Митьку кинжальному бою. А вот тут холоп оказался на голову сильнее хозяина. Он с дьявольской точностью садил кинжал остриём в ствол дерева и с пяти шагов, и с десяти, и даже с двух десятков. Яков Данилович заложил традицию у себя в имении: раз в седмицу на заднем дворе хором они с холопом Батыршиным упражнялись в сабельной и кинжальной схватке. Роль наставника пришлась по душе честолюбивому боярину.

“Воистину... что-то не так с древними порядками жития отеческого, если чёрный холоп самолично разучил грамоту и так ловко управляется с оружием…” — размышлял Яков Данилович.

Хула всем мракобесам, тушителям знаний лучины.

С той поры боярина до царского Детинца и обратно сопровождал только единственный смерд — конопатый ухарь Митрий Батыршин. Яков Данилович за эти путешествия весьма сдружился с преданным и острым на язык пронырой. Дни шли своей чередой... И вот уже можно было смело заявить, что Митька воистину стал правой рукой хозяина.

Семь лет — семь новых бед…

С два года тому назад самодержец начал резко стареть, а последние полгода он совсем занемог. Государя каждый день беспокоили острые головные боли. Ныне кесарь вовсе забросил государевы заботы. Теперь делами управлялся только Боярский Совет. Когда-то частыми гостями самодержца в Царской Палате являлись: первый вельможа Собрания — Романовский, управитель Торгового приказа — Фёдор Калганов, глава Посольского приказа — Матвей Калганов, голован Сыскного приказа — князь Василий Милосельский, первый воевода Стрелецкого войска — Афанасий Шубин, глава Опричного войска — князь Никита Милосельский, кравчий — Яков Лихой…

А ныне его единственным спутником стал царский постельничий Игорь Андреевич Поклонский — государева нянька. Самодержец оставил широкую трапезу, как бывалоча, теперь ему подносил скудную пищу только Поклонский (похлёбки, у́вощья, целебные взвары...) Управитель Аптекарского приказа Сидякин отрядил во Дворец цельную дружину немецких лекарей. Но их снадобья также ничем не могли подсобить страдающему Царю. Острые боли, раскалывающие самую драгоценную голову государства, усиливались с каждым днём. Постельничий Игорь Поклонский погнал прочь немецких колдунов из Детинца, мол: бездари, болдыри́ и телеу́хие чужея́ды.

Так обозначился на небосводе Отечества ступор власти. Царь имел только единственную дочь (супружницу Фёдора Калганова) и в случае неминуемого визита к нему лукавой девахи Марены — место на Троне оставалось свободным... С полгода назад кесарь издал Особый Царский Указ, который гласил, что в случае отсутствия у Великого Князя Руси наследника, судьбу Престола должен решить Боярский Совет: путём избрания предостойнейшего из членов Государева Собрания, простым большинством вскинутых за соискателя рук.

Царская воля оставляла массу вопросов. К примеру: как быть если некоторые из достойных наберут одинаковое количество рук? Имеет ли первостатейное значение знатность рода при учреждении списка соискателей на царский Трон? Какая сила является ручателем избрания, утверждения и воцарения следующего самодержца? На первый взгляд — разумеется Опричнина. Но Опричное войско возглавлял ныне Никита Васильевич Милосельский, князь молодой и дерзкий, самый знатный из всей русской знати. Представить, что сей тщеславный вожак воронов со смирением признает поражение и покорно поцелует крест какому-либо боярину было совершенно невозможно.

Словом, последние месяцы в головах российской знати, словно в заквасной водичке, гуляло тревожное брожение умов, разнообразных мыслишек и даже дерзновенных помыслов… А случай того, что в своем указе пока ещё живой Государь ни словом не обмолвился о prioritas знатности рода при избрании нового Великого Князя, открывал путь к Всероссийскому Престолу ещё одному всемогучему клану — семейству братьев Калгановых.

Калгановы уступали по знатности многим боярским фамилиям, но имели весомое преимущество в ином положении: старший и средний братья возглавляли ныне важнейшие ведомства Русского Царства (Посольский и Торговый приказы). Фёдор Калганов не без труда, но таки освоился на прибыльной должности и крутил да вертел, как хотел, всей денежкой государевой. А желал Фёдор Иванович много богатства и уже много чего сделал для того, чтобы его соизволение стало реальностью. В последние два года старший Калганов-псина и вовсе словно с цепи сорвался: Государь забросил дела из-за болезни, и Фёдор Иванович резко повысил ставки по податям. С иноземными купцами он не желал баловать, а вот с посадской черни Калганов принялся драть в пять шкур. Глава Торгового приказа обложил огромными податями и богатый Великий Новгород. Михаил Романовский много раз уже ставил вопрос в Боярском Совете о бесноватом поведении Фёдора Калганова, но его воля постоянно натыкалась на сопротивление значительной массы знати Собрания. Романовский подозревал Фёдора Ивановича в сговоре с боярами, но без самодержца его руки оказались повязанными в разрешении этого сложного вопроса.

Брат Матвей также упреждал Фёдора: “...не шути с новгородцами столь бессовестно. Помни — они своевольное семя…”

У Никиты Милосельского за всё время службы главой Опричнины имелось лишь единственное дело, достойное внимания. Два года тому назад на его стол попал пергамент. Добрый дворянин донёс на тверского воеводу Копытина, мол: сносится с Литвой, взял от них золотишка. Боярина Копытина мигом доставили из тверской земли в Стольный Град — на Опричный Двор. Дьяки начали розыск по делу о государевой измене. Попервой Копытин полежал на дыбе, но в измене не сознался. Затем кромешники свели его в особую темницу, где на потолке покачивались ржавые вострые крюки, прикреплённые к верёвкам.

— Молчать будешь — вздёрнем за рёбрышки, — обещался опричный дьяк.

Преподлый Копытин упал на колени и сознался: “…каюсь, есть грех за душой, взял золотишка от лукавых…” Бумага о розыске легла на стол Государя, потом самодержец лично потолковал с изменником и вскоре утвердил смертный приговор. Через пяток дней палач срубил беспутную голову боярина Копытина на Лобовом Круге.

Розыск свершился, изменника покарали, и молодой княже Никита снова начал томиться душой от безделия. Но спустя год его безоблачные будни разбавил занятный случай. В отцовских владениях он приметил дворовую девку Лукерью, писаную красавицу: высокая, с тонким станом, что упругая хворостина; светло-пшеничные локоны из-под косынки, овальные ве́жды, томные зеленоватые глаза с поволокой; жадные губы, налитые багряным соком, будто плоды созревшей черешни. Словом — размарьяжился барин. Никита Васильевич Милосельский, как истинный глава Опричнины, резво свершил новый розыск: девице осемнадцатый год, перебралась из деревни в столичное поместье намедни, не замужем, но скоро в имение прибудет родная тётка Степанида — к девке желали свататься несколько крестьянских семей. У такой ладной бабёнки уже скопилось достаточное количество охотников до её знойного тела среди дворовых и не только дворовых холопов князей Милосельских. Оба родителя прелестницы сгинули во время нашествия чумы. Оборотистый Никита барской волей наложил запрет на сватовство холопки Лукерьи Звонкой, а после, втёмную от отца Василия, прибрал девку на службу в свои пенаты. Много хлопот это деяние не доставило, так как имения отца и сына находились, как полагается, по соседству...

Поздним вечером, когда большинство обитателей барских хором уже почивали, князь Никита подкараулил Лукерью за овином, что подлый тать. Властелин с умыслом велел боярскому тиу́ну дать холопке задачу — перебрать большую корзину прошлогодних кореньев. И пока деваха до конца не управится — чтобы не вздумала с места встать.

Крестьянка закончила работу и долгось отмывала грязные пальцы тёплой дождевой водой из высокой кадки.

Лукерья Звонкая шла вдоль деревянной стены овина по узкой тропе. С глубинным вздохом, труженка стянула с головушки платок и чистыми пальцами вспахала густые светло-пшеничные пряди волос.

— Уф, умаялась, — молвила Лукерья.

Из-за угла вышел высокий и статный красавец — молодой князь и хозяин поместья. Никита Васильевич нарядился натуральным гоголем: в алую шёлковую рубаху, будто на игрище собирался.

— Ой, барин, — девка склонилась в поклоне.

Лукерья натянула платок на голову и хотела прошмыгнуть мышкой далее по тропе: в подклёт, почивать, от грехов прочь.

— Стой, — Никита прервал путь девы властным движением руки.

Холопка маненечко напряглась.

— Прощенья прошу, барин. Корзина большущая, только управилась.

— Сыми косынку — так лучше.

Лукерья захлопала в непонимании длинными ресницами.

— Сымай. Ну чего ты, не пужайся.

Крестьянка-красуха стянула платок: на рамена́ обрушились светлым потоком густые пшеничные локоны.

— Грешно, барин, простоволосой мне...

— Грех — не орех, девка. А сдавишь с усердием — и он расколется, — с добродушной улыбкой произнёс Никита Васильевич.

Лукерья Звонкая — не маленькая девчушка, деваха на выданье, и не самая великая дура крестьянского племени. Она разумела: куда и к чему, порой, оно всё котится...

— Барин, Никита Васильевич, не шали, — взмолилась крестьянка, — меня скоро сватают...

— Ты чегось, глупая, — со всей серьёзностью произнёс князь Никита, щеголяя крестьянским говором. — Я не обижу тебя, не тревожься.

Лукерья девичьим нутром почуяла: не обманывает, не обидит меня. “А почто прижал к стеночке, что баран овечку?”

Глава Опричнины вынул из кармана штанов украшение — ожерелье из драконита. Ядовито-красные камни переливались неземным светом в вечернем сумраке. Нежный месяц юнец — травень, перевалил за серёдку; пришли первые по-настоящему тёплые дни, темнело поздно, ночами на тёмно-павлиньем полотне безоблачных небес искрились диамантовыми бликами россыпи белоснежных звёзд-пересмешниц…

— Бери, это тебе, гостинец...

— Чегой-то, барин?

— Дракони́т — камень заморский, из океанской пучины добыт...

Девица ни пса не сразумела, чего ей такого наплёл хозяин. Какой-то камень чудной. Лукерья поняла лишь единое: молодой барин молвил про что-то зело богатое и редкостное.

— Ну… бери. Чего насупонилась, пыня смарагдоглазая.

Лукерья взяла в руку дар...

С той поры и закрутилась любовь князя Никиты Милосельского и его холопки. Барин караулил девку в закоулках поместья тёмными вечерами, пожирал голубыми очами её знойные телеса, томно дышал грудью... А в самом начале месяца ли́пня, молодой князь прижал девушку к стеночке овина и с упоением поцеловал в сочные уста. Холопка Лукерья недолго противилась напору такого благородного жеребца. Она и сама подавно прельстилась: и греческим профилем красивого лица хозяина, и блеску его плотоядных голубых глазищ, и его томному дыханию. Её шею грело ожерелье из драконита, дивный подарок князя, и, возможно, украшение тоже нашептало в ушко красивой девице прелестных слов: “...дура, на тебя запал дворянин, ты чего сомневаешься? Выходит, что и в тебе сидит внутри некая ягодка особенная…”

“У него семейство: супружница, двое деток, отец-сыч…” — спорила сама с собою Лукерья.

“И что теперь: противиться счастию? Он страдает по тебе, дурочка. Смотри, как он млеет с твоих очей, разлямзя́ ты преглупая. Не дави глотку желаниям…” — ворковали драконитовые камушки.

В конце ли́пня князь Никита затащил Лукерью в конюшню — на стог душистого и колючего сена. Но с этими неудобствами знатный жеребец лихо управился. Горячие и нагие спины любовников от колких сушёных травинок прикрыли: кафтан князя и широкий шёлковый платок Лукерьи зелёной расцветки (ещё один дар возлюбленного). Через месяц о связи Никиты и Лукерьи знали все дворовые холопы Милосельских. Через два месяца о блудной страсти отпрыска узнал и Василий Юрьевич. Родитель припомнил свою блядскую натуру в минувшей младости и порешил — перебесится. Минул год — Никита не остепенился. Законная супружница Настасья однажды в слезах пала к ногам свёкра Василия и пожалилась ему о беде. Милосельский-отец в гневе побежал в имение сына, излазил все закоулки, но глава Сыскного приказа так и не сыскал мерзкую девку.

“В ближней деревушке её припрятал небось, балахвост подлый…” — ярился Василий Юрьевич, но на Опричный двор не поехал.

Милосельский-старший сразумел недостойное: его сын, потомок великого Рориха, наипервейшая знать на Руси, гегемон Опричнины, князь Никита, на самом серьёзе снюхался с дворовой холопкой, богомерзкой Лукерьей с гавнястой крестьянской фамилией — Звонкая.

Дерзновенное покушение на святые устои пра́отцев...