Третий Лад

Часть 2. Глава 10. Нету пути назад

По уютной угловой светёлке расхаживал от стены до стены Яков Данилович. Боярин отмылся, налопался от пуза и нарядился в домашний кафтанец авантюриновой расцветки: медово-багряный, чистенький, со стоячим воротом. Возвращение в родные пенаты не принесло хозяину спокойствия — он выглядел весьма взволнованным. За метаниями мужа наблюдала подклётная Царица Марфа Лихая. Простоволосая боярыня стояла у окна, скрестив локти, наряженная в сарафан брусничного цвета. На плечах хозяйки имения лежали густые рыжеватые локоны, на шее сверкало монисто.

Перстень на пальце и серьги на ушах — свечения не источали. Не известно, где находилось ныне то самое смарагдовое ожерелье. Уж оно завсегда искрилось...

— Сон мне в темнице был. Будто ты меня упросила согласие дать. Сам не ведаю, как решился, но подписался я им… на отцеубийство.

— Верно всё справил.

Яков Данилович остановился напротив супружницы.

— А ныне — сомненья грызут меня, матушка...

Боярин потеребил пальцами клинышек русой бородки.

— Государь оклемается — кинусь в ноги. Даст мне защиту, надёжа, Царь, верую.

— Кидался уж раз. Кинешься снова — он Милосельских покличет, их выслушает. Они про побег расскажут. Царь — неладное заподозрит.

— С дуру с темницы дёрнул, скажу. Пристрастия не сдюжил.

— Пока раздумывать станет — хворь опять его скрючит. А не то, сердешный... совсем помрёт. И тогда тебя, муж, Милосельские-лисы в момент сожрут. С потрохами.

— С Калгановыми что ли союз заключить? — задумался Лихой.

— Не шуткуй. Матвей у них — воевода. А он — люто тебя ненавидит. Сам говорил: из-за меня история.

— Мне милостей от Калгановых не надобно. Одолеем лисью свору — и ладно.

— Одолеете ли? Чернь посадская — по Калгановым топоры точит. Опричнина и ярыги Василия — петли им ладят на виселицах. Стрельцы — бердышами пощекотать их желают. Фёдор сильно обижал служилых последний год жалованьем.

— Сестра Елена поведала про стрельцов?

— Навещали меня намедни вместе с Леонтием. Я смекаю, муж, для чего лисы с сотниками желают познаться…

— Ну.

— Скоро стрелецкое войско уйдёт на ратное дело...

— С чего бы? Покуда — тихо на рубежах Отечества.

— “Сидели тихо — оживилось лихо...” Лисы потребовали свести их с сотниками двух первых стрелецких полков, так?

— Именно.

— Первые два полка — они кто?

— Стремянные... государевы стражники. Рынды в белых кафтанах: ерунда, фофаны́ с посольскими топориками. Для чванства боле. Красные кафтаны — истинные бойцы, справные воины. По закону: ежели военные действия, то стремянные стрельцы завсегда при Государе: либо в походе при нём, либо... в Детинце.

— Ну же, крути далее мысль, — сверкнула зелёными очами Марфа.

— Милосельские знают: скоро начнётся... война. Тогда Стрелецкое войско уйдёт на сечу с супостатами. А стремянные полки — останутся в Стольном граде...

— Молодцом, Яков Данилович. Сыскные ярыги, Опричное войско… Остались — только стрельцы. И вся сила Отечества — в руках князей.

— Отчего сами к ним не идут, напрямки?

— Стрелецкие сотники — народец с гонором. К ним запросто так не подступишься. К боярам относятся с пренебрежением. К тому же — последние полгода Косой Фёдор сильно обижал их по жалованью. Они находятся в великом раздражении — что головни́ раскалённые. Но сия оказия: добрый случай для лисов — забрать стрельцов к себе в союзники. Твой свояк служит дьяком в Стрелецком приказе. Через него и лелеют намостить дорожку к служивым.

— Отчего к сотникам лезут? Почему не к тысяцким?

— Не знаешь ты стрелецкое племя, — усмехнулась Марфа Лихая. — В полках истинные хозяева — сотники. Тысяцкие только на поле боя распоряжаются. В Стольном Граде, в мирные времена — иной расклад. А начальники двух первых полков и вовсе: хандрыги и печегнёты. Они — дворянского племени, их утробы всегда сытые, рожи румяные. Сотники — служилый люд. Они в полной зависимости от государева жалованья...

Яков Данилович поморщился.

— Будет баить стрелецкие сказки, жена. Как бы с капкана лисиного соскочить — вот о чём в пору думать.

— Сказки — враньё, да в них — иносказания...

— “Головой кивает — срам из-под заплаты”, — ухмыльнулся боярин. — Марфа любезная, я в темнице всё кумекал: прибаутка бабки — про что она, какое иносказание?

— И чего накумекал?

— Гм… Бойчее что ли... нужно... по стезе жития ходить.

— Суемудрствуешь, супруг. Всё гораздо проще.

— Ну?

— Овцой будешь сидеть — без штанов останешься.

Яков Лихой задумался…

— На распутье я. Ныне два шляха передо мной. Первая дорога — к Калгановым в ноги пасть. Только тут: безнадёга, забвение…

— Другая тропа? — сверкнула зелёными очами жена.

— Лисиным дружком стать. Но в конце сего подлого пути — плаха с топориком на Опричном дворе, либо — сыскная удавка на шее... Василий молвил: дьяк, что розыск мой вёл — скончался. Прибили они его, подлые окаёмы. Дело сварганил лукавый болтун — и поминай дьяка Палёного...

— Вывод какой, супруг?

— Либо — забвение, либо — Марены объятия.

Яков Данилович совсем закручинился. По слюдяному окну ползала жирная чёрная муха и дерзко шевелила крылышками. Противный зудёж, страдание для ушей. Удар дланью — мимо! Насекомое вылетело из окна на свободу... “Даже у гада зудящего — случай воли имеется. А у меня — край…”

— Третий шлях, — булатным голосом произнесла Марфа Лихая.

Яков Данилович сдвинул брови, припомнив неспокойную ночку в темнице...

— Думку имеешь: на третью дорожку свернуть? Опасно, Марфуша. Твой родитель — в темнице сидит заложником.

— Вызволим — коли по уму всё сделаем. Поэтому дабы живот свой сберечь, отца моего из застенка вытащить и детей наших сиротами не оставить: всё одно, Яков Данилович, на третий шлях нам ходить, иначе — никак. Нету пути назад, милый. Голову выше держи.

— Придумала что?

— Милосельские и лунь седой — желают сдружиться со стрельцами.

Марфа Лихая вдруг сотворила в правом кулаке кукиш.

— Вот им стрелецких сотников, с маслом!

— Марфуша, — улыбнулся Яков Лихой. — Пристойно ли боярыне?

— Сотников себе приберём. Задача первая, Яков Данилович: стать лучшим дружком... стремянным полкам стрелецким.

— Каким же макаром?

Подклётная Царица кивнула головой на стол и два резных стула.

— Присядем, милок. Разговор долгий...

“Женскому уму тесно в терему...” — припомнил народную мудрость царёв кравчий, как тот разговор за столом кончился…

Утром по Грачёву рынку брели в толпе два холопа. Первый смерд: молодой парень с золотистыми конопушками на лукавой роже. Другой простолюдин: выше среднего роста мущина с большой седой бородой.

Конопатый парень склонился к уху спутника и зашептал:

— Яков Данилович, сколько в себе запашков хранит Грачёв рынок! С малых лет энтот дух у меня в башке обитает. Пирожки тёплые, аж нос сводит. Петушки патошные да прочие леденцы — брюху услада. Овощи тоже особенный аромат мают, верно, хозяин? Репа — навроде мёда она, с которого сласть сошла. Огурчики — рыбиной отдают, только свежей, с ледника. Приправы заморские — вопче коловорот ядрёный для носу, так ить, хозяин? Я надышался раз ими...

— Цыц, Митяй. Здесь стоим.

Товарищи замерли неподалёку от соблазнительных пирожковых рядов. В брюхе конопатого смерда булькнула жижица.

— Ожидай меня тут, ясно тебе? Да куда ты башкой крутишь, неслух? — прошептал бородач.

— Понял всё. Ступай с Богом, отец. Никуда я не денусь.

Зрелый холоп по-дружески шмякнул по ра́мени ерохвоста, и резво зашагал к седельному ряду. Конопатому непоседе никак не стоялось на месте. Он всё тянул голову, выглядывая кого-тось… За пирожковыми лавками расположился овощной ряд. Там возвышались кучами: светло-жёлтые репы, морковь, брюква, огурцы, зелёные кочаны...

И вот конопатый Митяй наконец-то приметил кого искал глазами. Холоп Якова Лихого сорвал с головы шапку-барловку и рванул к горке моркови, нарушив наказ хозяина. Пара мгновений и вихрастый ухарь подлетел к статной крестьянке в золотисто-ореховом сарафане, что барыней вышагивала вдоль овощного ряда с пустой корзиной в руке. Митрий предерзко ткнул в спину Лукерьи Звонкой острыми пальцами — холопка князей Милосельских вздрогнула и обернулась.

— Ой, ктой то? А, это ты.

— Здравствуй, Лушенька. Погоди-кась, сказать что хочу, — тронул красавицу за плечо Митрий.

— Ну чего тебе, Митька? Ручища то убери, бесстыдник, — Лукерья дёрнула плечом, но всё же остановилась.

На шее сей прелестницы сверкало ожерелье с ядовито-красными камушками. Холоп приметил богатое украшение. “Ишь, камни какие… Чудо расчудесное”.

— Чего примолк, бзы́ря?

— Как заприметил тебя на и́грище... с год назад — так и пропал я, девка. Приворожила меня что ли, лукавая?

Лукерья Звонкая широко улыбнулась, снисходительно разглядывая золотистые конопушки на роже холопа.

— Сказывал уже. Чего новое молвишь, брехалка?

— Ты ить — незамужняя ходишь всё, верно?

— Твоё какое участие?

— Выкраду тебя скоро, насовсем стащу!

Лукерья Звонкая, согласно своей фамилии, звонко расхохоталась.

— И куда потащишь меня, лябзя́шка?

— В нашенское имение, — ухмыльнулся Митрий.

— Надо мне счастье такое? Мои хозяева — князья благородные.

— Оно и видненько, — пробурчал конопатый ухажёр, разглядывая ореховый сарафан Лукерьи, — сама аки барыня смотрися. Аще бысь тебе сапожки заместо лаптёв. Экая гусынюшка!

— Ну и прощевай тогда, парень, — улыбнулась крестьянка.

— Стой, Лушка! Всё одно тебя выкраду — слово!

— Тогдась повисишь... на рёбрышках, — понизила голос Лукерья. — На Опричном Дворе... али у сыскных, паря.

— Мне хучь у чёрта висеть, — Митька сглотнул слюну и решился на признание. — Полюбил я тебя, Лукерья Парамоновна. Сердце моё... ты без остатку сглотнула…

— И не подавилась, как видишь, — хохотнула Парамоновна.

— Издеваешься, шуткуешь?

— Ой, Митрий, — пригожий лик Лукерьи вдруг озарился тревогой, — погляди... чегой там?

Митька поворотил вихрастую башку взад. Он с усердием глазел на спины и лики покупателей, оценил молодуху со смачными титьками (но Лукерья навряд ли бы озаботилась персями такой приметной бабёнки), узрел подьячего-карлу (павлин колченогий), троицу стрелецких солдат в канареечного цвета кафтанах. Ха, цыплята-ребята шагают! Но вот... показались двое служивых в тёмно-синих одеждах…

— Ярыжки идут... и чего? — хорохорился парень. — Тревожишься, что они зарестуют тебя и сволокут до родимого имения? Им с руки будя — служат под началом твоего старого ба...

Митька развернул башку и мигом осёкся — Лукерьи и след простыл. Вихрастый холоп ухмыльнулся, тяжко вздохнул и потопал обратно — к тёплым и вкусным пирожкам. Остановившись у одной лавки, Митька вытянул из штанов серебряную денгу, подбросил монетку вверх, словил её и протянул руку вперёд.

— Дай пирожка, тётенька. Шибко вкусно они у тебя пахнут.

— Какой тебе, вихрастая башка?

— Давай с вязигой.

— С вязигой — ещё полушку добавь.

— Будет тебе, лебёдушка-тётушка, — широко улыбнулся Митрий. — Смилуйся, матушка, над чёрным холопом... сиротою убогим. Цельными днями хребтом страдаю: барщину дею, ночами тоже всё бдею, землицу пашу, даже нос не чешу.

— Брешешь, москолудник, — улыбнулась торговка. — Рожа твоя — конопатая да шибко гладкая. Небось, дворовый ты.

— Угадала, матушка! А про сироту — правду сказал. Христом Богом, — осенил золотистые конопушки двумя перстами Митька.

Тётушка протянула заветный пирожок холопу — сторговался!

Одному столова́ться, другому в друзья набиваться...

Ряженый простолюдином властелин вихрастого вертопраха стоял неподалёку от седельного ряда, сыща тут укромнейшее место, насколько можно сыскать таковское на многолюдном базаре. К нему вразвалочку приближался выше среднего роста важный человек: дьяк Стрелецкого приказа в червлёном кафтане, расшитым золотистыми полосами, свояк Леонтий Хаванов. Усы родственника — то особая примета. Залихватски подкрученные, тёмно-русые, в тон коротко усечённой бородке. Лукавый свояк-усач, широко улыбаясь, остановился подле седовласого смерда.

— Ха-ха-ха, Яков Данилыч, потешил! Чего представленье устроил? Али в скоморохи собрался идти?

— Здравствуй, Леонтий Петрович. Горло то... не дери больно. Дело есть тайное, — прошелестел ряженый боярин.

— Слушаю тебя, холоп чумазый, — гаркнул свояк.

“Права жёнушка: стрелецкое племя — народец с норовом. Писал же ему в цидулке: нарядись простолюдином, не свети на рынке своим благородным происхождением, Христом прошу…” — негодовал Лихой.

— Зело срочно устрой мне свиданию с сотниками... двух первых полков стрелецких, со стремянными. К завтрему надо, никак не позднее.

Леонтий Хаванов присвистнул в удивлении.

— Эвона как! С чего спешка такая, Яков Данилыч?

— Так и скажи им: вашей доли дело касается. Боярин один с вами говорить желает. Имя моё покуда не называй.

— Строптив брат наш служилый. Стремянные — особый народишко. Спросят меня: с какого рожна нам... невесть с каким болярином точить лясами?

“Да у вас не только солдат строптив норовом” — зыркнул очами по богатой червлёной шапке свояка Яков Лихой.

— Резонт прямой. Так и передай сотникам. Речь буду держать про их обиды последние, про жалованье урезанное. А потом — ещё кой-чего расскажу…

— С животом Михайлы Борисовича... связь тут имеется, верно? — усач сменил лукавое выражение лица на серьёзную мину.

— Правильно рассуждаешь, свояк.

Дьяк Стрелецкого приказа нахмурил тёмно-русые брови... “Давай, шевели мозгой, Леонтий, не колупайся”.

— Добро, Яков Данилович. Ну... бывай здоров. Жди весточки.

Видимо, дьяк Хаванов также любил свою жёнушку — старшую дочь боярина Сидякина. Потому и недолго мозгой колупался.

— Поторопись, Богом тебя прошу, Леонтий. То дело: моего живота также касается.

Родственник снова подвигал бровями.

— Сделаю, коли так. Челом расшибусь. Да ты не шуткуешь ли, Яша?

— Время ноне для шуток — неподобающее. Сейчас в самую пору — в плясовую идти.

— Сразумел тебя, свояк. Господи, так ты только с острога сыскного, верно? Гляжу, вон и лик там тебе… расквасили.

— Расходимся. Как пойдёшь — на меня не оглядывайся. Скоро и я отседова упорхну...

Озадаченный Леонтий Петрович кивнул головой в ответ и пошёл прочь от седовласого простолюдина. И ни разу не оглянулся. То́-то же: если разумом действовать в союзе с языком ловким... любое строптивое племя обуздать по силам.

Седовласый бородач, ряженый боярин, царёв кравчий, смиритель стрелецких дьяков, муж своей жены; размеренным шагом направился к пирожковым рядам. Mediocriter*…

* Mediocriter (лат.) — умеренно