Третий Лад

Часть 4. Глава 5. Зверем быть

Первый и второй разы бывший боец Опричного войска с лёгкостью отскакивал в сторону от набегавшего зверя. Потом эти действия стали порядком утомлять, а злющий кабан, казалось, высасывал из противника силу и становился ещё резвее. Яков Лихой никак не мог приноровиться к нужному удару. Он привык сражаться с людьми, а сейчас ему требовалось срубить шею животного. Кабан попёр в очередную атаку, боярин снова отскочил в сторону, а после почуял, как в левом боку кольнуло иголками, а правая ступня будто слегка подвернулась.

— Пора ему башню рубить! — завопил Митрий. — Изловчись, хозяин!

Яков Данилович засуетился мозгой. “Соперник — низок ростом, а значит — надо бы сместить силу удара, подловить зверя наискосок, чтобы ловчее шею срезать”. Боярин не знал и не видел, что в проёме строения затаился хозяин двора, натянув тетиву лука, готовый в случае надобности стрелой сразить чумное животное. Воложанин собрался духом, искренне веруя, что шалопутный холоп втянул его в опасное приключение и сейчас он может полагаться только на себя.

Есть спорина́, молодцом, царский кравчий! Яков Лихой подобрался телом, улучил час... Зверюга подлетел к нему, он не стал пятиться назад, не отпрыгнул в сторонку, а заранее шагнул вперёд навстречу опасности, сместился под небольшим углом... и нанёс мощнейший оттяжной удар. Тело кабана рухнуло на вытоптанную землю загона, подрыгало ногами и упокоилось. Багряная кровь с полуотсечённой башки животного оросила твердь небольшой лужицей. Батыршин налетел на хозяина, истово сжал его в объятиях и в некой экзальтации радостно заголосил:

— Вот так, Яков Данилович! Зарубил ты башню! Всё ты можешь, отец родный! Силушка в тебе есть… агромадная!

Есть силушка; эге-гей, дубинушка.

А над гуляками, скачущими шальными козлами через полыхающий костёр у берега речки, кружил чёрный вран. Такое представление и ему надоело довольно быстро. Каркун подобрался к полуразрушенному срубу и влетел через прореху крыши внутрь, как и ведьма недавно... Воронец вцепился когтистыми лапами в разломанную перекладину, рудожёлтые огоньки его глазёнок вспыхнули, и он тоже стал наблюдать игрище.

Рыжеволосая волочайка подняла голову, оторвавшись от срамного места, облизнула багряным языком солоноватые губы, и рухнула на сено, рядом с крестьянином. Да только разбушевавшийся трахаль не намерен был отдыхать. Он забрался на знойное тело шкурёхи, навострил орудие, и принялся с усердием вколачивать гвозди в жаркие телеса волочайки. Она обвила ногами его стан, когтистыми руками вцепилась в мощную спину крестьянина. Воронец с равнодушием поглазел на подрыгивающие ноги мамо́шки... его слух утомили тяжкие вздохи мучеников; каркун взмахнул крылами и вылетел на свободу...

Распердолили разбоярыню, раздербанили.

Разъети-развороти её. Разом! Ухнем.

Коренастый хозяин окаянного двора схватил кабана за задние лапы, Митрий Батыршин взялся за лохматые ухи. Лихой, ощерив рот, принялся длинным ножом отсекать голову поверженного зверя до конца. Могучая шея кабана — не людская выя. У человечка что — превострой сабелькой махнул с потягом — будьте любезны. Голову положил на пень — топором жахнул — получите. И с шапкой не нужно морочиться освобождённому от скабрезных мыслей теперь — отсечённая башка не мёрзнет... Яков Лихой всю рубаху перемазал в тёмно-багряной крови зверя.

— Дрянь, — швырнул окровавленный нож наземь свирепый боярин, — такой хулёвиной я только твою башку отсеку! Кинжал вострый есть?

Коренастый хозяин выпустил из рук задние ноги зверя и скрылся в деревянной постройке. А Митька будто прирос руками к лохматым ушам.

— Шамширу надо было брать, Яков Данилыч, ась? — молвил Митрий Батыршин с опаской глядя на сердитого хозяина.

— В манду херась, — сплюнул царёв кравчий. — Точить ножики надо лучше. Я стольником наточился... в свои времена. Ручку наблу́дил за этим делом — беспутный отрок обзавидуется.

Другой раз Митрий погоготал бы над таковскими словами барина. А сейчас он глазел на хозяина, в котором невесть с чего пробудился пьяный воложанский рыболов, и не узнавал его — иной боярин. “Не начал бы он сечь нас, как окаянный Ташков секёт своих холопов…” — распереживался конопатый смерд и с тоской посмотрел на острые клыки зверя.

Мужик вынес новый нож, острее прежнего, и Яков Лихой довершил дело — отсёк наконец-то башку могучему кабану. Боярин вцепился левой рукой в чёрно-бурую шерсть и воздел голову зверя к эмпиреям!

“На кой чёрт я привёз его на это игрище... — опечалился конопатый холоп. — Рупь серебром зазря потратили.”

Да нет... сущеглупый смерд. Никто зазря звериной кровью рубаху не мажет... Известно, к тому же, с чего, вдруг, в барине пробудился пьяный воложанский рыболов. Не ты ли возжелал подсобить закручинившемуся хозяину недавно, ась? В манду херась, конопатая мразь...

Отделай их всех, Яков Данилович! Ножом вострым!

Прелюбодейка очнулась на сене, когда стало светать... Крестьянина рядом не было, смолкли крики гуляющих у берега речки. Приподнявшись со стожка, она откашлялась, а потом с неудовольствием смяла белесый колту́н на рыжеватых локонах — сгусток живой воды, смачная отметина недавнего курощупа. Никакого сладостного томления в нутре не имелось. Разум переполнился стыдом, голова затрещала столь сильно, будто это она вылакала в одну глотку кувшин браги. Безсоромная блядь вскочила на ноги, взмахнула руками, попыталась взлететь... подпрыгнула даже, как стравус заморский... хрен! Грешная ночь кончилась — чары улетучились из срамного сознания...

Она вышла из сруба... дошла до речки, искупалась в тёплой воде, а потом долго ещё стояла по чрево во влаге, с великим усердием стирая с тела проказы минувшей ночки, будто стремилась навсегда смыть с себя окаянное блядство. Пле́ха через лесок выбралась на тракт и затаилась в кустах. Показалась повозка — удача! “Катись же сюда, миленький мой... побеседуем, поблядуем”. Погоняя вороным жеребцом, в одноколке катил староста-войт. Безсоромная шабо́лда вышла на дорогу и расставила руки. Мужик остановил коня, разинув со страха рот... впав в оцепенение... Его язык врос в нёбо и приклеился там навсегда.

— Сползай, червь! Сымай по́рты, рубаху, пояс, — захрипела ведьма.

Староста жижицей стёк с облучка... Он медленно стянул со ступней сапоги... снял пояс, порты... рубаху. Крестьянин неотрывно смотрел на ведьму. Казалось, что сейчас он в любой миг может рухнуть в обморок. Трясущимися руками он стал стягивать со ступней бязевые обмотки. Его шапка-четырёхклинка свалилась наземь...

— Портки оставь! — рявкнула грабительница. — Тяни остальное мне. Живее, ты, киселя́й!

Староста исполнил волю блядухи и только потом рухнул в обморок. Прелюбодейка плюнула на бездыханное тело... с беглостью натянула на себя порты и рубаху, обвязалась поясом, вскочила на облучок и полетела по тракту, погоняя жеребцом... Впереди показались знакомые очертания — Данилова слобода. Ёра добавила коню плетей — тот с рыси перешёл на галоп. Не доезжая до имения, она остановила жеребца, слезла с облучка, и пеше подрапала к плетённому забору. В кустах спал ярыга, подложив под голову шапку-колпак и кулак. Он очнулся, зевнул до хруста в челюсти, продрал глаза и увидел, как через плетень лезет шальной крестьянин с густой златоволосой шевелюрой.

— На Ивана Купала гулял, сатана рыжая, — усмехнулся соглядатай и снова завалился под куст.

К счастию гулящей, она поспела в хоромы раньше, чем боярин и его холоп... Митрий Батыршин управлял рыдваном, в сене лежал ряженый дворянин Лихой. Приятели вели милую беседу.

— Яков Данилович. А ить ноне особая была ночка — на Ивана Купалу.

— Да уж, Митяй. Завсегда у меня на Ивана Купалу занятные события происходят.

— Чего ещё любопытного было? Поведай, хозяин.

— Как в Опричнине я служил — отправились раз гуляющих облавой ловить. Я первым из ребят на них напоролся... Так обалдел от увиденного, что скинул с себя одёжу чёрную... и присоединился ненароком к честной компании.

— Верно всё сделал, Яков Данилович, — расхохотался Батыршин. — Девок пощупал хоть, ась?

— Расцеловала меня тогда в уста чаровница одна... огневолосая, — улыбнулся Яков Лихой и просунул ладонь в сено. — Жалко... вжарить её не успел, лисицу лукавую.

Рядом с саблей в стожке окопалась окровавленная голова зверя — в честно́м бою добытый трофей. Кравчий нащупал вострые клыки кабана. “Кравчий ли я отныне? Кто остановит меня?”

Когда до родимого имения осталось совсем малость пути... дорогу путникам снова перегородили давешние ярыжки. Только сейчас их было двое служивых мужей. Третий ярыга к утру скончался от удара по темени табуретом, но его товарищи узнают об этом позже.

— Становись! Тпру, каурка поганая, — залаял старшой ярыжка. — Ну чегось, окаянные, набрали воды ключевой в бочки?

— Доброго утречка, люд служивый, — залебезил Митрий Батыршин. — Не добрались мы с товарищем до родника. В кабаке загуляли.

— Прилетит тогда ныне и тебе по рёбрышкам, пустозвон.

— Не прилетит, боярин ночку поспал, отошёл, верую. А вы чего тута околачиваетесь всё время? Али разбойники объявились в наших краях?

— Давай проезжай... конопатая рожа, — старшой отъехал на своём буланке к краю дороги.

Когда очутились в родных пенатах, Батыршин полюбопытствовал:

— Яков Данилыч, чего с рылом кабаньим делать?

— Тащи жердь, Митрий.

Батыршин приволок палку, заточил концы кинжалом, а потом по велению хозяина воткнул её в землю — недалече от изгороди. Приятели вдвоём насадили на жердь звериное рыло.

— В какую сторону морду направишь, Яков Данилыч? На закат? Али на восточные земли?

— На Детинец, — ответил боярин, поворотив башку зверя правее. — Перешёл я... Калинов мост.

Лихой заглянул в опочивальню... Марфушенька, навроде, почивала. Огненные локоны валами раскидались по подушке. Рубаха и длани мужа оказались вымазанными в засохшей багряной крови, накладной бороды не было на лице, только своя, русая, тоже окрашенная звериной кровью...

— Нагулялся, Яков Данилович?

— А ты... чего делала?

— На игрище гулевала, — съязвила супружница.

— Ну и как... игрище?

— С тобой лучше...

Яков Данилович, кровавая борода... Не сам ли сыскал себе жёнушку, не сам ли... возжелал прогуляться по заветному третьему шляху, тогда, в темнице, ась? Вот и в манду херась, воложанский карась...

— Марфа, нетопыриха ты моя... златоглавая. Растопырилась!

— Иди сюда, нетопырь, подлетай. Не торопись...

Боярин и подлетел. Орлица ныне вытворяла такие кунштюки, что её орёл диву давался. Опосля крепкой ссоры скрепить примирение сочными телесами — самый смак. Супруги, сцепившись ладонями, снова зашагали по третьему шляху...

Барыне приснилась бабка-покойница. Кулаком погрозила, называла внучку: ду́ркой, безсоромицей подлой, вертопрашкой. “Тёмною силою не злоупотребляй...” Марфа Лихая очнулась к полудню... Голова её полыхала огни́щем — жар приключился. От окна прилетел комарик: з-з-з-драсьте. Зудящий гад приземлился на висок боярыни, вонзил в неё длинный нос и принялся сосать благородную кровь. Марфа Михайловна растянула сухие губы в презрительной усмешке. Насытившись, зудящая гадина разбухла брюхом и вытянула из виска хоботочек. Захлебнувшись поганой кровью, комариха не смогла взлететь... и упала на подушку, издохнув. На шальной висок — не точи хоботок, то-то же...

К вечеру, живучая, как кошка боярыня оправилась от недомогания, и уже вместе с мужем сочинила послание для братьев Калгановых...

“Otia dant vitia” — говорили древние латиняне. “O tempora, o mores!” — верещал сам Цицероний. Прав оказался языкатый ловкач-римлянин. Старые великие князья — по чести́ жили, по старине. А нонешнее племя... куда страну оно приведёт?

Государь стенал, раздумывал, страдал...

— Игорёшка, пора Митрополита звать. Пришло время для покаяния, смерть на пороге.

— Да погоди ты кликать беду, отец, — спорил постельничий.

Больной Государь пошамкал ртом… посмотрел на согбенную спину Поклонского и снова заговорил:

— Скажи, Игорёшка. Чего я не так сделал? Где ошибался? Может мне следовало строже быть, как родителю... кровушки больше пускать?

— Упаси Бог, батюшка родный, — перекрестился Поклонский.

— Зверем быть надобно, зверем прелютым... Чародейка нашептала Бельцеву... Ничего-о, я тоже пошепчусь со своими чародеями. Вспомнит обо мне ещё, Новгород окаянный.

— Будет терзаться о северянах, отец наш.

— Хватит кудахтать. Живо кличь ко мне Мишку Романовского.

Постельничий не стал спорить, резво вышел из Палаты и пошёл по коридору. “Пущай покалякает с главою Собрания, — от дурных мыс...” — Поклонский прервал размышления и замер на месте, будто вкопали его. Он изумлёнными очами вперился в шёлковое полотно багряного цвета, вбитое в стену Царёвой Палаты с наружной стороны. Поклонский шагнул к материи, отдёрнул её и вытянул за рукав в коридор ушлого подьячего в малиновом кафтане с лядащими глазёнками.

— Очумел, Тимофейка Курицын? Ты какого лешего... схоронился тут, тать презренный? По дыбе соскучился, висельник?

— Христа ради, Игорь Андреевич! Пуговка закатилась, пуговка!

— Вынюхивать? Вздумал соглядатайствовать за царскими покоями, — потряс подьячего за грудки постельничий, — черть ты презренный? Да я тебя сей же час сволоку на Опричный Двор!

— Не изволь беспокоиться, Игорь Андреевич, веди меня. Готовый я прогуляться... до владений Никиты Васильевича.

Поклонский растерялся от таких слов подьячего... и отпустил ворот его малинового кафтана. Бывают такие любители: с разбегу сами желают на вострый кол запрыгнуть, в кипящий котёл нырнуть, подложить голову под топорик ласковый.

— Пуговка закатилась, — улыбнулся скользящей улыбой Курицын и упорхнул лядащей походкой по коридору.

Вскорости к изголовью койки, на которой лежал хворобный старик-Государь, подошёл здоровый старик — конюший Михаил Романовский.

— Сбирается сёдни Совет... Михаил Фёдорыч? — прошелестел сухим языком Государь.

— Садимся, великий Царь.

— Волю мою передай: услать на Новгород Опричное войско. Огнём и мечом покарать изменников.

— Говорил уже о том я с Никитой. Титьки мнёт воронёнок наш.

— По Трону сохнет, князь молодой. Желает Великим стать...

— Бумагу бы мне, Государь.

— Куркин справит и доставит тебе... пергамент. Слова мои князьям передай: жив я покуда. Заерепенятся Милосельские — кликну стрельцов стремянных. Насадят ребятки на бердыши: и Никитку-поганца, и отца его, курицу мокрохвостую.

“Чёрта лысого они насадят, — подумал Романовский, — раньше надо было кумекать. Арифметика скверная получается: опричных воронов — две тысячи и шесть сотен сабель... стремянных стрельцов — девять сотен бойцов. Воронов, считай, втрое...”

Один бойцов считает, другой в уши заливает...

На Грачёвом рынке сновал туда-сюда разный народец. Недалече от глашатного круга перед небольшой компанией посадских держал речь бойкий малый с перёнковыми щеками, ряженый в лёгкий синий зипун.

— Слух верный идёт, истину говорю. Подлецам Калгановым совсем невтерпёж стало на Трон закарабкаться. Вынашивают мерзкие планы, как скорее Царя потравить! Торопятся Государя на тот свет спровадить.

Посадские хмурили чёла — опасные и мерзкие речи... Две бабы рты ладонями прикрыли и покачали головами.

— Ужо мне... ворьё это! — погрозился один из ремесленников.

— Калгановы — ворьё, сомнениев нет, — заговорил посадский с длинными кудрями, рвущимися на Божий свет из-под шапки-барловки. — Токмо не свистишь ли ты, синий зипун? Нешто стравить прям задумали?

— А ты что ж, мил человечек, известиев последних али не ведаешь? Государя намедни удар хватил, слышал?

— Слышал: через новгородские пакости, — молвил кучерявый.

— А я слышал: у тебя на жопе чире́й вскочил, пакости! — вяжихвост многозначительно воздел палец ввысь. — Подбираются воры-лиходеи к животу царскому! Плеснули зелия в блюдо — истина! Попервой, небось, сдюжил царский живот отраву, токмо сдюжит ли другой раз?

— Вот я им насыплю в глотки... дерьма лошадиного! — взволновался ещё один ремесленник.

— Пора бы их... на рогатины насадить. Задушили податями!

— Самое место им! Верно трындишь, Колывашка.

— Колья им в глотки!

— Замордовали!

— Замучали!

— Издеваются над христианами.

— Допрыгаются. Отрыгнётся им, блохам гадким.

— Тише, православные. Ярыги идут.

Толпа рассеялась в несколько мгновений. Вяжихвост потоптался на месте, обменялся со встречными ярыжками взорами... по-товарищески подмигнул государевым людям, а потом двинулся дальше — сеять в уши посадской черни опасных слушков...

Вскоре на другом конце Грачёва рынка раздался голос:

— Православные! Ходи до меня! Слушайте чего любопытного скажу вам! Подходи, не тушуйся. Федька Калганов, мздоимец, слыхали?

Кто не слыхал — тот услышал.