Третий Лад

Часть 4. Глава 7. Час настал

Старший и средний браты сели за палисандровый стол в подклётной палате — подвести итоги Боярского Совета.

— Подёргал Ивашка волосья... княжьему сродственничку, — хохотал Фёдор Иванович Калганов.

— Подрал-подёргал.

— Сцепились два медведя, ха-ха-ха!

— Скорее: медведь и бирюк, — припомнил волчьи повадки Ташкова средний из братьев Калгановых.

— Волчара он, точно!

— Оборотень.

— Тьфу, спаси Христос, — перекрестился старший Калганов. — Мне сказывали: он самолично башку Фёдору Басманскому разможил.

— Цепью с набалдашником.

— А перед тем Фёдор Басманский отца Алексея прирезал. Так?

— Прирезал. Кесарь велел, он и прирезал.

— А ты... смог бы?

— Федьке Басманскому башку размозжить? Смог бы.

— Не. Отца прирезать по велению кесаря. Смог бы, Матвей?

— Не дай Бог на таком распутье оказаться. Даже думать не желаю о таком выборе.

— Твоя правда, — вздохнул глава Торгового приказа. — Дела былые. Давай лучше к нашим делам, к нынешним.

— Всё славно сложилось, Фёдор Иванович, — возликовал Матвей. — Ташков Иван — молодцом, вдарил брыдливым языком по Никитке-врану. Государь указ состряпал — спорина́! Пусть попробуют теперь ослушаться волю кесаря — страшное преступление.

— Не помер бы, — нахмурился грядущий Великий Князь.

— Да пускай помирает. Руки ввысь, бояре, и ты — Государь.

Матвей Иванович, когда замаячил на небосводе загляд захватить Трон Всероссийский, поначалу терзался досадой. Отчего народился, мол, средним братом? Был бы старшим Калгановым — на Троне сидел бы. Да только со временем хитроумный Матвей Жеребец осознал: серой тенью при самодержце быть лучше. Пущай Федька на Троне сидит, щёки дует. А государевы дела, он самолично справлять станет. Осталось последняя забота в подобном дельце — согласовать своё исключительное грядущее положение при Престоле с кичливым братцем...

— Оно так, разумеется, — заговорил Фёдор Калганов. — Пущай он помрёт — когда Опричное войско уйдёт на Новгород. А ежели до отхода воронов отдаст Богу душу — закавыка. Никитка заерепенится, не даст он мне крестного целования...

— Стремянные стрельцы нужны, — покачал головой Матвей.

— Ну так что с ними? С человечком встречался, намостит он дорогу нам? Али — кравчий Лихой? Ась, Матвей Иванович?

— Да видимо — кравчий Лихой. Осталось только один вопрос с ним закрыть, недоразумение было...

— Чего ещё?

— Гостил он в Сыскном приказе. Аудиенц имел... у князя Василия.

— И что?

— Как что? — рассердился Матвей Калганов. — Наш союзник вдруг заявляется в гости к нашему главному недругу!

— Так может он... со своим зарестом ходил вопрос решать. Ярыжки сыскные, люд сказывает: его на верёвках там... покрутили малость.

Дверь подклётной палаты раскрылась. К братьям подошёл Еремей.

— Ерёмка, братец любезный наш, здравствуй, — заголосил Матвей. — Боярский Совет прошёл... как по маслу, так-то!

— Читай, — младший Калганов протянул Матвею пергамент.

Глава Посольского приказа развернул бумагу и побежал глазами по строчкам. Закончив чтение, он положил цидулку на стол.

— Что за ересь он сочинил?

— Правду он пишет, Матвей Иванович, — молвил Еремей Калганов. — Я только имел встречу с Булькиным — подьячий с Сыскного. Он поведал мне ту историю. Была сеча при речке Седуни: некие тати, с его слов, убили других трёх злодеев и одного ярыжку.

— А ну-ка, прочту, — схватил письмо со стола грядущий Царь.

— Кравчий пишет: четыре злодея. Про ярыгу — ни слова, — потыкал пальцем на старшего брата, читавшего послание, Матвей Калганов.

— Он в суете, небось, не особо там распознал — кто разбойник, а кто — ярыжка, — молвил Еремей. — Полагаю, дело так случилось: князья его порешили жизни лишить. Василий Милосельский к трём татям приставил одного ярыгу, который знал его в лицо наверняка. А ярыжка, небось, не в тёмно-синем кафтане разбойничал...

— Ах ты удалец, кравчий Лихой — озадачился Матвей. — Вдвоём со смердом — четверых зарубил. Может и вправду ему — Стрелецкий приказ отдать в ловкие руки? Ладно, обдумаем... Ну что ж, братцы любезные. Раз Милосельские пытались убить кравчего: вот он, видать, и кинулся к нам в гости, уж больно опасные у него оказались подельнички.

— Зачем его князья живота хотели лишить — странная история, — Фёдор Калганов прочитал цидулку и положил её на стол.

— Я знаю с чего, Фёдор Иванович, — заговорил Еремей. — Государь, когда последний раз оклемался — пригласил к себе на аудиенцию князя Василия и песочил его — в хвост и в гриву. Шептались о том во Дворце.

— Было дело, — кивнул головой глава Посольского приказа.

— Не иначе, — продолжал Еремей, — Царь взгрел Василия за арест любимца. Перепужались тогда заговорщики, что оклемавшийся кесарь дознается через кравчего про коварства — вот и вздумали порешить его.

— И кинулся худой Яков под наши крыла, — подытожил Матвей. — Понять его можно: подельнички — окаёмы. Небось, терзается вероятным заглядом планиды: исполнит их просьбу — они ему шею скрутят — верное дело. Таких союзников — надо бы подчищать.

— Матвей, стремянные стрельцы! — подал голос Фёдор Калганов.

— Соглашусь, Фёдор Иванович. Надо бы... торопиться.

Глава Посольского приказа взял со стола чистый лист, положил его перед собой, вытянул перо из держателя, раскрыл пузырёк с чернилами. — Готовь осемь тысяч золотыми червонцами!

— Матвей... осемь тысяч!

— Благодари Господа, что не десять прошу.

Еремей Калганов присел на короткую лавку у стены, прижавшись спиной к багряному шёлку. Средний брат калякал послание для кравчего, а Фёдор Иванович с тоской глазел на кабанье рыло, вбитое в стену. Под ним имелась дверца, за дверцей — пещерка заветная. А там — золотишка в достатке. Было... когда-тось. В дар боярам из Собрания — пяток тыщ на рыло, итого — шесть десятков золотыми червонцами. Цена Престола... На раздув новгородского мятежа — ещё пяток тыщ. Стремянным стрельцам, то бишь сотникам — осемь тыщ. Ощипали вконец золоты перья пречудной рыбине. Закручинился наш толстобрюхий Садко.

Однако, богатый телом — богатый умом — богатый и духом? “Ладно, одолею Трон — всё моё будет — вся земля российская — всё золото — все души холопские. Возмещу с лихвой. Дворец новый отгрохаю: с садами, с павлинами, в пять связей. Водомёты поставлю... пивомёт, виномёт. Раз в седмицу, окромя постов — поросёнка на вертеле, начинённого бараньей утробой, грибами, кашей гречовой...“ — размечтался Фёдор Иванович.

— Еремей, живо спеши в Детинец. Заложи в схрон послание. Ежели кравчий ночует при кухне, — распоряжался Матвей Калганов, — немедля ходи к нему. Ежели уехал до дому — ночуй во Дворце и жди его! Идём с тобой вместе на двор. Всех своих гайдуков дам тебе в сопровождение.

Еремей и Матвей вышли из подклётной палаты.

“Пёс с ним! И во времена постов буду изредка баловать поросёнком таковским. Я — Государь. Кто посмеет перечить мне, Великому Князю? И телятину буду жрать. Плевал я на сущеглупые традиции... Вкусное мясцо. Пробовал — знаю...“

На суровый ректангулус Стрелецкой слободы навалился очередной душный вечер. Что за испытание? Месяц разноцвет ещё не закончился, а уже такие страдания телесам от жары окаянной. Впереди — липень. А сей месяц ещё жарче, как правило. Когда зима придёт долгожданная? Печь натоплена, до задвижки без варежек не дотронуться, в горниле трещат поленья... полыхает рудожёлтое пламя. На лежанке — благодать. Тепло продирает до самых костей, до печёнок, до прочего человечьего ливера. На двор вышел — сугробчики волшебным покрывалом сверкают, глазам больно. Тулупчик заячий нутро согревает, мехом шею щекочет. Морозец кусает алые щёки, щиплет кожу, с-стервец, хорошо...

Сотник Андрон Силантьев не любил летнюю пору. Зимний морозец — бодрит разум. Летний зной — мозгу плавит. Вот и ныне — расплавились, видать, мозги у сослуживых братушек. Силантьев стоял у плетня, рядом с домом Никифора Колодина, и дожидался хозяина. Наконец, объявилась его дюжая высокая фигура, мелькнул шмат огненно-рыжей бороды.

— Здорово, Андрон. Ты чего здесь?

— Тебя дожидаюсь.

— Тада — идём в дом.

— Нет, Никифор Кузьмич. Давай тут разговаривать.

— Добро.

— Я вот чего, старшой... Поганую решению вы приняли, я так скажу.

— Растолкуй-ка дотошнее.

Силантьев потерзал ладонью клин длинной чёрной бороды.

— Кого на Престол посадить надумали, Никифор? Человек ни одного вопроса государева не решал в жизни. Няню бараньей мозгой набивает, а скоро дело — российской землёй управлять. Это знаешь ли... Как нашего пятидесятника — воеводой стрелецкого войска ставить.

— Э, невелика печаль, Андрон. Шибко знатные подсобят попервой, поднатаскают боярина нашего, веруй.

— Вопрос сурьёзный, Никифор Кузьмич. Вы решению приняли — что дружка на свадебку выбрали. Государевы дела так не деются!

— Ты больно много разумеешь, как государевы дела деются? Наши симпатии до него — дело десятое. Свой боярин нам нужен на Престоле расейском. Не надоело детишкам в глаза зрить, когда в дому своём жрать нечего? Мне — зело как надоело то! Сядет на трон Фёдор-мздоимец али ещё какой вор окаянный — ноги протягивать моему семейству?

— Сказывали люди: ежели сядет на трон Фёдор Косой, то истинным Государем его братец будет — Матвей Иванович. Как привезут они нам гостинцы вскорости, потолковали бы как следует с Жеребцом, он зело разумный боярин, не чета Фёдору. Урезонит средний брат грабастика и обид нам более не будет чинить семейство калгановское.

— Э, за кого стараешься, — махнул рукой Колодин. — А Федька-вор — с какого рожна гожий боярин на Троне, ась?

— Братец его Матвей управлять страной будет, повторюсь тебе. А он — голова Посольского приказа. Башковитый муж... иноземными делами правит, а не винцо по кубкам разливает.

— Трон мздоимца не поменяет. Матвей рулить ладьёй государевой станет, Косой — жирной ручищей золото загребать.

— Всё одно, Никифор Кузьмич, — горячился Силантьев, — решение ваше — поганое! Через красную кровушку хотите... вопрос порешать. А у нас тут — не сеча с супостатами. Смуту русскую нам пресекать надобно, а не вклиниваться в неё!

— Запел, соловей. Река ныне так растеклася... что течению вспять не своротишь, Андрон. Жилы сорвёшь. Либо ладью свою правим по речке, как надо нам. Либо пущаем на самотёк историю, а там... как будя. Авось и прибьёмся к какому берегу. А может... и в воду студёную култыхнёмся. Водичка та — и зело студёная, да и зело мутная. Не мути воду того более, сотник Силантьев! Иначе — вконец заплутаем.

Андрон Силантьев давно знал Никифора Колодина. Переубеждать и спорить с вожаком — безнадёга. Одна надежда имелась — старшой сотник терзался, как и он сам, сомнениями. А Колодин оказался в таком вопросе — кремень, как затвор пищального ружья.

— Решению приняли — действуем. Ждём в гости Калгановых, да и с Лихим дружком пора... встретиться бы и высочайшия смотрины устроить. Бывай, Андроша. Карман шире держи, скоро золота туда снова прибудет.

На том и расстались — амба.

Стрелецкая слобода — дел маета, святая обитель — тоже повитель...

— Ежели ещё им в придачу варяги прибудут — совсем худо дело, — молвил Никита Милосельский, словно до сих пор оправдывался перед Боярским Советом. — У меня на столе подмётное письмо лежит. Доброхот из новгородской земли сообщает: сговорились с варягами.

Только глава Опричнины расположился сейчас не на лавке Думной Палаты, а на резном стуле в келье Святейшего Митрополита. Рядом с отпрыском сидел, свесив книзу крючковатый нос, Василий Юрьевич.

— А я так скажу: Калгановы — подсобили новгородцам золотишком, — предположил владыка. — То-то у мятежников: и на пушкарей-немчинов нашлись монеты, и на варягов.

— Своё вернули, — усталым голосом сказал глава Сыскного приказа. — Что Федька Косой высосал из новгородцев за последние два года — то и возместил им.

— Да больше он высосал... чем возместил, — произнёс Митрополит. — Ну да ладно, будет чужие монеты считать нам.

— Мне на стол ещё одна бумага легла давеча, — усмехнулся в русую бородку глава Опричнины. — Постельничий Игорь Поклонский словил у стен Царской Палаты нашего человечка — подьячего Тимофея Курицына. Ту шино́ру, что в уху зелья плеснул. Пишет: не иначе, нюхач иноземный. Уж ты, мол, дознайся, Никита Васильевич.

— Ах ты, тетёха Курицын, червяк бестолковый, — заворчал Василий Милосельский.

— Бумагу сохрани. Трон осилишь — донос в дело пойдёт. Подьячего на дыбу — и чтоб не встал с неё, ясен наказ? Много лишнего знает.

Глава Опричнины кивнул головой в ответ.

— Что же вы, князья благородные, ястребиные носы то повесили?

— Худо дело, — молвил Василий Юрьевич. — Царь состряпал бумагу на новгородский поход.

— Не беда.

— Ой ли, Святейший? — озадачился глава Сыскного приказа. — Воля кесаря — непреложный закон.

— Кесарь — считай, не жилец уже. Другой раз прижмут бояре — на меня ссылайтесь. Митрополит, мол, благословления не даёт. Пущай едут ко мне с разговорами — побеседуем. Скажи лучше мне, княже сыскной: как слушки про подлые намеренья Калгановых, утвердились в умах черни посадской?

— Закипает водичка...

— Молодцом, — покивал светло-серым клобуком Митрополит. — Яков Данилович объявился в Детинце?

— Объявился.

— Напомни: как звать нашего подьячего, на которого постельничий донос накропал?

— Тимофейка Курицын.

— Пущай зорко следит за кравчим в Детинце: где ходит наш друг, с кем разговаривает. Ясен наказ?

— Поговорю с ним, — качнул головой Василий Милосельский.

— И передай разине: чтобы осторожней шино́рил!

— Передам.

— Святейший отец, — подал голос Никита Васильевич, — червь меня точит, не отпускает: у меня на руках — указ Государя. А я — дурнем сижу на стуле. Не по боярской чести́ так.

— Да уж, князья Милосельские. Вижу я: уши ваши горят после сечи на Боярском Совете. А из наших только Гаврила Волынов дрался — хвала ему. А вы, княжики... хвосты поджали. То не сражение было — младенцев побитие.

— Не по годам мне — ваньку валять, — насупился князь Василий.

— А мне — не по должности, — добавил глава Опричнины.

— Опричное войско — нельзя отпускать от себя!

— Так у нас нынче — стремянные сотники в друзьях-товарищах, — произнёс Василий Юрьевич.

— Княже сыскной, — сузил глаза Митрополит Всероссийский, — ты полностью в ваших новых друзьях уверенный, ась?

— Как сказать, — потерялся глава Сыскного приказа.

— Как думаешь — так и сказывай.

— Скажу так, Святейший: на нас с сыном — указ Царя валуном давит. А указ сей — правильный. Никите скоро — на Трон заступать. Затянем мы с подавлением новгородского мятежа — потом руки отсохнут... выгребать сию яму... пахучую.

Поворот! Мелочный душонкой глава Сыскного приказа, трусоватый и не великий умишком Василий Милосельский, по разумению владыки; мокрохвостая курица, по разумению хворого самодержца; в данный час молвил дело...

— Значит, князья Милосельские... пришло время для решительного удара, — заключил Митрополит. — Воистину!

Громогласно говорил владыка, разгонял чертей. А они, лукавые, всё одно здесь прятались, за икону схоронились. Хвост торчит. Глядите!

Настал тот самый час. Булькнула водица, буруны вспенились...

— Господи... прости и помилуй, — догадался Василий Юрьевич и три раза осенил личность знамением на Образ Спасителя.

— Перо и бумагу бери, княже сыскной, — приказал Митрополит. — Пора писать кравчему... цидулку заветную. Дело свершится — и забудут с той канители все про новгородское окаянство. Трон осилим — дождёмся Стрелецкое войско — покараем мятежников.

Глава Сыскного приказа знал толк в бумагах. Поэтому он возразил:

— Такие указы... на бумагах не пишут. Пёс его ведает: где всплывёт потом эта цидулка.

Второй раз за день недалёкий (а может быть и не столь недалёкий, как кажется попервой) Милосельский-отец умыл многоумного владыку.

— Добро, Василий Юрьевич. Встречайся с ним самолично. Передай на словах наш приказ.

— Никита, мож ты ему скажешь? — обернулся к сыну глава Сыскного приказа.

— Встречаться с ним для подобного разговора — лучше в Детинце. Я во Дворце — редкий гость. Мой чёрный кафтан шибко ярко там светит. Батюшка, говори ему ты...

— Никита Васильевич правый. Завтра с утра отправляйся в Детинец, отец Милосельский, — велел Митрополит. — Изловчись, подберись к нему в нужный час, убедись, что поблизости никто не гостит ушами. Кратко молви: время, пришло. Яков Лихой — не дуботолк. Временщик сразумеет тебя.

Василий Милосельский даже не подозревал, что всё пройдёт столь успешно. Поутру он подкараулил кравчего возле кухни. Поблизости никто не порхал.

Сглотнув слюну, князь произнёс почти шёпотом:

— Яков Данилович... час настал.

— Я понял тебя, Василий Юрьевич.

Временщик не дуботолк оказался, святая правда. Он всё понял.