Третий Лад

Часть 2. Глава 7. Vivere — militare est

Посольский приказ размещался у Ивановой колокольни в самом конце царёва Детинца. У начальника сего ведомства: весьма скромная, но с изыском обставленная палата с высокими потолками.

За массивным дубовым столом сидел глава Посольского приказа — Матвей Иванович Калганов. Боярин с мрачной сосредоточенностью крутил в руке турецкий кинжал — ятаган. С четыре года назад посланник Оттоманской Порты Карадениз Юзуф подарил Матвею Ивановичу сие славное оружие. Средний Калганов взял у него же уроки по владению кинжалом. Ятаган являлся скорее игрушкой, даром, длина клина короче, чем у янычар, но ятаган — всегда сила. Хоть и с укороченным клинком — а колющее и режущее оружие. Матвей Иванович с успехом усвоил уроки турецкого посла и с ловкостью выкручивал разнообразные кунштюки этим кинжалом.

За окном благоухал первый день разноцвета. Время позднее, все подьячие и дьяки давно разошлись по домам, а сам глава Посольского приказа до сих пор сидел за столом и выкаблучивал лихие пируэты турецким оружием. Помещение освещал единый из трёх серебряных подсвечников на дубовом столе. Вечера в первопрестольном стояли совсем не тёмные, но и не столь светлые, как, к примеру, в новгородской земле. В беспокойной голове Калганова крутилось сейчас множество разнообразных мыслишек. Среди прочих — некие думки о своенравном Великом Новгороде...

В дверь палаты раздался настойчивый стук — поколотили три раза с равномерными краткими прерываниями. Средний Калганов оставил забаву с ятаганом и вонзил оружие в ножны за алым кушаком.

— Входи!

Дверь отворилась, к дубовому столу подошёл выше среднего роста подьячий в золотистом кафтане, с живыми и пронзительными глазами светло-небесного цвета чуть навыкате.

— Какие вести, Феофан?

— Наш человечек в Сыскном приказе донёс твёрдо: наказ о разносе поганых слухов про братьев Калгановых давал лично Василий Юрьевич.

Голос у подьячего был примечательный: спокойный, бархатистый, внушающий доверие. Ему бы по духовной части служить... иподьяконом. Воистину бы так.

— Vivere — militare est, — произнёс глава Посольского приказа.

— Sancta veritas, domine, — молвил подьячий.

— Спаси тебя Бог, Феофан Савелич. Ходи.

Подьячий склонил голову в почтительном поклоне, с приложением десницы к сердцу, и вышел из палаты начальника.

Карие глаза среднего Калганова исказились ненавистью.

— Милосельские...

Матвей Иванович поднялся с золочёного резного стула и прошёл немного вперёд. Потом он вытянул из ножен ятаган и снова принялся выписывать в воздухе всевозможные кунштюки и зигзаги. Внезапно глава Посольского приказа издал гортанный звук, возможно, именно так кричали турецкие янычары при атаках, и вдруг... дерзко вонзил остриё кинжала в поверхность дубового стола. На!

Кому туркой кричать, а кому боярина выручать…

В тесной каморе подклёта боярыня Марфа Михайловна сидела за табуретом у небольшого стола. Стены каморы были увешаны пучками всевозможной травы. С потолка на тоненькой нитке свесился довольно крупный паук. На столе стояла лохань с водой, а вокруг неё — пять зажжённых свечей. Камора озарялась всполохами развесёлых зелёных огонёчков. Марфа Лихая с прикрытыми очами шептала заклинания…

Но вот — боярыня смолкла и открыла глаза. Вода в лохани начала пузыриться-буруниться, будто закипала от нагревания... Валы едва не выплёскивались за края посудины.

Мгновение — водичка совсем успокоилась... На зеркальной глади появились изображения: мелькнула смарагдовая митра с диамантовым крестом, чёрная шапка-тафья, шапка-мурмолка с соболиным околышем и синей тульёй. Чуть погодя обозначился чёрный кафтан с золотистыми и малиновыми позументами...

— Веселее огонёчки, веселее. Суть узрить мне надо, суть...

Вода снова принялась тихонечко пузырится.

— Нет сейчас делов важнее. В путь, ребята, в добрый путь.

Смарагдовые огоньки заплясали по каморе живее и ярче. Серьги в ушах боярыни Лихой, её перстень на указательном пальце, также лихо заискрились зелёными всполохами. Марфа Лихая будто из воздуха достала смарагдовое ожерелье и принялась живо перебирать пальцами светящиеся камушки...

Лет сорок тому назад, в мужском монастыре, что стоит неподалёку от Пскова, тронулся разумом зрелый чернец по имени Леонидий. В один расчудесный день, он стал нести ересь, что, дескать, рядышком то время прекрасное, когда все грешные человеки исцелятся от страстей земных и станут по небесам парить, словно птицы. Игумен насторожился: то ли монах ближе к Господу сделался, то ли горо́дит опасную ересь... Спустя седмицу, чернец забрался на колокольню... и ухнул вниз камнем.

Не дождался он тех времён... поспешил. Либо не услышал инок глас народный: “Без дела жить — только небо коптить”. Зело непростое дело то: без крылов к небесам прогуляться да обратно к землице невредимым вернуться. Уметь надобно...

А какая всё-таки невероятная услада — воспарить над землёй аки птица и парить... лететь по невесомому воздуху. Сверху земная твердь совсем иная нежели грешными ногами её топтать. Шелковистые локоны рыжеватого цвета вьются, как знамёна супружеской рати. Очи слезятся от встречного ветра, но можно словить и попутный... Ого-го! Восторги какие! Страсти волшебные! Нега прелестная, восхитительная. Будто муж разлюбезный обжёг васильковыми глазищами и пустил внутрь вострые молнии, от которых горячее тело корчится в судорогах. Сладострастие... полёт мечтательный! Внизу вьются тракты змеюками, синеют озёра и реки, жёлтые нивы расположились квадратусами. А что это махонькое такое попалось... крошечное плетётся. Ого-го, ха-ха! Это же человечек-букашечка! А руками то можно направление поменять! Ниже и ниже… о-о-х… едва не задела верхушку дуба. Теперь выше и выше! Ещё выше! Что за соседушка парит рядышком? Это же ястреб? Или коршун? Глазюки рудожёлтые с чёрными точками.

— Эй, пташечка! Какого племени будешь?

Ястреб спикировал вниз, подальше от огневолосой колдуньи. Чуть выше искрилась звезда диамантовым свечением. Небесное светило со вниманием следило за полётом зеленоглазой озорницы и, казалось, что оно немного посмеивается над её восторгами. Наверное, небесное тело и не такое видало тут… Началось лёгкое головокружение. Припомнились слова бабки-покойницы: “...тёмною силою не злоупотребляй… слышишь меня, красивая?” Так сей полёт не для потехи затеян, бабуленька милая, а за-ради мужа любимого, кречета ненаглядного. И отец ещё, сын твой.

— Эх, надо будет нагой потом полетать! На Ивана Купалу, ха-ха!

Зелёные кроны и жёлтые нивы остались позади... Внизу показалось великое множество крыш, неровные очертания городских площадей и рынков, плотная застройка посадской частины, вдалеке забелели стены царёва Детинца... Где-то недалече от посада разместился тот самый Сыскной приказ, а на его землях стоит — проклятущий острог-крепость. Надо бы спикировать вниз, как та хищная пташечка...

— О-о-о... У-у-х, посадские, доброго вечера!

Здравствуйте... Ох, ебиться сердце перестало. Свят, свят, свят.

— Колыван! Навроде баба в сарафане пролетела. Ведьма! Господи, выручи, Господи!

— Перебрал бражки, облу́д г-гадкий!

— Истинный хрест! Баба там пролетела.

— Да ступай ты к драному лешему!

— Не вру, Колыван! Хрест вот сичас почеломкаю.

— Вон, гляди. Черти по крышам скачут. Ха-ха-ха-ха-ха!

— Да не болбочи ты...

В небольшой темнице продолжался разговор арестанта Лихого и троицы заговорщиков. Священное сборище в самом разгаре.

— Так вы что... убийцей Государя меня сделать надумали? Не-е-е-т, бояре любезные и Митрополит Святейший. Не бывать тому!

Арестант сотворил из пальцев кукиш и показал его заговорщикам. Князь Василий прыснул смешком в бороду. Митрополит Всероссийский развернул седовласую голову к Никите.

Ату, воронец-пёс-лисица! Куси его! Гойда!

— Ежели не дашь ты согласия на участие, не взыщи, кравчий Яков Лихой. Основания и на тебя, и на твоего тестя — железные. Оба на плаху взойдёте, — процедил сквозь зубы Никита Васильевич.

Глава Опричнины схватился за рукоять сабли, обнажил клинок наполовину и резво вогнал его обратно. Лязг железа эхом отозвался в ушах воложанского дворянина. Яков Данилович немигающим взором уставился на рукоять сабли первого опричника.

— Третьему пути не бывать, Яков Данилович. Али ты с нами... али — баба Марена за вами, — молвил владыка. — Толковый ты человече, я это разумом вижу.

Митрополит три раза постучал посохом о каменный пол.

— Государству — свежая кровь нужна ныне. Никита Васильевич — самодержец, ты при нём — первый вельможа. С такими орлами... высоко полетим. Воистину будет так!

— Слушайте ответ мой, — покачал головой Лихой. — Казните меня, распинайте, на дыбе тяните. Всё одно молвлю: нет моего согласия! Царь меня — из дерьма в люди вывел. А я ему — отравы в кубок? Рука моя на такое деяние… никогда не поднимется.

Ату, гойда, гойда! Кусай его!

— Твоя рука — не подымется, а наши руки — не дрогнут, — булатным голосом произнёс Никита Васильевич.

Глава Опричнины снова лязгнул своим оружием по ножнам: туда, обратно.

— И тебе, и тестю твому Сидякину — враз наведём кончину. Думай, боярин, крепко думай. Сутки тебе даём, — кончил беседу молодой князь.

Митрополит при помощи посоха поднял с табурета высоченную фигуру и сказал на прощание такие слова:

— Проспись хорошенько, Яков Данилович. Завтра обдумай всё… и прими решение. Зла на нас не держи. Не за себя стараемся. За Отечество больно.

Яков Лихой приметил, что серебристый поток из оконца темницы сошёлся на своём пути с диамантовым крестом на митре Святейшего Митрополита...

Владыка обернул головной убор к столу, где подрагивала огоньком тлеющая свеча на маленьком блюдце.

— Свеча сия — жизнь твоя, боярин Яков Лихой. Коли откажешь нам — потушишь свечу навек. Согласишься — долго гореть будешь.

Заговорщики вышли из темницы. Щёлкнул засов. Яков Данилович размял пальцами шею, встал с лавки и прошёл к столику. Арестант долго смотрел на тлеющую свечу, пока глаза не стали слезиться...

Кравчий смочил солёной водой подушечки указательных пальцев и притушил ими фитилёк свечи. Боярин стянул со стоп красные сапоги, размотал несвежие бязевые обмотки, засунул их в обувку и отставил сапоги в угол темницы. Потом Лихой вернулся к лавке, сел на кафтан-охабень, вытянул вперёд ноги и пошевелил онемевшими и прелыми пальцами. Арестант возжелал спать, но сон, разумеется, долго не шёл. Но вот: боярин пал в бездонную скудельницу... то ли сновидение, то ли полузабытье...

Блажь или явь. Запах болотный, вода прелая, мокрая древесина...

Яков Лихой в удивлении приподнялся с лавки. Перед ним стояла супружница. Марфа Михайловна была облачена в брусничный сарафан, простоволосая, на супруга смотрела пристально... и с сочувствием. По краям от жены сверкали блеклые искорки зеленоватого цвета... “Какой чудный сон…” Яков Данилович хотел вскочить и заключить любимую жёнушку в объятия, расцеловать её в сочные уста, но Марфа явилась к нему сейчас не ласковой сердечной подругой, а некой Ледяной Царицей: строгая, студёная, непроницаемая…

— Марфуша? Ты откуда здесь?

— Всё образуется, кречет. Верь мне. Дай подлецам согласие.

Яков Лихой присел на лавку и спустил на каменный пол босые ноги. Боярин подивился: его ступни совсем не чуяли холода от камней.

— Дать им согласие, молвишь?

— Именно так.

— Отцеубийцей быть не желаю...

— Третий шлях. Слышишь меня?

— Какой ещё третий шлях?

— Третьему пути не бывать? Как бы не так, Яшенька...

В коридоре темницы сидел на каменном полу ярыга в тёмно-синем кафтане. Страж постелил себе под зад добрый зипун на бараньем меху. Он прислонился спиной к камням и тихонько посапывал. А если бы ярыга проснулся, то его взгляду бы открылась дивная картина: из щелей двери темницы, где сидел важный арестант, пробивалось чудно́е зеленоватое свечение. И запах болотный, дух замшелый, мокротный...

Священное сборище продолжилось в ином составе...

— Коли голова на плечах здоровая, третий шлях... завсегда сыскать можно, — продолжала беседу Марфа Лихая.

— Куда клонишь, жена? Погоди-ка…

— Соображай, Яков Данилович, ну же.

— Разумеет разумный, а я — растерялся...

— Ты всё разумеешь, осознать боишься. Ну!

— Подковы гну! Нет понимания. Хоть убей меня!

— Третий шлях!

— Марфа Михайловна!

— Яков Данилович, Господин мой, Властитель!

— Ох ты! — скумекал наконец-то супруг. — Высо́ко взлететь хочешь? А высо́ко летать — больно падать. Поговорка в народе есть, слышала?

— Поговорка сия — для слабых духом людей оправдание. Да и хода иного у тебя нет, друг милый. Всё одно убьют — будь уверенный. Таких подельников... живыми не оставляют.

Боярин задумался… “А жена то — опять правая. Допустим: дам я им согласие. Сварганят хитрецы подлое дельце и Трон возьмут. Да они не в жизнь не оставят меня в покое. Ха, первый вельможа в Боярском Совете! Царёв конюший. Ох и обдувальщики…”

— Третий шлях, говоришь? А какими средства́ми то? Из кухни сразу на державу запрыгнуть: мыслимо ли дело! — волновался Лихой.

Марфа Михайловна улыбнулась краями губ.

— Когда стратегию разумеешь: мето́ды завсегда выстроить можно. Припоминай, супруг: закостенелость порядков, лучина знаний в умах, благочестие и фарисейство...

У боярина закружилась голова... “А если неспроста планида дала мне такие испытания? Проверяет на твёрдость мой разум, на мужество благородное... Родился худым дворянином в воложанских полях: дабы взлететь кречетом на стезе государевой службы. Кичливые жабы крыла́ подрезали, вы́мески чужеядные, морко́тники тьмонеистовые… А может быть само провидение... меня тащит упрямо... на сей шлях заветный, а я, божедур, слепец никчёмный, не разумею сего…”

Боярыня-орлица улыбнулась шире. Голова кравчего закружилась ещё отчаянней. Боярин прилёг на лавку...

“Марфуша, погоди, милая. Ещё почирикаем…”

Яков Данилович раскрыл глаза и снова сел на кафтан, свесив вниз ноги. В этот раз он одёрнул ступни и задрал их выше — студёные камни обожгли его кожу недобрым холодком. Супруги в темнице не имелось, зелёные огоньки исчезли. Да и сон пропал... Боярин на цыпочках добрёл до сапог и вонзил ступни в голенища, не наматывая обмоток. Края вонючих бязевых тряпок остались торчать по верху красных сапог.

И тут Яков Лихой насторожился. Что-то было не так, что-то сейчас поменялось... Кравчий обвёл внимательным взором каменные стены темницы. “Да что тут может смениться? Будто нетопырь какой залетел и буравит меня глазюками…” Боярин поверил такому предположению. Он задрал голову, заскользив василисковыми глазами по каменной кладке неровного потолка.

“Какие глупости в голову лезут, Бог ты мой. Нетопырь залетел!” — усмехнулся Яков Данилович.

И тут его взор упал на дощатый столик, на котором стояло блюдце со свечой. И всё было бы славно, но арестант отчётливо вспомнил: когда он ложился почивать — сию свечу потушил. Подушечками указательных пальцев — именно! А сейчас свеча опять полыхала в блюдце неярким пламенем...

“Кто зажёг тебя, восковая кудесница?” — недоумевал кравчий.

В этот момент раздалось громкое карканье — звук эхом разлетелся по каменным стенам темницы. Боярин вздрогнул и обернулся к окну. На камне сидел здоровенный чёрный воронец, он свершил лапками пару шагов вперёд, забавно склонил набекрень голову с серым и вострым клювом и вдруг его глазёнки вспыхнули яркими рудожёлтыми точками. Яков Лихой припомнил: “Ночь на Ивана Купала, берег реки…” Чёрный вран засеменил лапками в обратную сторону и вылетел из каменного проёма на заветную волю...

Кравчий подошёл к столу и раскачал светло-жёлтый ствол. Воск плавился, свеча шибко прилипла к блюдцу. Потом он сделал шаг, только единый шаг: прямо над его русой головой лился серебристым потоком луч света в темницу... из проёма каменного окна. Яков Данилович задрал голову и уставился на волшебное серебристое течение. Нужно было решаться. Здесь — в данный momentum. Сейчас — либо никогда. Благородный воин Яков Лихой давно завёл разумное правило жития: дал себе слово — держись его до конца. Перед людьми можно слукавить, можно жену по быту обвести вокруг пальца…

“Гм, но Марфу Михайловну и по быту сложно обьегорить…”

А вот с собой боярин Лихой привык быть честным. С год тому назад, он заключил итоги прожитой половины жизни: худородный дворянин, но взлетел весьма высоко; взял много, обласкан Царём, но ненасытное честолюбие требует большего. Казалось бы: живи себе не тужи, кравчий, иные и таких высотищ не одолевают вовек. Ты есть: живой и здоровый, жена-любушка, трое детей… Так с чего же печаль гложет разум?

“Ноне — возраст Христа... Месяц тра́вень жития миновал. Пожалуй, миновал и разноцвет... На пороге планиды — душистый ли́пень, месяц знойный и стремительный. Промухоблудишь, оглянуться не поспеешь, а там уже — месяц сту́день твоего бытия. Вечная память!”

Лихой покосился на тлеющую свечу в руке, а затем снова принялся глазеть на серебристый поток света.

— Господи, дай мне хитрости благородной для заветной борьбы... за Престол Всероссийский… Мужество да разум… имеются.

Яков Данилович с аккуратностью, дабы не погас огонёчек, осенил себя крестным знамением с подмогой свечи…