Третий Лад

Часть 2. Глава 9. Стать и огонь

На вечевой площади Великого Новгорода собралась толпа: бабы в сарафанах, служивые люди, посадские мужики, мелькали расшитые золотом кафтаны дворян и купцов. Многие горожане стояли с кольями в руках, дворяне и некоторые служивые — при саблях в ножнах. Неподалёку возвышались белые стены Собора Святой Софии. Перед толпой на деревянном помосте находилась новгородская знать в окружении воинов в синих кафтанах. Один из бойцов держал в руке бело-небесное знамя — стяг Новгородской земли.

Слева от новгородского митрополита стояла Ясина Бельцева — моложавая княгиня. Её высокое и стройное тело во всю длину облегала киноварного цвета мантия, расшитая золотом. Шею и плечи княгини укрыл византийский воротник, усыпанный диамантами и жемчугами. За мантией прятался синий сарафан. На голове покоился летняя шапка с атласным околышем. Густые светло-пшеничные локоны ниспадали на её византийский воротник и княжескую мантию.

На вечевую площадь заскочили два всадника. За спиной одного из них лежал на спине чалой лошади перепуганный мужичок в кафтане павлиньей расцветки — простоволосенький, с перевязанными кистями. Всадники остановили коней перед толпой. Один из дворян подошёл к лошади и резким движением рук скинул на землю подьячего Торгового приказа. Пленник шлёпнулся в пыль и жалобно вскрикнул.

Княгиня подняла десницу — гомон на вечевой площади стих.

— Новгородцы! Братья и сёстры! Митрополит Еларий... одобрение дал! Господь с нами!

Толпа возликовала. Голос княгини оказался весьма звонкий и не по-женски отливал некой булатной твёрдостью.

— Терпению нашему конец пришёл! Подати лютые — казна пустая. Не будем платить! Отрекаемся от преподлого Государя. Здравствуй и живи, гордый и непреклонный, господин наш, Великий Новгород!

Толпа снова возликовала — некоторые мужи стали кидать ввысь шапки.

— Как княгиня вопрошаю вас. Готовы ли вы постоять за вольную республику? Не пощадите животов своих в священной борьбе?

Толпа заревела, служивые и дворяне обнажили клинки сабель и задрали оружия ввысь. Посадские трясли в руках кольями.

— Веди нас, матушка!

— За Новгородскую республику!

— За вольность умрём!

— Умрём за тебя, княгиня!

— Славен живи, Новгород гордый!

Княгиня обернулась к митрополиту и знати. Некоторые из бояр покивали головами в согласии, а двое знатных новгородцев развели руками по сторонам: воля народа, мол.

— Братья и сёстры мои! Я первая умру за вас. Слава Господу! Слава Великому Новгороду!

Толпа снова возликовала, а княгиня поманила к себе десницей одного из знатных дворян — статного красавца в червлёном кафтане, расшитым золотом и жемчугами. Ясина Владимировна расстегнула киноварную мантию, скинула её в руку вельможи, оставшись в синем сарафане и в шапке с атласным околышем. Затем княгиня вытянула меч из ножен знатного красавца.

— Шапку тоже прими, — велела Бельцева.

Боярин стянул убор с владычицы. Амазонка поводила головой: на её византийский воротник густой волной осыпались светло-пшеничные пряди.

— Венч.

Боярин протянул обруч, унизанный мелкими жемчугами. Княгиня левой рукой насадила украшение на голову, сдвинув со лба волосы.

Вельможа шапкой с атласным околышем; собственностью Царицы новгородской земли, которую он держал в левой руке; посигналил кому-то в толпе. Изготовьтесь, мол.

Бельцева с саблей в руке спустилась вниз с деревянного помоста. Толпа расступилась, открыв дорогу владычице... Государыня Новгорода остановилась у возлежащего на земле подьячего в кафтане павлиньего цвета и с перевязанными кистями.

— Ну что, черть? Собрал подати с новгородцев, а?

По толпе прошелестел недружный хохоток.

— В исподнее, небось, уже омарался, скотинушка, — заключил один из ремесленных мужиков.

— Попить нашей кровушки вздумал, комар гадкий? — вопросила низенькая бабёнка в золотистом сарафане.

— Подневольный я человечек. Не казните меня... новгородцы! — задрожал подьячий. — Христом умоляю!

— Про Христа вспомнил, упырь! — донеслось из толпы.

Княгиня Бельцева занесла ввысь варяжский меч.

— Молись, фетю́к! Смертный час твой настал! — громовым голосом произнесла амазонка.

Подьячий задрожал телесами и закрыл глаза... От толпы отделился дюжий новгородец. Он держал в руках крупный кочан капусты. Мущина раскачал плод и лихо подбросил его прямо над головушкой пленника. Подчинённый Фёдора Калганова почуял недоброе и раскрыл глаза...

Мах оружием — амазонка рассекла кочан капусты точнёхонько над головой. Одна из половин гулко шмякнулась о затылок подьячего. Толпа расхохоталась. Княгиня Бельцева также растянула уста в улыбке.

— Возвертайся ты в свой остатнопрестольный град и передай царю лично: Господин Великий Новгород ему... не принадлежит. Отныне мы сызнова — Гордая Республика!

— Угум, — промычал подьячий, шмыгнув носом.

Амазонка задрала меч ввысь — сонмище зашлось дружным рёвом. Дворяне и служивые также обнажили свои оружия. Черный люд швырял вверх шапки-барловки, бабы посрывали с голов платки и размахивали ими по воздуху. Господин Великий Новгород — град, обид терпеть не привыкший. С лишком три столетия существовал вольной республикой. Дух предков завсегда царствовал в княгине Бельцевой и в её подданных. Никакие казни тирана-Мучителя не могли сломить его вовеки веков. Дух порывистый, стремительный и колючий, как северный ветер боре́й́.

Новгородцы, рассуждая о княжне, любили молвить: “Честная жена для супруга душа, а с хорошим умом и для всех хороша…”

В тверских землях сказывали: “На красный цветок и пчела летит”. Но в имении князей Милосельских factum особый случился. На чудный бутон приземлился самолично молодой княже. Василий Юрьевич верно предположил с год назад: его сын-вран припрятал бабёнку в ближайшей деревушке. До фамильного имения — всего пяток вёрст пути.

Стояло раннее утро... У входа в конюшню сидел на земле молодой опричник, прислонившись спиной к двери. Чёрная шапка бойца была натянута на его русую голову по глаза — лучи восходящего солнца били прямо в лицо. Около конюшни шёл мужик в холщовой рубахе. Опричник снял с головы чёрную шапку и строгим голосом молвил холопу:

— Ступай отседова, дядя.

Крестьянин ухватил рукой верёвочный пояс и заковылял прочь от недоброго воителя.

В конюшне за стойлами находилось множество лошадей и коней самых разных мастей. Один гнедой жеребец жевал овёс и влажными глазами смотрел на стог сена, где происходила любовная утеха...

Верх колкой кучи был устлан широким платком зелёного цвета. На платке лежала нагая крестьянка-краса, её голова покоилась на чёрном кафтане, свёрнутом калачиком. Светло-пшеничные локоны ладной бабы взмокли от любовной услады... Нагой князь терзал губами сочные перси возлюбленной, языком обволакивал её яхонтовые сосцы... Но вот знатный жеребец зарычал и коршуном налетел на разгорячённое тело холопки. Лукерья Звонкая вцепилась во влажную спину барина. Её ногти и пальцы, не по-крестьянски чистые, принялись чертить на хребте возлюбленного багровые борозды... Князь издал последний рык, сполз со знойного тела холопки, прилёг на платок и властно обхватив её десницей за талию. Стан Лукерьи вздымался и опускался, поначалу — часто, потом — реже… Потревоженное молниями, вскоре тело её совсем успокоилось, но не остыло. Плоть холопки... словно растопленная печь, источала сейчас пылающий жар...

— Скажи, Никитушка. Отчего ты ядрёный столь? Ей Богу, понесу от тебя...

Огневой княже шаловливыми пальчиками добёг до налитой груди Лукерьи и с нежностью сжал сисю... Никита Васильевич в очередной раз думал о престранном устройстве миропорядка. “Отчего холодное тело постылой супружницы знатнейшего рода никогда не волновало меня? Отчего так волнуется моя грудь, когда я вдыхаю цветок тела холопки? Сладострастные ароматы льются с неё: трава луговая, сдоба спечённая, ключевая вода, разбавленная медком паточным. Лушка, угощенье моё. Почему сердце прикипело к ней истово? Млею с неё до безумия…”

Лукерья пальцами стопы пощекотала ладыгу возлюбленного...

“Что за порядки отцов такие, согласно которым ты обязан любить бабу знатного происхождения и варганить только от неё своих детей? У крестьянки там всё устроено, как и у жёнушки, разведка свершилась ещё с год тому назад… Но есть единое исключение, и оно касается не тела, а только нутра…”

Князь приподнялся на левом локте.

— Сердце моё ты пожрала, Лукерья…

— И я по тебе страдаю, сокол, — наверное, в сотый раз призналась в любви Милосельскому холопка.

И барин молвил возлюбленной про съеденное сердце не менее ста раз, а может и тыщу...

— Слышишь меня, Лушка. Скоро переменится всё. Самым первым я стану князем.

— Не пойму.

— У Царя хворого — наследников нету. Я — новым Царём буду.

— Ой ли, барин? — разволновалась Лукерья.

— Ой не ой, а так тому и быть. Только об этом — молчок. Понятно тебе?

Холопка лукаво улыбнулась.

— Чего лыбишься, дурёха? Супругу в монастырь отошлю и с тобой стану жить. Кто мне перечить посмеет, ась? Только молчи про то. Крепко молчи!

— Уж я никому не скажу твоей тайны, князь мой заветный.

Лукерья нахмурила брови: “Молвить ему, али нет?” Седмицу назад в деревушке случился нежданный визит. Василий Милосельский не зря проживал главою Сыскного приказа. В полдень он нагрянул в селение в сопровождении трёх гайдуков, зашёл за плетень, поводил хищным носом по воздуху и направился в сторону конюшни. Тут и столкнулся он с Лукерьей Звонкой — почти нос к носу. Князь Василий схватил с земли корягу.

— Зашибу всмерть, кошка блудливая!

Паршивица попятилась назад... Милосельский-старший пошёл на неё с задранною корягой. Бабёнка ойкнула, развернулась и бросилась удирать. Князь швырнул корягу — палка воткнулась в хребет паскудницы. Лукерья добежала до околицы, перемахнула через ограду и побежала по лугу...

За спиной старого князя стояли гайдуки. Рослые парни смотрели на колыхающийся хребет хозяина и малость растерялись: преследовать бабёнку али стоять здеся? Надаёшь ей тумаков, а потом молодой барин спустит с тебя множество шкур за истязание полюбовницы. На счастье гайдуков, хозяин не дал наказа догнать блудницу…

За стойлом протяжно заржал гнедой жеребец. Никита обернулся к животному.

— Цыц, баламошка, — улыбнулся нагой глава Опричнины.

— Никитушка, а что знатные скажут, как прознают, что Государь… с холопкой живёт?

— Царский Указ издам: разрешу дворянам с холопами сочетаться браком.

— Рази такое бывает? — улыбнулась Лукерья.

— Заветы отцов ветшают. Воды — текут, ветры — дуют. А устои — меняются. Закон жития.

Холопка втянула ноздрями спёртый воздух конюшни. В её голову ударил не самый приятный для любовных утех аромат: ядрёная помесь овса, сухой травы, конской мочи. Но если такой экстрактум — сласть для благородного барина, то и для его возлюбленной простолюдинки — не шибко в тягость.

— Государь мой сердечный, родитель твой намедни грозился мне, опасаюся я его.

— Как он сыскал тебя? — насторожился Никита.

— Да уж разнюхал. Сюды нагрянул, как сыч...

— И то верно. Он ить — первый сыскарь на Руси. И чего сделал?

— Корягой швырнул в хребет.

Молодой князь развернул стан возлюбленной и оглядел её спину — ссадин не имелось.

— Молвил: прибью тебя... насмерть.

— Спокойна будь, Лушенька. Уж я его урезоню. Он боле не сунется — слово даю.

Никита Васильевич крепко сжал сочный калач зазнобушки...

Оставив Лукерью в деревушке, глава Опричнины вместе с бойцом поскакал к себе в имение. Княжий тиу́н поспешил сообщить молодому барину, что родитель кличет его к себе в хоромы. Никита Васильевич сверкнул голубыми очами и поспешил во владения отца.

В горнице сидел за столом, одетый в домашний кафтан, Василий Юрьевич. Дверь отворилась без стука и в помещение прошёл молодой князь Никита. Не говоря ни слова, он подошёл к столу.

Глава Сыскного приказа потерзал пальцами чёрную бороду и без ненужных вступлений сразу заговорил:

— Не гневайся, сын Никита. Но я, как родитель, прошу тебя разум свой... пробудить.

— Ну.

— Тебе скоро на Трон восходить, Никита Васильевич. Где же твоя голова, родовитый боярин?

— Вот она, — предерзко ткнул пальцем в русые волосы сын.

Василий Юрьевич начал закипать, что вишнёвый взвар.

— Связался с дворовой девкой, курощуп! Супругу измучил. Пушков Родион, тесть твой, мне жалился давеча. Мыслимое ли дело! Знатный боярин, потомок самого князя Рориха!

— Тестю Родиону Лексеичу — мой нижайший поклон.

— Издеваешься?

— Отец, оставь это. То есть — моё личное дело, сердечное.

Князь Василий жахнул кулаком по столу.

— Вот я вырву твоё сердце блудливое, божевольник! Вскоре у тебя личного не останется... С потрохами станешь принадлежать Отечеству. Кошку эту — забудь. Остуди срам, скверна́вец!

— Сам в молодые года не таковский был, батюшка?

— Как с родителем говоришь, Никита!

Глава Опричнины переполнился гневом. Василий встревожился. Где-то напротив него ожил дух деда Юрия...

— Я — грядущий Государь. И не смей, отец, в мои дела сердечные лезть отныне! Ясно сказал?

Василий встал из-за стола и отошёл к стене, задев ногами лавку.

— Знал бы я, что ты такие котелки станешь вытворять — отказал бы владыке в борьбе за Престол. Срам на весь Стольный Град мне, на всю Отчизну — позорище!

Князь Никита подошёл вплотную к родителю. Отец всполошился: это были те самые глазища, отцовские, бешеные! Пусть и голубые, а не карие.

— Вы сами меня на Опричное войско поставили: дед, ты и владыка. Наточил я там себе рожки. На моём останусь — не сдвинешь!

Никита пошёл в атаку — между отцом и сыном зачалась лобовая баталия. Молодой и крепкий глава Опричнины в два присеста прижал дородное тело родителя к стене. Мгновение — и глава Сыскного приказа бухнулся на лавку. Никита Васильевич вынул из ножен кинжал-квилон. В горнице, щедро освещённой солнцем, зарезвились искорки на острие оружия.

— Ещё раз тронешь её… — победитель бросил косой взор на клинок кинжала и слегка кивнул русой головой.

В дверь горницы раздался настойчивый стук.

— Никита Васильевич, князь! Здесь ты?

Глава Опричнины вернул кинжал в ножны.

— Заходь! — рявкнул Никита.

В помещение ворвался высокий моложавый опричник.

— Гонец из тверской земли прибыл на Двор. Что-то стряслось, тебя срочно требует.

— Пошли.

Милосельский-младший и опричник выскочили из горницы, дверь захлопнулась.

— От… воронёнок дерзкий!

Василий Юрьевич выдохнул и утёр пот со лба рукавом кафтана. Он задумался: слова отпрыска про отцеубийство — только угроза или в самом деле страмец способен отделать его?

“Дьявол чумной. Осатанеет — может и прибить”, — решил князь.