Третий Лад

Часть 3. Глава 5. Падение кесаря

Кесарь издал горлом булькающий звук и медленно осел на колени. Турчин опешил... Он сильно спешил в Стольный Град, в лукавой надежде сообщить самодержцу важных известий, помелькать перед его очами, рассчитывая приподняться на стезе государевой службы. Но чтобы Царь перед ним на коленях стоял — настолько далеко его чаяния не доходили.

Что происходит? Влажная капля внезапно воскресла, наду-у-улась, и сызнова обернулась пузырём. Важная капля! Гляди-ка.

Изо рта кесаря пошла мутноватая пенка, глаза вспучились, будто у варёного рака. И только тут до наместника дошло — беда... Самодержец подёргал головой, из его горла снова вырвался наружу булькающий сип, и хозяин русского государства... рухнул на пол Палаты, по соседству со своим Посохом.

Трах! Лопнул пузырь, оросив мерзкой слизью расписные стены той самой Палаты. Кто ты без Государя, горе-наместник Турчин? Не пузырь, не букашка, ни прочая таракашка. Тьфу на тебя. Жил да был дворянин — нет теперь дворянина. Только мокрое место-небытие осталось...

Блевотня вонючая, пакость. Кличьте дворцовых баб: подтереть эту мерзость немедля! Живо!

Коловращение... темнота.

Падение кесаря.

Лихо.

В Царской Палате творилась кутерьма: на полу возлежал Государь, у дверей топтались двое стрельцов-рынд; тверской наместник Дмитрий Турчин крутил головой, стоя на месте.

— Упреждал я, упреждал вас, настырные! Довели Царя до припадка! — голосил над телом Государя постельничий Поклонский, размахивая в гневе кулачёнками.

В Палату вбежали двое подьячих в малиновых кафтанах. Старик Поклонский попёр на дворцовых служивых.

— Лекаря, живо лекаря кличьте! В Немецкую Слободу! Того самого, немца, вострого носом!

Малиновые молодцы резво выскочили из Палаты в коридор через раскрытые двери. Постельничий подобрался ближе к Власти и припал на колени. Старик Поклонский приметил, как изо рта самодержца вытекает мутноватая пенка. Царёва нянька жалостливо всхлипнул и начал вдруг тихонечко подвывать слабеньким голосом, будто старый и никудышный волк, которого отвергла злая и моложавая стая...

А ведь убиенный князь Владимир Бельцев упреждал Государя...

Прошлый новгородский мятеж резво прижали, без проволочек... К концу серпня царские войска успели и разгромить мятежников у берега Елименского озера, и словить мятежного князя-вора.

В начале вересня Владимира Бельцева доставили на двор хором волосте́ля местечка Торжок, здесь находилась ставка Царя. Опричники крестом расстелили на земле две красные дорожки, а в конце одной они поставили самое большое кресло, какое сумели сыскать в хоромах. На дворе творилась муравьиная возня, кто только не мельтешил тут: опричники, государевы стражники, стрельцы в разноцветных кафтанах, псковские и тверские дворяне, дворовая челядь; Юрий Милосельский, князь опричный, куда ж без него...

Два дюжих стрельца в червлёных кафтанах приволокли под ручки побитого в кровь князя Бельцева. На самопроизвольном Троне восседал молодой ещё и здоровый самодержец. Он с удовлетворением приметил, что заместо правого глаза у главного мятежника — кровавое месиво. Стремянные стрельцы отпустили руки пленника.

— На колени, — велел Государь.

Бельцев не спешил исполнять волю помазанника...

— На колени, — повысил голос кесарь, — сам...

Новгородский князь громко вобрал в себя слюни и дерзко харкнул красной жижицей куда-то между ногами и самопроизвольным Троном...

Премерзкая харко́тина. Захлебнёшься же ты ей, изменник.

Великий Князь махнул десницей. Стрельцы кулаками жахнули по плечам пленника и тот осел коленями наземь.

Князь Милосельский успел нашептать в ухо опричнику с длинной чёрной бородой неких слов и тот рванул к пленнику: вытянул из ножен кинжал, прислонил клинок к шее Владимира Бельцева.

— Не дури, полосну, — упредил опричник.

Государь отмахнул рукой и длиннобородый отошёл за спины двоих стрельцов, но кинжал в ножны не спрятал.

— Набунтовался? — полюбопытствовал Царь.

— Хоть и самую малость времечка... а пожил вольным мужем, — с охоткой ответил пленник.

Не будь сей обстановки, не сиди Государь на кресле, и не стой князь Бельцев на коленях, с окровавленным лицом и расплющенным глазом, могло бы показаться, что два добрых приятеля беседуют.

— Как ты решился на подобное, олух? — сдвинул брови кесарь.

— Должок за твоим родителем-бесом имелся. А Великий Новгород — долги отдавать привыкший.

— Ты, княже Владимир, видимо, старое поминать привыкший. Вот твой глазюка преподлый... и вон выскочил.

В толпе раздались смешки, пленник безмолвствовал... Опричник с длинной бородой вонзил кинжал в ножны: шутейная история зачалась, дело мирным исходом запахло. А по правде то: топоры точить надобно, котлы водой заливать, дровишек подносить. Прижучили мятеж, а значит пришла пора пустить кровь изменникам. Точить колы вострые, живьём бесноватых в ямах закапывать, кипяточком кожу отделывать.

— Я за родителя не ответчик, — продолжил разговор Государь. — Он суровый был Господин — правда то. Только до моей личности какие у тебя вопросы имелись, князь окаянный Бельцев? С чего же ты подленько столь, по-змеиному... бунт за́чал?

— Я тебе молвил уже...

— Второй глаз потерять хошь? — вскипел Государь, — иль живот?

— Испужа-а-ал, — усмехнулся мятежник. — А Великий Новгород — ещё станет тебе косточкой в глотке...

— Пасть прикрой... падальщик ты брыдливый! Шибко чадит оттуда вонючей вольностью!

— То — новгородский дух, истинный. Нюхай крепше его.

— Пасть прикрой, сказано! Говорить будешь — когда я прикажу.

— Ты мне — не Государь, слова твои — яд для моих ушей.

— Ухи твои... подрезать пора бы.

Один из стрельцов подошёл к пленнику и крутанул ему мочку уха железными пальцами. Бельцев сжал зубы, но молчал. Длиннобородый опричник спесиво поджал толстые сладострастные губы — рановато он воротил кинжал в ножны. Царь вскинул десницу, стрелец отошёл назад.

Ну как, в котле его вскипятить? Живьём в землю бросить, а может в костре спалить, как бесноватого еретика?

Государь начал подводить черту изменнику:

— Согласишься в грехах каяться — лёгкую смерть примешь. Иначе — проклянёшь день, когда на свет выполз. По лоскуточку тебя разберём, мятежная твоя душёнка. Отвечай, вор.

— Вор у тебя дочь в жёны взял.

Государь махнул десницей — стрельцы подскочили к пленнику и рывком подняли его с земли.

— Ворожея мне одна на тебя гадала, — осклабился в хищной лыбе князь Бельцев. — Зело приятно мне было слушать такое!

Стремянные стрельцы потащили мятежника прочь, но Царь резво вскинул десницу и пальцем указал — садите обратно. Бельцев снова осел на колени с подмогой могучих кулаков.

— Собака тебе гадала.

— Сгинешь ты, неприкаянный: через Великий Новгород! Издохнешь через моё Отечество, изверга сын!

Государь в великом гневе поднялся с самопроизвольного кресла. Он испепелял измазанный кровью и чёрной землёй лик злодея и отдал сейчас душу страстям...

— Отошлите его… в адово пекло, — гремел Царь, — немедля! Чтобы не смол более... ересь он изрыгать, змей вредный.

Государь рассёк рукой воздух. Башку саблей отсечь! Эх, жалость. Из всех казней — самая лёгкая. Не доведёт до добра твоя доброта Добрыня-Царь, вот увидишь, Великий Князь.

— Мартынка! — гаркнул князь Милосельский.

Стрельцы попятились назад — не их почётное право. Вперёд вышел длиннобородый опричник и вытянул из ножен саблю.

— Руки бы ему повязать за хребтом, — покосился кат на стрельцов, — не тось — забрыкует.

— Руби, паскуда ты длиннохвостая! — захрипел Владимир Бельцев и сам заложил руки за спину, а потом наклонил голову ниже.

Опричник рукоятью осенил свою личность знамением, сделал шаг вперёд, замахнулся и с потягом рубанул саблей по шее. Раздался хруст, но кат не справился с задачей: брызнула кровушка, тело упало на землю, но пропащая голова отсеклась только наполовину...

— Сняголов кривожопый! — завопил Милосельский. — Браги успел налакаться, котяра лядащая, ась?

“Вместе лакали, князь Юрий Василич...” — огрызнулся про себя кат, а потом со смущением посмотрел на червлёные кафтаны.

— Оказия вышла, подсобите, браты.

— Как подсобить, сиволап? — вздохнул один из стрельцов.

— За волосья его башки возьмись крепше, а ты — плечи хватай, — нашёлся палач, а потом он отбросил окровавленную саблю и вытянул из ножен кинжал.

Великий Князь сплюнул под кресло и зашагал прочь с места казни. Местные дворяне, исказив лбы, наблюдали за отвратительной сценой полного отсечения головы. И почти каждый из них тревожился за свою головушку. Восстание подавили, но опричные розыски — ещё впереди. Новгородцы — соседи, множество личных дел вместе правили...

А волосте́ль местечка Торжок и вовсе опустил глаза вниз. Он стоял и думал: как ему быть с красной дорожкой? Длиннобородый негораздок даже не сообразил оттащить тело казнённого князя в сторону, и теперь мятежная кровь с щедростью оросила его имущество.

Опричник кончил трудиться и задрал отсечённую голову Бельцева ввысь, удерживая её левой пятернёй за густые русые кудри. На красную дорожку сочились красные нити крови, а красная девица Ясина Бельцева катила сейчас на колымаге в обозе новгородского боярина Дмитрия Пламенева в сторону багряной закатами Пермской земли и даже во снах не предполагала, что скоро ей предстоит занять место родителя...

Кому башни резать-рубить, а кому в гости ходить...

Вот и новый новгородский мятеж созрел.

Северная земля — особенная. Даже жара тут своенравная: душная, воздух спёртый, будто накинул тебе палач на голову мешок из рогожи; пот сочится ручейками и особенно противно затекает за ворот рубахи и обволакивает липкой жижицей кожу хребта...

Отряд калгановских холопов, возглавляемый ряженым невесть в кого подьячим Посольского приказа Крамским, остановился на привал у заброшенного скита. Путники миновали тверскую землю и забрались в Новгородчину. Одиннадцать лошадей стояли привязанными к коновязи и хлебали студёную воду из длинного корыта. Животные утоляли жажду, весело размахивали хвостами, гоня прочь жужжащих гадов. Десяток холопов, как тараканы забились в обитель, спасаясь от палящего солнца. Феофан Крамской сидел на земле в тенёчке, прислонившись хребтом к колодцу с ручкой-воротом. Духота-а. Он снял с взмокшей головы шапку-четырёхклинку и нахлобучил на тёмно-русые волосы летний кафтан. В левой руке посольский подьячий цепко держал котомку, а в правой — кувшин-крынку с узким горлом, наполненный студёной водой из живого колодца.

Феофан Крамской сделал глоточек — до-обренько. Водица потекла по глотке, освежая измождённое жарой тело. “Знойная северная земля — парадосос… — размышлял подьячий. — Котомка треклятая, зело спину гнёт. Золотишка там — не иначе тыщ пять. Подарочек драгоценный”.

Из скита выбрался дюжий холоп Митрофан Басов, он доковылял до колодца. Подьячий мутным взором уставился на верзилу.

— Феофан Савельевич, мы с ребятами к озеру смотаемся? Жарюка стоит, мочи нет.

— Негоже бы нам разбиваться.

— Мы в пополам сгоняли бы, попервой — однись, опосля — другие. Христом просим, жарюка...

— Добро, шут с вами. Скачите — только не рассусоливайте. К вечеру далее тронемся, до полуночи будем двигаться, может и более. Ночки тут светлые. Как искупаетесь — сразу дрыхнуть. И сразу дозорных наметь.

— Благодарность прими, Феофан Савельевич!

Митрофан убежал в скит и резво вышел обратно, а следом за ним из обители выбрались ещё четверо холопов. Смерды отвязали коней и запылили по тракту в обратную сторону.

“Как возвернутся — с другой пятёркой тоже сгоняю охолонуться”, — порешил утомлённый зноем подьячий.

Дудки тебе, брат Феофаний, а не купание в озерце…

Из-за кустов шиповника, что раскинулся густыми кронами с краю холма, выскочил отряд новгородского ополчения и резво подобрался к колодцу. Мужиков будет — более дюжины. Половина с дубинами, пятеро с вострыми саблями, троица с кинжалами, а долговязый крестьянин с рыжими вьюнами-кудрями: при востром варяжском топоре с изогнутой рукоятью. Четверть мятежников — босоногие. Остальные — в лаптях и с онучами, повязанными тонкими верёвками за лы́сты. Рыжий демон — за главного. Он единственный из бунтарей был при добротных кожаных сапогах. Вожак дал указание, и товарищи вывели из скита трёх холопов.

Подьячий снял с головы летний кафтан и швырнул его на землю — вот и вляпались в приключение.

— Ещё двое там, выходь, суки! — заорал старшой.

Из обители вышли остальные горе-путешественники.

— Живо в кружок, — махнул варяжским топором рыжий бесёнок. — И ты, рак опоглазый, брысь от колодезя.

Феофан прихватил котомку в десницу и присоединился к пятёрке холопов. Крамской обратился взором к колодцу и опечалился: забыл прихватить крынку с водой, баляба. Из скита вышли два новгородца, они несли в руках пять перевязей. Сабли и кинжалы калгановских холопов также оказались в плену. А подьячий по имени Феофан оружия не имел. Он в совершенстве говорил по латыни, сносно владел греческим, а вот саблей и кинжалом махать не умел.

И желания у него не имелось. Аминь.

Один из холопов стрельнул глазами по лугу, что вёл к лесочку.

— Не дури, паря, — погрозился глазастый вожак. — Не то Ерофейка огорошит тебя дубиною по башке — ноги в землю врастут.

Из толпы мятежников вышел вперёд здоровенный детина с густой копной светло-жёлтых волос. В его деснице находилась грозное оружие, и верзила сотряс ею спёртый воздух.

— Дубина ореховая — огромная силушка, — заокал бугай.

— А ты, дядя, сымай с плеч суму, — обратился рыжеволосый вожак к Феофану Крамскому.

Мешок выглядел довольно объёмным, старшой бунтовщик начал подозревать, что в нём залегли не только пожитки. Подьячий сглотнул слюну, но котомку не отдал.

— Показать тебе, засланец крысиный, как я сможну топором этим рассечь твою рожу в половину, ось? — вожак новгородцев задрал ввысь кривую рукоять варяжского топора.

Здоровенный детина с жёлтыми волосами также задрал к небесам своё грозное оружие.

— А мож орехом тебя поучить, рак опоглазый?

Бугай окал преубедительно. Подьячий Крамской швырнул к ногам старшого мятежника котомку-мешок.

— Ведите меня немедля к старосте, — спокойным голосом молвил Феофан Савельевич, — мы с миром явились на новгородскую землю. У меня послание важное.

Что-то имелось в гласе подьячего: бархатистый, завораживающий, даже в лихих обстоятельствах отливающий неким спокойствием. Сего человечка хорошо бы в союзниках иметь, дела поручать наиважнейшие ему бы. И жену и дочь такому доверить можно.

— Ещё потолочем... — обещался рыжеволосый. — Всё скажешь нам, нюхач опоглазенький.

Вожак натянул суму на плечи и махнул рукой. Мятежники плотным кольцом окружили пленников и погнали их по пыльной дороге вперёд — в сторону Великого Новгорода.

Топ-топ-топ-топ-топ...

Холоп Митрий Батыршин давно желал прояснить у хозяина один постыдный вопрос. Отчего боярыня завсегда по хоромам ходит собою простоволосая? Не по правилам разумного бытия ведь такое, предерзко и не по старине... Шапки своевольная Марфа Михайловна надевала на голову, когда садилась в колымагу, выбираясь за просторы имения. Ну и зимой, разумеется, ранней весной и поздней осенью. Но в тёплую пору — завсегда рыжими космами воздух трясла.

На выручку Митьке пришёл Силантий Козлов. В один день, он кое-чего поведал конопатому Митрию про хозяйку. Батыршин всё осознал... ибо сказано мудрыми: “да разумеет разумный…” Страдающий сердцем парень не стал фарисействовать лишнего, а сумел всеми хитростями, неправдами и прочими ухищрениями, скопить серебром цельных пять рублей и аще полтину сверху. Потом конопатый холоп прикупил у одного купчишки рябиновые бусы...

Боярыня покликала Митрия в угловую светёлку... Батыршин давно ждал подобного случая, рябиновые бусы лежали у него в кармане порт. Холоп похлопал ресницами и разумными голубыми глазами уставился на ореховый обруч на голове хозяйки, отодвинувший назад копну её рыжеватых локонов, волнами ниспадающих на позолоченный воротник брусничного сарафана.

— Отправляйся безотлагательно в Детинец, доберись там до главы Дворцового приказа Глеба Ростиславовича Куркина. Знаешь такого?

— А то ж, матушка.

— Передай ему весточку: хозяин, мол, захворал. Испил он студёной воды, жар приключился... Понял наказ?

— Сразумел, Марфа Михайловна.

— Исполняй тогда, живо. В Детинец доберись до полудня.

Батыршин помялся ногами, да и рухнул вдруг на коленки.

— Чего ещё?

— Матушка, Марфа Михайловна. Выслушай меня, заклинаю!

— Сказывай.

— Пошепчи ты над бусами приворот сердечный, для зазнобы моей, умоляю тебя!

— С чего ты решил, конопатая рожа, что я привороты умею делать? — усмехнулась боярыня.

Марфа Лихая тоже всё разумела, но ей было любопытно: как холоп вывернется при ответе на сей вопрос.

— Догадался, матушка. Фёдор Яковлевич чревом маялся как-то. Ты закрылась с сыночком в подклёте... и поправился наш соколик. Понял я: не иначе барыня шептать умеет.

— Так это давно было дело, — едва не смеялась боярыня.

— А разум — всё помнит! — поднял указательный палец смерд.

— Ох и черть ты лукавый, — рассмеялась всё же хозяйка.

Митрий также расплылся в осторожной лыбе — дело двигалось по нужному шляху.

— Ты в кого это втрескался, змей конопатый?

— Есть одна краля прелестная.

— Наша?

— Не, она — холопка князей Милосельских.

— Которого точно? — насторожилась Марфа Лихая.

— У них поместья рядом стоят, матушка, — проявил недюжинную осведомлённость Батыршин, — считай, обчее всё: земля, кони, холопы.

— Где снюхался с ней?

— О прошлом годе на игрище, у речки Седуни гуляли.

— Хороша собой?

— Первая на всей земле раскрасавица.

Марфа Лихая усмехнулась, отошла к окну, покумекала немного, а затем обернулась к холопу, по-прежнему попирающему пол коленками.

— Звать как раскрасавицу?

— Лукерья Парамоновна Звонкая. То не прозвище. Фамилие у неё такое... чудное.

— Лукерья Звонкая...

Холопу почудилось, что глаза хозяйки вспыхнули на краткий миг зеленоватым огоньком. “Ей Богу, ворожея она”, — подумалось Митрию и разом захотелось перекреститься, но он вспомнил совет Силантия — при хозяйке знамением лучше не баловать.

— Добро, подсоблю тебе. Гостинчик тот захватил?

— Разумеется, Марфа Михайловна!

Митрий достал из кармана рябиновые бусы, засеменил коленями к окну и протянул ожерелье — барыня прибрала украшение.

— По гроб жизни буду обязан, матушка наша. Самый преданный пёс я ваш с Яков Данилычем — верь!

— Ступай коня собирать в дорогу, кобель. Да приоденься гоголем, с придворным боярином будешь речь держать, а не с девками миловаться на игрище.

Митька не стал вставать с колен, а уставился голубыми очами на рябиновые бусы в руках хозяйки.

— Перед отъездом зайди — заберёшь подарочек.

Конопатый холоп расцвёл личиком, как бутон мака в конце травня, вскочил с колен и вылетел из светёлки. Марфа Михайловна стала проворно перебирать рябиновые камни длинными и ловкими пальцами. Орлица-боярыня снова заводомётила зеленоватыми искрами из глаз... вышла из помещения и спустилась в подклёт.

Митрий Батыршин сильно терзался душой по дороге. Его хозяйка настрого повелела прибыть в Детинец до полудня, но Лукерья Звонкая, как правило, ходила по Грачёву рынку утром. Конопатый смерд решился на дерзость: попервой — любовь, потом — в Детинец. Когда Митрий Батыршин увидел перед собой белые стены царёва Дворца, то осознал приключение: размечтался о прелестях зазнобушки и невольно направил коня... к Красивой площади. Потом он припомнил строгие зелёные очи хозяйки, осенил себя знамением на разноцветные купола Собора и подумал: “А невольно ли я перепутал дорогу?”

Душа и разум Первопрестольного Града, его двуединая ипостась — Красивая площадь. Именно тут располагался Лобовой круг, где казнили государевых преступников. На Красивой площади испокон веков имелся торг, где вели дела пребойкие на язык купчишки. Царский Детинец стоял рядом, потому здесь завсегда несли службу многочисленные пикеты государевых стражников и ярыжек. Детинец окружал неглубокий ров. А ближе к белым стенам Дворца сверкали червлёные кафтаны стрелецких солдат стремянных полков. Белокафтанные рынды при рысьих шапках (даже в летнюю пору) — внутренняя стража, красные кафтаны — стражи наружные.

Конопатая рожа Батыршина давно примелькалась во Дворце, он не один год скакал с хозяином в сопровождении. Дюжий стрелецкий солдат признал холопа царёва кравчего и громко гаркнул указание: раскрыть небольшие врата, врезанные внутрь огромных дубовых ворот Детинца.

Справив дело, ухарь птицей полетел на Грачёв рынок. Митрий без пощады давал гнедому жеребцу шпор. Поначалу он закручинился духом: дело шло к послеобеденному сну, вскорости торг опустеет, чтобы потом снова ожить. Лукерья наверняка уже умотала на рыдване в княжеские владения, к Смоленскому тракту. Однако, когда Батыршин вязал гнедого к коновязной балке, то он вдруг припомнил лик хозяйки и дух его мигом воскрес. Торг сворачивался: народ разбредался на послеобеденный сон. В овощном ряду, к невероятному восторгу, Батыршин увидел кого искал: возле огурчиков тёрлась Лукерья Звонкая, одетая в золотисто-ореховый сарафан и белую косынку. С ней любезничал чернобородый торгаш — дело привычное, такая ладная бабочка кружила голову многим мужам: оженатым, холостым, купцам, смердам... Десницей крестьянка держала небольшую корзину, где лежал пук моркови, сверкающий рудожёлтыми плодами и зелёной ботвой. Батыршин дождался, когда зазноба отошьёт настырного купчишку и нагнал её в конце овощного ряда.

— Здравствуй, красавица! Угостишь морковочкой?