Третий Лад

Часть 2. Глава 8. Первый вельможа

В Царской Палате на лавке сидел Государь в исподнем белье. Его ступни находились в лохани, где плескалась тёплая вода. Благородные и хиреющие стопы омывал царский постельничий Игорь Поклонский. Его потёртый синий кафтан лежал на лавке поблизости.

Ловкие и нежные пальцы скользили по влажной и дряблой коже. Старец постельничий старался разогнать студёную кровь старика Царя, желая продлить его дни, как можно дольше. Так судак, угодивший в сеть рыболова, пускает пузыри, бьётся, крутит хвостом, желая выплыть на волю, но только сильнее забивается в сеть. Приплывает ещё один судак, тычется в сетку, подталкивает носом соплеменника, отплывает, снова подплывает, и, наконец, также забивается в сеть. Отличный будет улов: два старичка-судачка. Ещё бы пару щучек забилось...

Булькает тёплая водица в лохани, омываются благородные стопы, гонится стылая кровь по студёным венам...

— Отец наш, чего сказать я хочу. Яшу Лихого то... в Сыскной приказ утащили ярыги... намедни.

— Врёшь, дядя.

— Я ить сказывал: Двор чуть не стравили у нас. Недоглядел Яков Данилович. Ну да сыскари разберутся. Будь покоен, кормилец.

— Пустые пересуды. Знатные да змея моя несвежей ухи пожрали и ладно. Животы свои поганые хоть очистили.

Со вчерашнего вечера кесарю слегка полегчало. Острые головные боли отступили...

— Незадача есть. Яков Лихой, как кравчий, ить тоже уху спробовал, а на горшке не сидел.

— А мож он не спробовал, — ухмыльнулся Государь.

— Так ить — кравчий. Хоть бы и Царь хворает, а по Уставу Двора он всякие блюда должен вкушать перед подачей к столу.

— А Яшка мя токмо признаёт, жаб не почитает. И правильно деет.

Поклонский задрал голову и притворно пощёлкал языком: це-це!

— Да спробовал небось... чего ему не спробовать, — широко зевнул Царь. — Яшка с воложанского краю — рыбные места. Они там с малых лет к любой глисте привыкшие.

— Как сказать, Государь, как сказать. Все вельможи, кто во Дворце тот раз столовался, обдристались... прости, Господи, по самые ухи. Один Яша-кравчий, как херувим.

— Что там тесть его, Михайла Борисович, знаешь ли? Не свершил розыск ещё Милосельский Никитка?

— Не ведаю то, отец родный.

Государь поднял стопы из тёплой водицы.

— Ну будет, протирай.

Поклонский постелил белый рушник. Кесарь поставил на материю влажные стопы. Кожа стоп разбухла и потрескалась. Постельничий принялся со старанием протирать благородные ноги. Он и спину мял достойно и пятки умел чесать. Никого ближе Поклонского не было у самодержца, ну может Яшка Лихой ещё, царёв кравчий. Постельничий — верный пёс при постеле. Никто из дворцовых обитателей не знал, когда Поклонский ел, когда он пил, когда он занимался своими делами. Весь народ Русского Царства — холопы Царя и только Игорь Андреевич, не просто преданный пёс, не только холоп, но и нянюшка и матушка Властителя.

К полудню голова кесаря снова затрещала от резкой боли, но к закату солнца страдания Государя закончились. На другой день дурнота потревожила царский разум только на рассвете, а днём и вечером хворь не колола голову острыми рогатинами впервые за три месяца. Государь пошёл на поправку... Так куст малины в лесу, прибитый к земле, куцый и ободранный после урагана, оживает зелёными листьями, распускается; ягодки сладкие заалели. А вот и медведь, лесной Царь...

Одному выздоровление, а другому томление…

Через маленький проём оконца в темницу лился поток свежего воздуха и золотистого полуденного света. Наступил месяц разноцвет — даже до Сыскного острога долетали ароматы зацветающих лип и кустов чубушника. Летняя пора наступила. Искупаться бы сейчас в речке или в озере лесном побарахтаться. Потом ключевой воды испить, а лучше — пряный медовый сбитень, студёный, из погреба. Но самая приятность — добрую миску ботвиньи смолотить. Всю зелень, что растёт на огороде, напихайте в эту самую миску. Квасом залейте до краёв. Варёного яйца ещё добавить, да с хренком эту прелесть поглотить. С ломтём хлебушка ржаного, чернушечки милой.

Ой, мечты-размечтания...

Арестант Яков Лихой сидел на измятом кафтане, ожидал прибытия важных гостей и весьма тревожился за одну досадную неприятность. За прошедшие денёчки его бязевые обмотки свежее не стали и в данный momentum тонкий смрадец из голенищ красных сапог несколько портил чудный воздух, затекающий в помещение из проёма каменного окна.

Кто умеет ожидать — завсегда дождётся. Щёлкнул засов и внутрь темницы вошли трое важных мужей: Василий и Никита Милосельские, Митрополит Всероссийский. Троица разместилась таким же макаром, как и давеча. Владыка сел на табурет, по его левую руку встал молодой князь Никита. Старый князь прикрыл дверцу и встал по правую руку от посоха в деснице Митрополита.

Арестант Лихой подметил несколько изменений: на улице стояла теплынь, князья вошли в темницу простоволосыми, а Святейший сменил митру зелёного цвета на клобук светло-серого окраса.

— Как поживаешь, Яков Данилович? — подал глас Митрополит.

— Вашими молитвами, отцы.

— Чего доброго скажешь нам?

Весь прошлый день арестант припоминал уроки от скомороха, что жил когда-то давно у него в имении с месяц... Первое дело — показать сомнения. Дескать, решение далось мне с трудом. Впрочем, лицедеяние было не столь далёким от истины...

— Не желаю я, — вздохнул грядущий первый вельможа, — детей си́ротами оставлять. Вступаю в союз ваш, отважные люди.

Митрополит Всероссийский зашевелил кустистыми серебряными бровями... Василий Милосельский хмыкнул, а глава Опричнины скосил взор до светло-серого клобука владыки.

— Твёрдо решил? — молвил Митрополит.

— Твёрдо, отец святой. Коли за-ради блага Отечества, то и я готов подсобить делу.

Князья Милосельские растянули уста в улыбках.

— Знал я, что умный ты человече, Яков Данилович! Благодарность прими. Уж я — зело рад твоему выбору, — произнёс Василий Юрьевич.

Глава Опричного войска припал на колено перед арестантом.

— Смотри же, Яков Данилович, как кесарь твой колено пред тобой преклоняет. Ценишь то? – позёрствовал молодой князь.

— Что ты, Никита Васильевич, оставь это.

— Первый вельможа будешь в Боярском Совете — слово даю!

Глава Опричнины вернулся на место — по левую руку от владыки.

— Дело твоё Василий закроет. Ступай домой — к жене и детишкам. Отдохни малость, в баньке отмойся, — покачал клобуком Митрополит.

— Спаси Бог, владыка. Отдохнуть не мешает мне, — ответил боярин Лихой и скосил взор до своих красных сапогов.

— День отдохнёшь: вот и задание первое будет. Свояк твой дьяком в Стрелецком приказе служит, верно?

— Леонтий, Петра сын? В Стрелецком он служит, верно.

— Пущай он тайно сведёт нас с сотниками двух первых полков, со стремянными... Ясно тебе?

— Отчего только… со стремянными?

— Потом узнаешь, — отрезал владыка. — Дело сие — не затягивай. Зело срочно его справить требуется. Следующий день отлежись — и беги к свояку. Имен наших покуда не называй ему. Скажи, мол: бояре некие хотят перемолвиться и всё тут. Понял задачу?

— Понял, Святейший.

— И языком пущай не болтает! Накажи крепко! Государево дело.

— Сделаю.

Митрополит Всероссийский обернулся к главе Опричного войска и грозно сверкнул очами.

— Не серчай, Яков Данилович, — молвил князь Никита, — но тесть пока у меня посидит — в опричном остроге. Нам так покойнее будет. Как дело свершим — так и ослобоним родителя супруги твоей.

Кравчий взгрустнул без всякого лицедейства — весть поганая.

— Остынь, боярин. Отнесись с пониманием, — вещал Митрополит. — Еще разговор. Кто будет спрашивать тебя: как сидел, мол? Хоть Царь, хоть дети твои. Всем отвечай кратко: посидел, оправдался и всё тут.

Яков Лихой усмехнулся и кивнул головой в ответ.

— Ссадины почти зажили. Ярыжки колотили, небось, больше по рёбрышкам? — спросил владыка.

— Сапожка́ми, угум...

Князья с тактусом посмеялись. Митрополит грозно сверкнул очами по правую руку. Глава Сыскного приказа оставил смешки, откашлялся в кулак и заговорил:

— И последнее, Яков Данилович. Дело твоё я кончаю. Однако ж...

Василий вытянул из левого рукава кафтана-ферязи свёрнутый в трубочку пергамент.

— Здесь — показания дьяка Макария Палёного про твои побегушки. Ежели вздумаешь хулиганить: скажу Государю так. С чего кравчий в бега кинулся из-под розыска, мол? Рыльце в пушку, значит, ась?

Яков Данилович нахмурился.

— Подозрение! — сотряс воздух бумагой князь Василий. — Сразумел меня, кравчий Лихой?

— Сразумел, Василий Юрьевич.

— Не тревожься, боярин. Про побег только мы знаем, — потеплел голосом глава Сыскного приказа, — ярыжки — не в счёт. Я им накрепко приказал молчать. Они не проболтаются — псы верные. Да и смекают: трепать про боярина языком — себе дороже.

— А дьяк Макарий? Уж он преболтлив, как шальная сваха, — Лихой усмехнулся, припомнив, как дознаватель целовал его в уста.

— А дьяк наш, пресветлой памяти, Макарий Евграфович Палёный... представился давеча, такая беда. Храни, Господь, его душу.

Василий Милосельский засунул пергамент обратно в левый рукав кафтана и деловито перекрестился на оконный проём.

“Вот так весточка… Неужто они… подвели черту лядащему дьяку?” — опешил Яков Данилович. — Сеча за Трон — нешутейное дело…”

— Целуй крест своим кесарям, кравчий Лихой, — строгим голосом повелел Святейший Митрополит.

Кравчий кожей ощутил серебро у себя на груди; почуял верёвочку, облегающую потную шею...

Крестное целование. Лихому не составило большого труда сделать такое деяние — присягнуть князьям Распятием. Он не страдал излишней богобоязненностью. Если не сказать большего...

Яков Данилович из-под запотевшей синей рубахи вытянул крест, поцеловал его, а сам глядел васильковыми очами на левый рукав князя Василия Милосельского, не мигая глазел он... Страшно на третий шлях ходить? А кому не боязно; все о житие беспокоятся, каждый норовит до Страшного Суда протащить живот.

А народ молвит: “Бояться волков — быть без грибков…”

В подклётных хоромах Фёдора Ивановича держали совет братья. Старший и младший восседали на стулах за палисандровым столом, а перед ними расхаживал средний Матвей.

— Подьячий встретился намедни с нашим человечком с Сыскного приказа. Опасения подтвердились, братья.

Фёдор Иванович аж маненько со стула приподнялся, приготовясь услышать фамилию...

— Милосельские, кто ж ещё.

— Верно ли? — старший брат дёрнул косым правым глазом.

— Человек донёс твёрдо: поганые слухи разносить приказал лично Василий.

— От лисица подлая, сочинитель... зловредный! — Фёдор Иванович жахнул кулаком по палисандровому столу.

— Спокойствие, брат. Время дай, забьем ему в глотку такую гость, что охнуть не сможет, — обещался Матвей Калганов.

Еремей мелкими движениями три раза осенил перёнковые щёки знамениями.

— Ещё весточка: гайдук Милосельских проболтался моему конюху Гришке в корчме: князья, считай, каждый день божеский... шастают в Симеонов монастырь, — доложил Матвей.

— Митрополит Всероссийский многие лета дружничал с покойным Юрием Милосельским, отцом Василия. Он — зело близкий им человек, — подал голос Еремей Иванович.

— Именно что. Владыка всю жизнь с Милосельскими в друзьяках. У этой гидры Митрополит — первая голова, — заключил Матвей.

— Почему так решил? — скосил правым глазом Фёдор.

— Василий Милосельский хитёр сыскными делами, а для больших приключений духа нет у него. Никита — толковый малый да зелен ещё. Митрополит ими верховодит. Полагаю, что это он нашептал Василию за Трон побороться для сына.

— Скверно то, — задумался Фёдор Калганов. — Владыка — влияния громадного человек.

— Auctoritas, — задумался глава Посольского приказа. — Верно, аукторитаса у него в достатке… Только глумец с ним, с этим влиянием. Митрополит умён, как тысяча колдунов. Зело умён…

— Чего делать будем, Матвей? — вопросил Фёдор Иванович.

— Без паники, братья. Козни лисиные одолеем — верьте мне. Есть и хорошая весть для нас. Сегодня подьячие донесли мне свежие слухи с наших северных рубежей.

— Чего там, говори, — оживился Фёдор Калганов.

— Кажись, дерзкий Новгород готовится очередную свинью Царю под трон подложить, — понизил голос средний Калганов.

Младший брат в испуге обернул голову к кабаньему рылу в стене.

— Какую ещё свинью, Матвей Иванович? — молвил Еремей.

— Волнуются северяне. Зело недовольны поборами. Однако твоя жадность непомерная нам тут на руку оказалась, брат Фёдор.

— Не зарывайся, Матвей. Как сильно бурлит Новгород?

— Вот-вот мятеж вспыхнет. Дело верное.

— А нам… что с того? — набычился старший Калганов.

Матвей Иванович вплотную приблизился к столу, взял чистый лист бумаги и поднёс её к свече: пергамент вспыхнул рудожёлтым огоньком. Запах горелой бумаги растревожил братские носы.

— Этот мятеж раздуть надобно… до таких размеров — чтобы зарево на всю страну полыхало.

— Ничего не разумею, — пролопотал Фёдор. — С чего?

— Кто мятеж подавлять поедет? Опричнина! А она — первая сила у князей Милосельских. Уйдёт Опричное войско из первопрестольного на усмирение Новгорода — отсечем гидре самую крепкую лапу.

Фёдор и Еремей Калгановы, как заворожённые глазели на то, как полыхает бумага рудожёлтым огнём в руке брата Матвея. Прогоревшие чёрные куски сыпались на пол, на ладонь главы Посольского приказа. Он дождался мгновения, когда пергамент выгорел и осыпался полностью. В его пальцах тлел последний кусочек. Огонь пощипался, обжёг кожу... Да разве это боль? Когда пламя неразделённой любви выжигает сердце — вот боль. Когда ты есемь: русский человек душой, помыслами, речами, повадками. Делами государевыми, заботами иноземными! А тебя не по делу за глаза кличут: мордой татарской, ордынским выползнем... Такое бесчестье — тоже боль. Когда на медвежьей потехе зверюга разрывал когтями лицо нерасторопного бойца, потом зубами драл мясо с кожей, пачкая морду кровью, пожирал нос горемыки, губы... боль нестерпимая. Попервой — боль, чуть погодя — смерть.

А когда дровишек подбрасываешь, разжигая костёр русской смуты, такое деяние — вовсе не боль. Борьба за власть сие называется.