Третий Лад

Часть 3. Глава 11. Дурачка праздновать

Фёдор Калганов сглотнул слюну, Еремей бегло перекрестился.

— Воеводами к башкирцам отправим, на восточные рубежи!

— Хм, к башкирцам?

— Именно, Фёдор Иванович! — произнёс средний брат.

— А может... тогось, — качнул головой старший Калганов в сторону вонзённого в стол ятагана.

— Розыск покажет, — подытожил глава Посольского ведомства. — Митрополита… в отставку гнать, куда далее. Поднёс бы ему полководец наш зельюшку. Вот уж действительно услужил бы, царёв кравчий.

— Как же быть с его предложением... по стремянным? — вопросил хозяин дома.

— К завтрему у меня разговор с человечком назначен, — средний брат положил ладонь на рукоять турецкого кинжала и малость пошатал его, — Ежели и он не выручит по стрельцам... Яшкино примем... участие в деле.

Матвей Калганов вынул ятаган и вонзил клинок в ножны за пояс.

— Время позднее, Фёдор Иванович. У тебя заночую... в конюшне, вместе с гайдуками своими. Шибко на сене люблю почивать я. Покойной вам ноченьки, почтенные братия! — сымитировал шинорную интонацию голоса недавнего визитёра средний Калганов.

Так и расстались

Полночь ещё не стукнула, но на постоялом дворе, что размещался на окраине Ямской слободы, разумеется, все постояльцы и сам хозяин спали. К воротам подъехали на конях двое поночёвщиков, один из них принялся дубасить по дереву кулаком, завыли псы. Хозяин постоялого двора, невысокого роста плотный мужик с глубокой лысиной, заглянул в расщелину и узрел знакомые вихри. Отчаянно ругаясь, он открыл ворота и впустил на двор гостей. Его пыл поумерила горсточка серебра: хозяин сразу оттаял душой, сам привязал лошадей к коновязи, отвёл парочку почивать в маленькую горенку на второй связи, и ещё краюху хлебца пожертвовал — пожевать перед сном. Гости долго отсыпались, прочие постояльцы с утра пораньше разъехались, а полуночники поднялись с лавок, когда солнце уже завершило восход к небесам. Батыршин и его ряженый боярин присели на поздний за́утрок. Хозяин поставил им по стакану молока, по краюхе хлеба дал каждому. Разогрел в печи репник на солоде и толокне, и утвердил пыжащийся жаром горшок на стол. Митрий Батыршин хлебал молоко маленькими глоточками и с лукавой физиономией следил за плотной и невысокой фигурой хозяина. Его язык чесался, конопатый холоп не выдержал:

— Поведай, дядюшка, чем люди живут? Какие вести имеются?

— С горшечниками вчерась разговор держал, — не сразу ответил хозяин, управляясь по хозяйству. — Среди посадских зело раздражение копится... по ворам Калгановым.

— А знаешь ли ты, борода червивая, что ежели Государь наш отдаст Богу душу, то бояре... Калганова Фёдора посадят на Трон?

Яков Данилович погрузил губы в молоко, но не отхлебнул...

Хозяин покосился на вихри холопа и ничего не ответил. Митрия он знал: давний знакомец, языкатая шельма с золотистыми конопушками. А вот его спутника с седой бородой видел впервые. Пёс его разберёт — какой он из себя человечек. Добро если — смиренный нравом, а ежели молчун синеглазый — зыркун сыскной? Хотя Митькин знакомец навряд ли с посада, такой же чёрный холоп барина, небось.

— Что молчит твой друзьяк, словечка совсем не скажет? Али тугой разумом он? — полюбопытствовал хозяин.

— Не здоровится, хвороба дерёт шибко глотку, — Митрий схватил ложку, зачерпнул ароматной густой похлёбки из горшка, тихонько подул на черпало, и зыркнул лукавыми очами на барина. — Не можно дружку моему... языком толочь.

Батыршин отправил черпало в рот — вкуснотища! Яков Данилович также взял деревянную ложку и полез в пыжащийся жаром горшок, за желанной порцией густого желтоватого варева.

— Где эт вчерась вы так поздно мотались, путники горемычные? — вопросил хозяин корчмы, резво мешая толокушкой некую жидкость в глубокой посудине.

— У девок срамных гостили, — ответил Батыршин.

— Тьфу, сатана блудливая! Жаниться пора тебе, Митрий, покуда от хвори поганой... стручок не отсох.

— На мой стручок не разевай свой роток.

— Страмец.

— Какой есть!

— Ох и блудёжник ты, Митрий.

— Я ить — молодой гусь!

— Молодой да зело срамной. Как баба безсоромная.

— А ты страмятиной боле не приторговывашь, Савва Кузьмич, ась? Мож разбудили бы какую шкурёху в подклёте? Ещё погулять желаю!

Яков Данилович затрясся в беззвучном хохоте и едва не выпустил изо рта наружу горячую жижу репника. Ряженый боярин таки проглотил густое варево и на его синем глазу блеснула слезинка.

— Всурьёз горланишь али шуткуешь? Серебра в достатке маешь?

— Шуткую, Савва Кузьмич. Наблядовался я ноне.

Дверь в помещение раскрылась и внутрь прошла парочка в тёмно-синих кафтанах — государевы ярыги. Один был короткого росточка, а другой наоборот — высокий увалень с жиденькой бородкой и жёсткими кисточками пшеничных усиков. Ярыжки протопали к стойке, где всё ещё суетился с толокушкой в руке хозяин постоялого двора.

— Савва Кузьмич, ерохвост ты никчёмный, кро́потник трухлявый, — разгорланился низкий ярыга. — Живо гони молока государевым людям. А конопляной каши не делал аще?

— Здравствуй, мил человек, — развязно поприветствовал хозяина другой ярыга, каланча нескладная.

Савва Кузьмич заворчал что-то про конопляную кашицу и ушёл в погребец. Сослуживые прошли к столу и от нечего делать уставились на конопатого парня и его седобородого спутника. Высокий ярыга снял с головы тёмно-синюю шапку-колпак, провёл пятернёй по плешивым волосам, откашлялся... и стал буравить взором ряженого дворянина. Боярин почуял этот внимательный догляд и глазами наказал спутнику: время ехать, клади ложку. Митрий отправил в рот последнюю порцию густой жижатины, самую вкусную; и в этот миг, долговязый ярыга встал с табурета и подошёл почти вплотную к ряженому царёву кравчему.

— Рожа твоя мне знакомая, — потыкал пальцем служивый. — Ты не гостил ли у нас намедни в сыскном остроге, ась, васильковые очи?

Поворо-о-отец...

— Чего примолк, дура? Не гостил, говорю, у нас в остроге намедни?

— Окстись, милый ярыга! — затрещал Митрий Батыршин. — Какой острог ищо? Не бывал он в остроге. А молчит рыбой, потому как горлом хворает, воды студёной испил.

Яков Лихой заклокотал горлом в подтверждении слов спутника.

— Тебя, балаболка, не спрашивали покуда.

— Да как он ответит тебе, человек государев? Булькает горлом, аки щука скользкая.

В корчму вернулся хозяюшка. Он поставил на стол ярыгам: кувшин молока, кружки и добрый ломоть ржаного хлеба. Низкий ярыжка руками разломил чернушку на две ровные половины — опытный делец. Высокий обернулся к товарищу и обеспокоился за свою долю:

— Весь хлеб не сожри!

Яков Данилович с невероятной беглостью вытащил из кармана полтину серебром и двинул её по деревянной поверхности в сторону холопа. Митрий прибрал монету в ладонь.

— Ей Богу: видел тебя я в остроге намедни, — снова обернул голову к ряженому дворянину долговязый репей в тёмно-синем кафтане. — Это не ты с друзьяками, в кабаке, что у Николиной церкви, проломили башку поповскому сыну?

Боярин Лихой в отрицании помотал головой, а сам подумал: “Гулял бы я в том кабаке — я бы скорее тебе проломил чердак”.

— Брешешь, собака! Гостил ты у нас. Очи твои васильковые запали мне в разум, — ярыга погрозил пальцем. — Не брехай мне, тарты́га!

Вот же поганый комар!

— Оставь нас, ярыга любезный, — подал голос Митька. — Не гостили мы в темнице вашенской, спаси Бог от таковской удачи. Ни намедни, ни давеча.

Холоп положил на стол полтину и двинул монету к ярыжке.

— Возьми себе на добрую память гостинчик. А нам — в путь-дорогу пора.

Митька приподнялся с табурета, желая встать, но ярыга протянул длинную руку, ухватился цепкой пятернёй за его плечо и усадил смерда обратно на мебель.

— Мзду предлагаешь, паскуда?

Низкий ярыжка стал резво крутить головой, стараясь определить: какую именно монету подсунули его товарищу.

— Кто такие? Чьих будете? — рявкнул высокий служивый.

— Так ить, князя Милосельского Никиты Васильевича мы холопы, — нашёлся конопатый ухарь.

— И ты брешешь, собачий сын. Отец его — наш начальник. Холопы у них — обчие. А твоя рожа мне — зело незнакомая.

— Моя рожа — незнакомая, а его рожу — признал. Токмо спутал с хандрыгой каким-то, — пошёл чесать языком Батыршин. — И воопче: мы с дружком на опричном положении у хозяина, сразумел?

— Воронёнка Никиты, значит, холопы? — задумался ярыга.

— Ой, дядя. Ты зря завернул таковское, — покачал головой Митрий, — хозяин шибко не любит энтова прозвища.

— Брехало заткни, трещотка конопатая, — тявкнул ярыжка, но уже не столь уверенно, как ранее.

— Идём, Терентий, — встал с табурета Батыршин. — Заболтались мыс ярыгой любезным. Коли гостинец не по душе пришёлся... извиняй, служивый.

Холоп потянулся, чтобы забрать полтину, но высокий ярыга резким движением ладони успел накрыть монету.

— Не трожь.

Ряженый боярин и его холоп рысью погнали до поместья. Их путь пролегал мимо Стрелецкой слободы. Путники ещё издалека услышали гомон: стрелецкое войско готовилось к крымскому походу. Яков Лихой и Митрий Батыршин влились в большую толпу провожающих. Картина проводов служилых людей была презанятная, они спешились с коней и наблюдали происходящее почти от начала и до конца: стрелецкие полки разноцветных кафтанов (брусничные, багряные, зелёные, канареечные, синие), жёнушки с мокрыми глазами, к которым жались дети; лошади, тянувшие за собой длинноствольные пищали; червлёные кафтаны стрелецких тысяцких с богатыми сбруями на конях, обозы с порохом и продовольствием.

Яков Данилович приметил дюжую фигуру стремянного сотника Никифора Колодина. Он локтем двинул в бок Митьку и моргнул ему васильковым глазом, мол: узнал ту рыжую бороду? Его спутник похлопал ресницами. Барин сразумел, холоп спрашивал: будем с ним говорить? Яков Лихой помотал головой, де: не самое подходящее место.

Когда мимо них шагал по дороге полк в канареечных кафтанах, боярин и смерд стали свидетелями любопытной сцены. Из толпы вышел древний старик с клюкой в руке. Он снял шапку, стал махать ею вослед солдатам, а потом покачал седой головой и произнёс:

— Эх, разлюбезная ты моя, мясная командушка...

— Пошли с нами, дедуся. Пошугаешь татарву клюкою по шляху! — гаркнул старику весёлый солдат-канареечка, топающий мимо.

— Не глумись над годами, Филька, — раздался строгий голос воина-пятидесятника.

Канареечные полки протопали последними. Армия стольградских стрельцов двигалась к Курской крепости. На подмогу столичным воинам уже двинулись стрельцы Нижеславля, Смоленска и Рязани. К огорчению Марса: подлинной войны не случилось. Крымскотатарский хан не вышел биться армией в честном сражении. Его отряды, натворив безобразий, вернулись на полуостров и как тараканы забились по углам. Стрелецкое войско гуляло по южным рубежам Отечества до самой зимы, а потом к Крымскому полуострову привёл огромную армию турецкий паша Ак-Шехзаде, прикрывая союзников и торговые вереницы турецких купцов. Изголодавшиеся стрельцы принялись разбойничать и к месяцу студню грабанули несколько караванов с товарами. Но и с Оттоманской Портой не случилось войны. Весной стрелецкое войско вернулось по домам...

Спровадив днём боевых товарищев, к вечеру стремянные сотники встретились с князьями Милосельскими. Разговор прошёл... скомкано. Василий Юрьевич во время беседы от волнения забыл передать мешок-калиту служилым и, получив от Никифора Колодина уверения в защите, так и потопал к выходу с калитой в деснице. Никита Васильевич нагнал отца, вырвал у него мешочек из рук и под хохот стрельцов, водрузил его на стол.

Когда князья удалились, сотник Рубцов запалил свечи, и служилые принялись держать совет.

— Четыре тысячи золотыми червонцами взяли, — молвил Никифор Колодин, накрыв пятернёй мешок-калиту.

— Василий, сквалыга, видали, — хохотнул чернобородый Жохов. — Малахольным прикинулся, гостинчик забыл передать.

По хозяйственному помещению рассыпались смешки.

— Вроде как — приняли денежку — приняли обязательство перед князьями, — озадачился сотник Силантьев, тревожа пальцами длинный клин бороды.

— Еще какую глупость срыгнёшь, Андрон? В ножки запамятовали лисиной паре покланяться — огорчение? — усмехнулся вожак Колодин. — Ровно по четыре сотни на брата — своё забрали, князья не обеднеют.

Стрелецкие глотки загундели в одобрении на речь вожака.

— Чего далее? — спросил Силантьев.

— Ждём весточки от Данилыча, — подмигнул товарищам Никифор Колодин. — Следующие гости — татарская свора. Карманы шире держим, братва. Татарва — пожирнее будут телята. Вины много за Фёдором, ещё более должны отвалить нам.

На встрече с сотниками Никита Васильевич помалкивал, памятуя о наказе Митрополита, языком более чесал родитель. “Сказанное слово — серебряное, не сказанное — золотое...”

На другой день князья Милосельские прибыли к Митрополиту.

— Не по нраву пришёлся мне разговор, Святейший, — докладывал глава Опричнины. — Стрелецкое отродье — завсегда себе на уме племя. Вроде и сговорились, а на душе камень лежит.

— То, что меж вами вражда — государству прок. Древний закон князя — дели власть и царствуй! Запомни сие, самодержец грядущий, — поучал Митрополит Всероссийский. — А по кравчему... есть ли известия от ярыжек, Василий Юрьевич?

— Так и засел в берлоге покуда... Данилович, — ответил главный сыскарь Руси.

— Ко мне в гости просится Михаил Романовский, — молвил глава Опричнины. — Не иначе — про Новгород говорить желает.

— Посиди, послушай первого вельможу, — покивал светло-серым клобуком Всероссийский Митрополит, — головой покачай в согласии. От прямых ответов на прямые вопросы — змеёй ускользни. Понял наказ?

Младой княже погонял кинжал по ножнам, а потом ответил:

— Непременно, Святейший.

— Ну и ходи с Богом, Никита Васильевич. А мы ещё с отцом твоим покалякаем.

— Бывайте.

Глава Опричнины вышел из кельи. Владыка прислушался — шаги молодого князя стихли... Грядущий Государь имел обыкновение громко топать сапогами — его ход ни с кем не спутаешь.

— Вот чего, Василий Юрьевич. Сын твой от девки той не отступится — верное дело. Характером в деда — кремень.

— Воронёнок противный. Чего делать, Святейший? Срам какой для боярина — возлюбленная-простолюдинка! Жену измучил, кат окаянный. Ещё в монастырь её отошлёт, как на Трон сядет.

— Погодим ещё малость времени, да и спровадим подлую ведьму в гости к дьяку Паленому... да ярыге Амосову. Храни, Господи, души их... в царствии вечном! — перекрестился двумя перстами владыка.

— Взъерепенится зело... отец святой. Сам молвишь: Никита в деда характером. А когда батюшка в гневе бывал: ложись ничком и не смей поднять голову, вдарит!

— Пустые заботы, поплачет и смирится.

Василий Юрьевич крякнул, в сомнении покачав головой.

— Мой дьячок с утра на Грачёвке был, пошнырял по рядам. Слушки пошли гулять по ушам посадским — доброе дело, — молвил владыка.

— Мои языки — ребята бойкие. Есть один... в зипуне синем. Ох и ловкая бестия, языком справно стелет, чисто зимою дерунья.

— Награди его коли так. Дело важное зреет. Водица в похлёбке... вскипать зачинает.

— Ещё закавыка, Святейший. К завтрему Собрание собирают. Как пить дать: новгородский вопрос поднимут и взгреют нас за безделие.

— Верно глаголишь, отец Милосельский. А знаешь ли, княже, что самое скверное станется? — Митрополит стрельнул по глазам боярина диамантовыми искрами. — Вельможи правы будут безоговорочно. А вам с сыном... ваньку придётся валять, дурачками прикинуться.

Василий Юрьевич крякнул в досаде и почесал черную бороду. А владыка подумал: “У тебя славно такое выходит, отец Милосельский. Не самое тяжёлое будет задание…”

Кому дурачка праздновать, а кому... нелегко это делать.

У изголовья широкой койки в личных покоях Царской Палаты встал постельничий Поклонский. Он влажным рушником протёр бледный лик Государя и разогнул хребет.

— Игорёшка, услал ты гонца до Якова, как велел я тебе? — строгим голосом просипел самодержец.

— Великий Царь, забот много. До кухни мотаюсь. То взвару забрать, — пошёл вилять постельничий, — то другие дела. Яков Данилович твой хворает, а десница его, Новожилов Алёшка, с бумагами вчерась чего напортачил. Куркин костерил его, а я заступился за парня. Потому как: толковый малый, зелёный ищо, натаскается.

— Замолкни... кукушка брехливая! Живо гонца шли до Яшки, слышь ты, посте-е-льчий!

— Не гневись, Государь! Выполню, нет меня тут!

Игорь Андреевич, как старый побитый волк, засеменил ножками к выходу из палаты.

Яков Данилович — званый гость, кесарь заждался его. А незваный гость на Руси — хуже предка Матвея Калганова...

Крымчане уже несколько столетий терзали набегами Русь. Нукеры и прочие татарские злыдни крепили к сёдлам большие корзины, куда они помещали светловолосых мальчиков и девочек — весьма ходовой товар на невольничьих рынках. Иной раз столько их было, голубоглазых, что перекупщики поражались: а остались ещё на Руси люди или подчистую агаряне славянский народец выкосили? Вдвойне досадно, когда тебя не бесермены в сию корзину швыряют, а сородичи-соплеменники. Втройне горько, когда ты с добрыми намерениями явился к людям, хоть и гостем незваным, а они тебе верёвку мылят... соплеменники-северяне.

На Ярославском подворье стояла шеренга новгородских бойцов. Рядом с ними находилась княгиня Ясина Бельцева, чуть в стороне от неё расположились бояре: Соколов, Пламенев, Островский. Ещё один отряд новгородских воителей привёл к ногам княгини десяток калгановских холопов и подьячего Феофана Крамского. Пленников усадили на колени. Миловать — так миловать. Казнить — так казнить.

— Лисица, ползи ближе, — махнула рукой вожаку Бельцева.

Подчинённый Матвея Калганова просеменил коленями вплотную к владычице Севера.

— Митрополита покликать? — вопросила Ясина Владимировна. — Покаешься в грехах перед Великим Новгородом?

Калгановские холопы сникли, самый молодой из них, парнишка с русыми вихрями, припал головой к плечу соседа и зарыдал.

— Был бы грех у меня... перед Великим Новгородом — покаялся бы, — ответил подьячий Крамской, сглотнув слюну.

— Али нету греха за тобой перед землёй новгородской? — сдвинула брови суровая княжна.

— Как друзья мы явились. Гостинец передать — только и всего.

— Упаси, Господи... от таких друзей-товарищей, — молвила Ясина Бельцева. — Что ж, Феофан Савельевич, перечислю подряд ваши вина: пришли крысиным сонмищем с каверзой от Матвея Калганова — первое. Купить новгородцев наворованным золотом Федьки Косого желаете — другая вина. Разнюхали у нас обстановку — третий грех. Как вас живыми оставлять после этого, а, подьячий Крамской?

— Меня, так и быть, казните... Я воеводой пришёл. А этих смердов безмозглых... отпусти восвояси. Ни пса они тут не разведали. Будто без них не ведают в Стольном Граде, что ты тут полки сколачиваешь для защиты своей вольности.

— Молодец, подьячий, силён духом, бродяжка, — улыбнулась Ясина Бельцева. — А всё же... ползи ты коленками обратно к своим товарищам.

Крамской вернулся к калгановским мужикам. Княгиня взмахнула рукой, будто на танец звала дружочка. Из-за спин новгородских бойцов вышел музыкант с деревянной сопелью. Он прислонил инструмент ко рту и до ушей пленников донеслась забавная мелодия, не соответствующая грядущему событию. Музыкант словно дразнил удручённых пленников: свежий воздух, солнышко ласково греет людей лучами, жить на земле расчудесно и радостно, птицы щебечут, слышите? Заводь речки синеет, трава-мурава зеленеет, цикады стрекочут-трещат, глаза с Божьего Мира ликуют. А вы чего помирать вздумали, глупые?

Не наша воля! Не моя! Господь Всевеликий!

Мелодия заиграла... тревожными нотками. Музыкант будто сменил настроение: поделом вам, подлые нюхачи, слуги татарских выползней, холопы Мамоны никчёмные. Сдохните, как собаки... кто добрым словом вас помянёт? Хандрыги вы шалопутные, вымески чернокровные...