Третий Лад

Часть 5. Глава 7. Единожды не солгавший

Вельможи расселись прежним макаром: по правую руку от пустого Трона — калгановские волчата. По левую руку от Власти — стая князей. Настолько эта стайка оказалась малочисленной, жалкой, безвредной до жалости, до презрения, отвращеньица, омерзения... Кичливые княжики, крамольники негораздые. Погодите, злыдни, — рассуждал про себя глава Посольского приказа. — Я ещё забью старому князю в жопу эту цидулку якобы покаянную, а потом... сожрать её заставлю, в пополам с сыночком Никиткой. Нагромождение зловонючего кала, — бичевал вражью стайку недобрый ныне Матвей Иванович, — гады ничтожные, вы́мески.

“Татарское отродье, ворьё препоганое, грабастики, хмыстни, хваты, шалавы псоватые”, — поминал врагов добрыми словами молодой князь Милосельский. Боярин Гаврила Волынов погрозил кулаком окольничему Ивану Ташкову, припоминая тому былой борододёр. Ташков ощерил рот, испепеляя недруга гневным взором. У князя Василия Милосельского от этого оскала внутри ёкнуло. “Окаянная душа сей Ташков, будь он неладен. Престол заберём, — рассуждал глава Сыскного приказа, — в темницу его загоню и сгною там, нечестивца”.

В обстановке сердечного перводружья, всецелого и глубочайшего взаимопонимания, Боярский Совет, руководимый первым вельможей Михаилом Романовским, приступил к обсуждению самого важного ныне вопроса для Российского Царства: кому Великим Князем быть на Руси? Покойник оставил наследие: указ, который гласил, что при отсутствии у Государя отпрыска мужецкого корня, право избрания нового Властителя русской земли остаётся за Боярским Советом.

Многоопытный старикан, глыбина могучая, вельможа-утёс, Михаил Фёдорович Романовский... растерялся. Он не знал с какой речи начать обсуждение. Как вести ему подобное действо, какой установить порядок обсуждения, выдвижения, голосования, утверждения. Святейшего когда звать: благословить помазанника? На другой день или сегодня же? Таких прайчеденцов ещё не было в истории Русского Царства.

Новые веяния — удел храбрецов избранных. Первое дело воеводы — не трусить, вступить в сражение, а потом — разберёмся.

— Дозвольте, бояре, открыть заседание Совета по важному ноне для Отечества... вопросу, — заговорил Михаил Романовский, — избрание на царствование, гм, нового Государя. Покойный самодержец наследников по мужской линии, гм-м, не оставил. Закон вручает нам право, вельможи, самим... порешать сей вопрос.

Двое подьячих в малиновых кафтанах навострили перья, смочили кончики чернилами, приготовились вершить registrum кандидатов на царский Трон. Иван Ташков замолвил слово за главу Торгового приказа, достопочтенного боярина Фёдора Ивановича Калганова. Волынов князю Никите Васильевичу Милосельскому выказал уважение — поднял за него руку. Подьячий заскрипел пером: “Милосельский Н. В., князь”. Для отвода глаз калгановская стая провернула комедь: Белозерский поднял руку за боярина Дмитрия Вяземского. Неожиданно для вельмож, старик Михаил Романовский, глава государева Собрания, выдвинул кандидатом на Трон сына Фёдора, вечно хворого и недалёкого разумом молодца, постоянно пропускавшего заседания Боярского Совета из-за своих многочисленных болезней. Старик Батурлин поднял десницу за Андрея Толстова, знатного боярина, ещё одного прямого потомка князя Рориха. Более охотников до Всероссийского Престола не сыскалось.

Фёдор Калганов, Никита Милосельский, Димитрий Вяземской, сын первого вельможи Федька Романовский, Андрей Толстов. Великолепная пятёрка, благородный за благородным, лучшие из достойных... За пустым Троном на тёмно-ореховой стене разместилось огромное полотнище с ликом Спасителя и с полыхающей у неё рудожёлтым огоньком лампадой. Золочёные подсвечники с длинными и толстыми свечами, вонзёнными в подставки, света не источали. Липневая жара, зной, томление, ожидание. Солнечные лучи, как вражьи нюхачи, скользили внутрь помещения, даря щедрый свет Думной Палате. Боярин Андрей Белозерский единственный из вельмож кто сидел на лавке при высокой горлатной шапке на знатной башке. Остальные мужи накрыли головы тафьями. Белозерский страдал, мучился, истекал по́том, рискуя в очередной раз испоганить пол Думной Палаты вонючей кашицей, но сдаваться упрямец не желал. На заседании государева Собрания по чести сидеть только при горлатной шапке, иначе — позор. Старина требует жертв. Лучше будет изблеваться чем опозорить голову подлой тафьёй, — рассуждал поборник традиций, боярин Андрей Белозерский, — да и сидеть тут недолго нам. Делов то: почесали языками, погрели уши, десницы вскинули. И благослови Святейший Митрополит на славное царствование нового Государя — Фёдора Ивановича...

Михаил Романовский откашлялся в кулак. Пора переходить к этим, как его, прениям. Глупость какая, — рассуждал глава Собрания, — по чести судить, по старине и всем славным устоям, так Боярский Совет — это вам не новгородское вече, не горлодёр окаянный, не место для споров. Царь повелел — бояре поделились соображениями — Властитель порешил — порядок. А сейчас придётся драть глотки. Возможно, сызнова начнут друг дружке щипать бороды. У входных дверей замерли в карауле двое рынд в белоснежных кафтанах, как ангелы-охранители.

“Авось справимся...” — перекрестился Михаил Романовский.

С лавки поднялся окольничий Иван Артемьевич Ташков. Мучитель своих холопов, как неумелый гусляр, завёл заунывную песнь, воздающую хвалу славному сыну отца, вседостойному Фёдору Ивановичу Калганову...

Кому доведётся ладьёй государевой править, а иным: безобразить, бесчинствовать, грабить...

На торг Красивой площади хлынул поток посадского люда... Чёрная толпа заполонила ряды, бесилась, лютовала, сотрясала воздух кольями и рогатинами, громко горланила. Начался открытый грабёж лавок. Купцы, мигом сообразив, что тут надо спасать не товар, а животы, с резвостью поспешили убраться прочь. Куда-то запропастились ярыги и государевы стражники, растворились блюстители порядка, попрятались по щелям, как сверчки, напуганные надвигающимся валом чёрного гнева.

Бойкий малый в синем зипуне метался между рядами и вопил:

— Православные! Чего творите? Почто лавки грабите? Не за тем мы сюда пришли! К Детинцу спешить надобно!

Мимо него шли ремесленники. Один из них тащил в руках большую посуду, доверху набитую тёплыми пирожками. Высокий мужик вонзил в рот бойкого малого сочный пря́женец. Раздался гогот.

— Пожри пирожка, чумная башка!

Человечек князей Милосельских откусил угощение, а потом побёг к податной лавке. Там разбушевавшееся сонмище черни прижало к стенке перепуганного ярыжку. Нашёлся-таки на торге единый блюститель, да и тот, видимо, всего лишь не успел удрать прочь от окаянного места. Один из посадских мужиков, явно хмельной, рвался прикончить несчастного ярыжку, держа в руке востро заточенный кол. Товарищи еле оттянули его от государева человека.

— Оставь, поколотили и ладно. Зачем до смерти вбивать?

— Брось лютовать, Николаша! Не дури, не дури!

— Пусти, п-пусти, черти! Забью г-гада!

Пинками под зад ремесленники спровадили ярыгу прочь, покуда его в самом деле не зашиб до смерти чумной безобразник.

— Православныя-я-я-я-я! — заголосил бойкий малый столь громко, что сорвался на сип. — Бросайте ярундой маяться! Идём разом к царскому Детинцу, стучите в ворота! Пора звать к ответу убийц и мздоимцев!

Сонмище взбунтовавшихся посадских людей, руководимое юрким парнишкой, хлынуло к белым стенам Дворца, потекло клокочущей пеной к высоким раздвижным воротам...

На дворе Детинца встретились давние приятели: бывший воитель Опричного войска Яков Лихой и нынешний опричный старшина Семён Коптилин. Два бывших дружка, два земели, два воложанских дворянина. Приятели крепко обнялись, потом отпрянули друг от дружки, при этом не расцепляя рук.

— Сенечка, дорогой. Рад тебя лицезреть.

— Сколько зим, Яков Данилович...

Приятели будто помолодели на дюжину годков. Прошлое восстание новгородцев, общий друг Лёшка Вратынский, погибший от сабли дюжего мятежника. Ночёвка у стен святой обители, костры, бессонница, белесая северная ночка. Потом ещё одна ночь, волшебная, та самая, на Ивана Купалу, совместное путешествие по тёмному лесу, диамантовый месяц на небесах, звезда-комида...

Повзрослел Сенька Коптилин, заматерел лицом, а глазища прежние у него: телячьи, добрые, влажные. Группа стрельцов стояла неподалёку и с мрачными ликами наблюдала за братанием боярина с чёрным враном. Тут же стояли тесной стайкой молодые опричники, косились взорами на червлёные кафтаны стремянных солдат, супонились ликами... невольно трогали рукояти сабель, вонзённые в ножны.

— Сколько годов мы с тобой не виделись, Семён Авдеич?

— До-олго, Яков Данилович. Как ты в Детинец перебрался на службу, так и не виделись более.

— Забурел твой земляк Яшка, — притворно покачал головой Лихой, потом содрал шапку-тафью и вспахал пальцами русые волосы, — а башка у меня, зришь, Сенечка, прежняя. Ни единой проплешины!

— Но глаза поменялись твои, боярин, — подметил Коптилин. — Зело лучистые были ранее, переливались лесным ручьём. А нынче — водомёт они. Во-острые, злые, студёные.

— У лесного ручья водица студёная, Сенька.

— Именно, Яков Данилович. Той водицей пожары тушить — первое дело. Жара воцарилась, проклятая. Николина церква сгорела давеча...

Кравчий помрачнел лицом, припомнив полыхающую рудожёлтым огнём баньку, рыжевато-чёрные локоны, рвущиеся наружу...

— Я вдовец ныне, Сенька.

— Что случилось с твоей женой?

— Спалил ведьму.

— Чего-чего?

— Калинов мост перешёл.

— Куда путь держишь, Яков Данилович? — помолчав, спросил Семён Коптилин.

— По третьему шляху иду. Первая тропка — забвение. Другая дорога — погибель. На третий лад перекроил душу. Никто меня теперь не сможет остановить, Сенечка. Пойдём со мной? Рискни, друже. В облаках с тобой искупнёмся, с небесным светилом обнимемся! Темень-боязнь в колодезь запрячем, вериги сбросим, Семён Авдеевич.

— С солнцем брататься — обжечься можно, — задрал голову бывший дружок, сощурив вежды от ярких лучей, бивших в глаза.

— Ерунда, суебесие! — засуетился царёв кравчий. — Главное дело тут — самого себя одолеть! Гордыню прижучить, лень уничтожить, чрево не насыщать от пуза, золота не жалеть, блуд урезонить, гнев смирить, и не завидовать никому, слышишь?

— Честолю-юбие в тебе взволновалось, прелестями души играет, — усмехнулся опричный старшина Коптилин. — Как дьячок рассуждаешь, Яков Данилович. А самарийского греха в тебе нету, боярин? На масленую чучел не жгёшь?

— Только ведьму в огне спалил, как честно́й христиа́нин!

— Порешил её? — ахнул Коптилин. — Так ты не шутил?

— Рука не дрожала, Семён Авдеевич! Душа третьим ладом скроена, большие дела впереди ожидают. Опрокинем миропорядок... ру́бища да прочую ветошь старых устоев спалим, друже. Оденем одежды новейшие, лучины знаний зажжём в умах.

— Большие пожары задумал свершить ты, Яков Данилович. Аз есмь — старшина Опричного войска, тушитель страстей, верный пёс Государя. Смиритель я, а не раздуватель огни́ща.

— Государь умер, — со знанием дела ответил Лихой.

— Ныне нового изберут, будь покоен.

— Семён, Иисусом Христом умоляю. Ноне могут страшные события случиться. Сымай одёжу чёрную, дам другую тебе. Переоблачайся живо и иди хорониться в Детинец. Стрелец в мою горенку проводит, у царёвой кухни. Не желаешь со мной ходить по третьему шляху, так хотя бы голову сбереги! Не могу тебе всего рассказать, догадайся сам, Семён Авдеевич, ну же!

— Зачем гонишь меня, Яков Данилович?

— Не гоню. Спасти желаю.

— Спаситель есть у меня, — похлопал себя по груди Коптилин.

— Терять тебя не желаю, Сенька... Дорожу памятью о наших младых годах и былой дружбе. Мож воскресим её, ась, опричник?

— Возгордился ты, Яков Данилович. То спасителем желаешь стать, то воскресителем.

— Не по Сеньке шапка? — схохмил царёв кравчий.

— Именно так, — хохотнул Коптилин.

— Гибели не боишься, значит?

— Двум смертям не быва-ать, боярин — вздохнул опричник. — Лёшку Вратынского помнишь?

— Как позабыть. На моих глазах сгинул.

— Как провожал его; ты вперёд уже ускакал на вороном; Алексей со мной именно так распрощался: двум смертям не бывать, молвил. Вдарил шпор коню и помчался тебя нагонять. Только не нагнал он тебя...

— Простился такими словами и сгинул.

— А тебя и ныне не нагонишь, гляжу. Больно шустёр ты, боярин.

— Яков Данилович, пора идти! — крикнул стремянной сотник Жохов, поторапливая разболтавшегося союзника.

Лихой обернулся на выкрик и качнул головой — скоро.

— Ты с ними? — полюбопытствовал Коптилин. — Кого стремянные стрельцы на Трон посадить желают?

— Уходи, Семён, убегай!

— Не сопливый отрок я ныне, — молвил опричник, — от опасностей бегать. Давно мы с тобой не виделись, Яков Данилович. Не один ты душой возмужал, нравом окреп, ду-ухом заматерел. Только аз есемь коварными прелестями не соблазнился, боярин. Жаркое светило не желаю в объятия заключить, имею страх божеский.

— Молодцом, Сенечка.

— Аз есемь присягал князю Никите Васильевичу Милосельскому, как Государю. Теперь нету пути назад. Прости меня, Яков Данилович.

— Сенька, прости и ты меня, что тогда тебя одного... в лесу бросил. Прельстился, каюсь, презабавными огоньками, как неразумный мотылёк упорхнул на игрище. Позабыл обо всём на свете.

— Спаси тебя Бог на том, Яков Данилович. Если бы не тот случай, я бы навеки... трусом остался. Перерождение моей души именно в ту ночку зачалось.

— И моей такжесь... Поди прочь, старшина. Не стой у меня на дороге. Снесу, как щепу. Будешь противиться моей воле — потонешь в пучине, под бурунами. Крепко мои слова запомнил, Коптилин Семён?

— Я всё ж, — растерялся опричник, — крестному целованию желаю остаться верным, а врагом твоим быть... не имел намерений.

— Не желаешь дружить, не желаешь спасаться, тогда ходи прочь от меня, отступник дружбы былой!

— Не лайся, боярин Лихой. Гнев пожирает твой разум.

— Не ври, телёнок великовозрастный. Ступай к своим псам-вранам, лети до главного ворона-падальщика. Пасись ты, Семён-ветрогон, под их цепким надзором, натирай шею верёвкой, низменный гад, межеумок.

— Твои слова — гнев. Завидуешь князю. Гордыня испепеляет разум. Ленишься побороть соблазны. Голодный, как псина, нажраться желаешь. Взалкал опасных прелестей. Мяу́чишь проти́вности, кот блудный.

— Ма-а-у-у!

Яков Лихой сжал пальцы, как тигра, провёл когтями сверху вниз, от лба опричника до его подбородка, едва касаясь ногтями его обветренной кожи, а потом вдруг схватил старшину за сливовый клюв.

— Яков! — Коптилин ударил ладонью по руке мучителя.

— Мау, — пискнул потешник и расцепил пальцы.

Резкая боль своротила носяру, во влажных очах искры взметнулись. В нутре гнев взвился вихрем. Десница сама потянулась к рукояти сабли.

— Прельщаешь меня, греховодник! — одёрнул руку опричник.

— Второй нос имеешь? — расшалился кравчий.

— Ну тебя! Бывай, Яков Данилович.

Семён Коптилин попятился назад, пожирая бывшего друга глазами, полными влаги и разочарования.

— Прощай, Семён Авдеевич. Лихом не поминай Лихого.

— Яков Данилович, ходи живее! Куркин кличет тебя! — снова подал голос сотник Жохов.

Воложанский дворянин обжёг старшину суровым взором и побежал к своим новым друзьякам: стремянным сотникам, боярину Глебу Куркину, посадским людишкам.