Третий Лад

Часть 4. Глава 8. Достойное предложение

Холоп Батыршин прогуливался по овощному ряду Грачёва рынка. А вот и знакомые светло-пшеничные пряди плывут — Лукерьюшка Звонкая. Митрий подкрался к зазнобе, как молоденький самец-росомаха крадётся к лакомству-падали.

— Здравствуй, прекрасная дева!

— А, Митрий, здравствуй и ты. Как поживешь, пострел? — с грустью улыбнулась крестьянка.

Батыршин озадачился. Лушка выглядела неважно: глаза — красные, даже навроде чумоватые, опечаленные; вся она какая-то... раздавленная. Чёрные смерды зашагали вдоль овощных рядов, минуя горы рудожёлтой моркови, зелёных кочанов капусты, светло-жёлтых кругляшей реп.

— Я — как обычно: барина сопроводил до Детинца и тут ошиваюсь.

— Ценит тебя барин, поди?

— Лушенька! Так я ить при нём — десница верная. А давеча в кабаке вместе сидели. Разболталися, как приятели нежные...

— Угу...

— Погоди, Лукерья, — Батыршин схватил спутницу за рукав, и они разом остановились. — Чтой то выглядишь ты... погано.

— Ну и не гляди, значит.

— Не ерепенься, душенька. Мож обидел кто? Молви мне... я любого покрошу за тебя, Лукерья! Жалься смело.

— Так и отвечу тебе, Митрий: молодой барин меня забижает. Голова всех опричников. Покрошишь его в капусту?

— Колотит что ли?

— Навроде того, Митенька. Без кулаков — да колотит.

“Она сказала: Митенька…“ — расцвёл подсолнухом холоп.

— А бусы мои где? Не носишь?

На шее красавицы утвердились только ядовито-красные камушки — дорогущий драконит.

— Славное было украшение, — с грустинкой в светло-зелёных глазах молвила крестьянка. — Благодарствую тебе за него...

— Потеряла... тетёха Лукерья?

— Бывай, Митрий.

Батыршин поплёлся прижучить уныние тёплым пирожком. Вязига с рыхлым тестом. Ох, вкуснота. Ещё бы кружку студёного кваса...

После полудня Лукерья вернулась в деревушку. Тётушка Степанида отвела её к околице, подальше от чужих глаз и ушей.

— Где пропадала?

— На рынке Грачёвом.

— Послушай, Лукерья. Вопрос: ты как существуешь? Гляжу я — белой барыней проживаешь, работу не делаешь. Тебя сокол Никита ослобонил от трудов, так выходит?

— Так, тётенька.

— Монеты даёт?

— В достатке. Могу даже жрать их, — разозлилась Лукерья. — Месяц назад цельный мешочек привёз. Хошь поделюсь, раз надобно?

— Угомонись, глупая. Я для дела вопрошаю.

— Какого дела то?

— Лукерья Парамоновна, — повысила голос тётка Степанида. — Ты меня для чего сюды кликала? Подмочь? Я тут долго торчать не сможу — не хозяйская полюбовница. Потому — зубьями не скрипи, а слушай меня.

— Прости, тётушка...

— Кто у вас тут грамоту разумеет?

— У нас — никого. В соседней деревне — наш староста-войт, Трифон Антипович.

— Антипыч молвишь... Гм, нет, милая, он не подойдёт к нашему делу. Калиту сей же час забирай, мужика сыщем, серебра отвалим — поедем к святой обители.

— Зачем?

— Записку калякать твоему соколу. Послание справим — опосля на Опричный Двор поедешь — вручишь цидулку младому князю.

— На Опричный Двор... Не бывала я там. Как и чего — не ведаю.

— Захочешь — разведаешь. Пошли, гузыня.

Бойкая титёшница Степанида крепко схватила мозолистой ладонью племянницу и почти силком потащила её к домам, прочь от околицы...

Ранним утром Яков Лихой столкнулся нос к носу с князем Василием Милосельским. “Решились-таки... “

Только принялся мозговать текущее положение дел, как объявился младший Калганов и поздоровался с кравчим самым препочтительным образом: почесав пальцами грудь. На кухне клокотали варева, суетились кухари, мелькали стольники, бабы хозяйственные, прошмыгнули два чашника — привычная маета. Кравчий догадывался о чём написали ему братья Калгановы. Боярин покрутил в руке ножны, в которых спрятался кинжал, тот самый, пронзивший шею дюжего татя. Яков Данилович машинально пропихнул ножны в складки алого кушака, утвердил его там основательно, накрыл ножны складкой материи…

Он вышел из кухни и побрёл в сторону Огранованной палаты, далее — свернуть в длинный и извилистый коридор... “Ещё старый князь заявился. Решились они, вороны и лисы псоватые“. Супружницы рядом не имелось. Калинов мост перейдён — враз и навсегда. В голове кравчего побежали беглые мысли: усиленная охрана Дворца, Куркин, стремянные, Калгановы…

Яков Лихой вытянул из схрона бумагу и вдруг резко обернулся. Где-то рядом сверкнула тень. “Нюхач, догнать, вырезать...“ — рассвирепел боярин и бросился в погоню. От него во всю прыть удирала невысокая фигура в малиновом кафтане. Встретились две бабы, тащившие в руках корзины с бельём. Приказной человечек сшиб их, корзины рухнули, бельё вывалилось на каменный пол, по нему протопал сапогами царёв кравчий. В середине изгибистой анфилады из арок беглец споткнулся о каменный выступ и растянулся на полу.

Яков Данилович рывком поднял тело за полы малинового кафтана, прижал беглеца к стене и, вперившись грозным взглядом в перепуганные лядащие глазёнки, заговорил:

— Тимофейка Курицын, подлая рожа, так вот кто нюхает около меня своим крысиным носом. Вот кто норовит плеснуть поганого зелья в чан с похлёбкой ушиной, — тряханул сжавшееся тельце кравчий. — Соглядатай сам сыскался, обнаружилась... лядащая гадина!

— Яков Данилович, — залопотал Курицын, — Яков Данилыч, погоди, не колоти меня...

— Считай, подьячий, что я тебя пока лишь погладил. Сказывай мне, подлая рожа. Кто тебя подослал нюхать за мной?

— Я сам, Яков Данилович! Любопытен не в меру, дурная привычка, прости меня ради Христа, не буду более возле тебя околачиваться!

Бывший воин Опричного войска десницей держал крысу за кафтан, а левой рукой разворошил складки алого кушака и вытянул из ножен тот самый кинжал. Подьячий не на хохму перепужался. Остриё подкралось к горлу лядащего человечка.

— Люди добрыя... поможит...

Мощный кулак врезался в чрево, нюхач охнул и согнул спину. Лихой переложил кинжал в десницу, потом с левой руки дал подьячему добавки другим кулаком.

— Говори: кто подослал?

Нюхач принялся притворно хлопать ртом. Дескать, ему дыхание так перехватило, что рта не можно раскрыть. Кравчий покрутил головой по разным сторонам... Пока никого не было рядом требовалось закрыть сей вопрос с лядащей крысой. Яков Данилович смахнул с башки соглядатая малиновую шапку. Потом он пальцами натянул клок жидких волосинок с темени нюхача и отрезал их острым лезвием. Кравчий стал пихать пучок в рот подьячего.

— Жри это, живо давай.

Соглядатай жалостно захныкал и сжал тонкие губы. Остриё кинжала опасно вонзилось в кожу его шеи.

— Жри сказал. Не то — прирежу тебя Курицын, как поганую курицу.

Подьячий раскрыл рот и стал поедать прядку своих сальных волос.

— До конца жри! — лютовал кравчий. — Проглатывай!

Нюхач давился, но всё же выкушал угощение до конца.

— Добро, Тимофейка. Молчать будешь — таким же макаром твоё ухо оттяпаю и также сожрать заставлю. Говори: кто подослал?

— Ми-милосельский.

— Который точно?

— Василий.

— Слушай меня внимательно, крыса. Ещё раз подмечу, что ты около меня вьёшься — точно прирежу, — остриё кинжала снова натянуло кожу испуганного человечка. — А ещё припомню тебе, окаянная рожа, что я — государев любимец. Пожалуюсь Царю: подвесят тебя за рёбра в слободе стрелецкой. Сыскари да вороны на подмогу прийти не поспеют. Сразумел, Курицын?

— Ясненько, Яков Данилович.

— Василию докладывай: кравчий ведёт себя тихо. На кухне трётся — и более ничего.

— До-добренько.

— А чтобы ты, крысёныш, накрепко запомнил речи мои — скрепим наш уговор красными чернилами.

Яков Данилович таки проткнул кожу подьячего остриём. По его шее заструился багряный ручеёк. Курицын громко запричитал, прижал к шее ладонь, далее он со страхом оторвал её и удостоверился, что его кровь — багряного цвета.

— Ступай, жалься лекарю: наскочил, мол, не пойми на какую острую загогулину. Четырёхклинку подбирай с пола — и проваливай, крыса.

Подьячий склонил хребет, схватил шапку и с превеликой резвостью удрал от опасного кравчего прочь. Лихой раскрыл створки алого кушака, протащил тудась окровавленный наконечник кинжала и с аккуратностью протёр его от лядащих капелек крови. Алый кушак маненечко окрасился багряной кровью, но встречный люд пятнышка не замечал: схоронилось оно глубоко в складках кушака, будто в мозге пропечаталось. Яков Лихой усмирил нюхача малой кровью...

К вечеру Яков Данилович прибыл в родное поместье. Муж вкратце поведал о своих приключениях в Детинце: слова старого князя, погоня за малиновым кафтаном, послание от братьев Калгановых.

— Кукушка прокуковала, — заключила супружница. — Лисиная свора решилась. Пора и нам сделать ответный ход. Прочти, кречет, стремянные друзья зовут тебя в гости.

Марфа Михайловна передала супругу послание от стрельцов, а сама стала знакомиться с письмом от Калгановых.

— Опять мне ночку не спать, — озадачился Яков Лихой. — Пишут: “к полуночи приезжай, будем ждать тебя“.

— Потом отоспишься. Покамест — взвар из шиповника выпьешь, разгонишь буйную кровь.

— Соглядатаи сыскные.

— А вот они — спать завалятся, — боярыня потрясла смарагдовыми камушками. — Времени мало, муж. Сотникам на словах передашь, чтобы звали в гости Калгановых. Давай решать закавыку — приказ лисов.

— Уже всё придумал, милая.

— Рассказывай.

Нынче супруги будто обменялись ртами и головами. Говорил более Яков Данилович, а Марфа Михайловна слушала...

К полуночи ряженый смердом боярин в сопровождении конопатого холопа снова подъехал к нужным воротам, где их уже ожидали. Памятуя о прошлом кровавом приключении на обратной дороге от Стрелецкой слободы, Яков Данилович не стал мудрить лишнего, а вонзил в ножны дар томящегося ныне в опричном остроге тестя (саблю-шамшир), и поскакал на своём воронке по дороге, Митяй — сзади. На тёмно-фиалковом небе сверкал полный месяц-кругляш. Что за окаянство проклятое: недалече от Стрелецкой слободы на путников снова напали лихие людишки. Три татя-оборванца швырнули на авось под копыта воронка бревно, а потом сами вынырнули из-за оврагов. Яков Данилович мигом оценил неприятелей. Горе-налётчики: в руках троицы — одни вилы и два ножа, лядащие глазки — как у зайцев, хребты — согбенные.

Ряженый боярин усмехнулся в накладную седую бороду, спрыгнул с коня, вынул из ножен саблю-шамшир, присел в стойку и лихо крутанул оружием над головой, а потом попёр на горе-татей. Вилы упали в пыль, троица неудачливых разбойников драпанула к лесочку, сверкая пятками. Не свезло им с жертвой. Тати оценили зловещий круг сабли над головой. Такой удалец сам кому хошь башку свернёт.

— Эге гей, улю-лю, ушастые! — поглумился над горе-разбойниками Митрий Батыршин. — Яков Данилович, что за оказия? Как к служилым в гости — так разбойный люд норовит бочка пощипать, а-ха-ха.

— Скачем, Митяй, — барин запрыгнул в седло и дал воронку шпор.

Хозяйственное помещение освещалось серебряным подсвечником. У стены — десять тростей с заострёнными наконечниками и с бахромой багряной расцветки. Стволы овивались золотисто-червлёной материей, в тон летним кафтанам служилых людей. Сами сотники — сидят за двумя столами. Напротив них присел важный гость — ряженый боярин.

— Калгановы созрели, служилые. Зовите их в гости. Да поживее бы, времечко дорого.

— Добро, Яков Данилович, — прохрипел вожак Никифор Колодин. — Объегорили князей — объегорим и татарву. Уговор помним с тобой, не сумлевайся, боярин.

Сотники нынче смотрели на гостя по-особенному, оценивающе. Они будто в лавке у торгаша ткань себе выбирали: скользили глазами по лику царёва кравчего, буравили зенками его накладную седую бороду; по телу кравчего таскали некую незримую линейку, вымеряли, приценивались к нему, как к дорогому, но весьма качественному товару. Яков Данилович с мужественным хладнокровием держал осаду суровых служилых взоров. Ешьте меня, мол, стрельцы. Вот он я перед вами сижу, какой есть: худой телом и происхождением, разумом — богатый, очи — васильковые, когда-то давно — лучистые, искрились аж синеватыми переливами. Нынче же — будто студёной ключевой водой их разбавил кто...

Никифор Колодин порешил про себя: “Откашляюсь, а потом начну с болярином тот самый разговор“. Ком застрял в суровой глотке сотника — царёв кравчий заговорил первым:

— Ещё весточка, сотники. Вскоре поступит указ вам — об усиленной охране Детинца. Обложите пикетами все щели Дворца! Чтобы без вашего ведома ни одна мышь не прошмыгнула в Детинце!

Никифор Колодин оценил тон боярина — тот говорил с сотниками, как тысяцкий. Нет, держи выше — как сам воевода стрелецкого войска.

— Кто указ даст? — осведомился стремянной вожак.

— Голова Дворцового приказа — Глеб Ростиславович Куркин. Он — товарищ мой верный, ему можем верить.

— Добро, Яков Данилович. А через чего охрану требуется усилить? Али есть основания сурьёзные для дотошного караула?

Смирись, воложанин. Ты ещё — кравчий, а не господин стрелецкого войска. Беспрекословия требуется заслужить, боярин незнатный.

— Не доверяют мне... Милосельские. Сердцем чую: сразумели лисы, что наказ их подлый не выполню я... никогда. Наверняка, сыскали другого проныру для богомерзкого поступка. У покоев Государя — тройной караул держите, сотники стремянные! Ни одной подозрительной рожи не смеет войти к самодержцу!

— Сразумели тебя, Яков Данилович, — помолчав, ответил Никифор Колодин, и обвёл суровым взором товарищей. — Исполним приказ твой в строгости. Не сумлевайся, боярин.

— Благодарю вас с сердечностью, сотники.

— Яков Данилович, ещё разговор, — молвил вожак. — Припомнить желаем твои же слова: на Трон бы нам посадить такого вельможу... чтобы и мыслишки он не держал в голове: обижать служилых людей законными преимуществами, так?

— Слово моё — прежнее.

— При таком случае́, — усмехнулся в огненно-рыжую бороду вожак стремянных стрельцов, — может и неспроста тебе Господом дадены... очи василисковые, ась?

— Может и так, — улыбнулся Лихой.

— Тогда слушай меня, Яков Данилович. За нас не тревожься, боярин. Час настанет — мы всё сделаем, как полагается. Но и ты подсоби нам.

— Слушаю тебя, Никифор Кузьмич.

— Новгородский мятеж ныне зреет. У наших носо́в... чёрные враны кружа́т... мешают служилым. Разумеешь о чём речь, боярин?

— Разумный да разумеет.

— Подсуетись ужом, проверни дело. Пусть Опричное войско уйдёт на подавление новгородского восстания. И тогда, Яков Данилович, дорожка до заветного сиденья... будет, считай, открытая.

— Сделаю, Никифор Кузьмич. Слово боярское.